всепожирающая, и круговая порука; и тотальное лизание начальственных задниц ещё, чего я в принципе делать никогда не желал, что мне ещё и в институте претило… В общем, плюнул я тогда на всё: на мечты, на наполеоновские планы прежние, на амбиции студенческие, непомерные, - и успокоился уже окончательно к тридцати годам: с аспирантурой, наукой, крутой карьерой врачебной. Понял, что не для меня они - все эти житейские радости и вершины, не для моего свиного рыла, как говорится…
-…И семейная жизнь у меня не сложилась, увы, - невесело улыбнулся врач, вторично переведя дух и быстро вытерев крепкими пальцами спёкшуюся в уголках рта слюну, белой коркой ставшую от волнения. - Потому что собственного угла у меня в Электростали не было. Я ведь примаком жил в чужом дому, где тёща всем верховодила, которая и меня захотела скрутить. Да не вышло… С первого дня с ней и женой ругался, авторитет свой и право жить как хочу отстаивал. И всё - из-за денег проклятых, которых им мало было, которые я мешками, видите ли, обязан был им таскать, больных отрясать как груши… Терпел я терпел десять лет их каждодневные надо мной издевательства, а потом плюнул на всё - когда совсем уже невмоготу стало, когда запилили и заели обе, - разругался вдрызг с бабами своими и послал их обеих куда подальше. Пришёл с работы однажды, вещи собрал, что в чемодан небольшой уместились, - и домой подался: к родителям. С чем уехал от них в институт когда-то - с тем и назад вернулся… И вот уже шестой год здесь живу, в поликлинике этой работаю. Ни семьи теперь, ни друзей, ни перспектив на будущее. Так - случайные связи одни, случайные встречи. Всё здесь - случайное и несерьёзное, всё - ерунда. Запить ещё с горя осталось - тогда полный букет будет… А ведь я “Второй мед” закончил - лучший медицинский вуз страны, что не хуже твоего Университета котируется. Туда в наше время, помнится, было ой-как непросто поступить! Да и сейчас, как говорят, - тоже! Мне, когда я ещё в Москве-то учился, такое будущее все пророчили… А я просыпаюсь теперь каждое утро и спрашиваю себя: зачем живу? для какой такой цели? - непонятно! Непонятно: зачем я вообще-то появился на свет? Может, лучше бы и не появляться?.. Вот так-то вот, мой дорогой, - улыбнулся устало доктор, громко воздуха набирая в грудь, плечи широкие расправляя. - Такая вот она - будущая “лёгкая жизнь”, которая тебя ожидает. Вот где тебе нервы-то понадобятся: толстые - как канаты!…
105
Заметив, наконец, по почерневшему лицу пациента, какое мрачное впечатление он произвёл на него своим рассказом долгим и не особо радостным, совсем недетским к тому же, что тяжела была для больного парня сия суровая правда, может и неприятна даже; вспомнив, что у него, у Стеблова, и собственная правда есть - и тоже, как видно, не лёгкая, - тридцативосьмилетний невропатолог, вдруг спохватившись, замолк, извиняющее посмотрел на всех, волосы на голове поправил.
-…Я, может, лишнего чего наговорил, не знаю, - с улыбкою сказал он, на Вадика ласково поглядывая. - Ты уж прости меня, малыш, за горячность мою, за несдержанность. Увидел тебя - и себя самого узнал. Свою молодость давнюю вспомнил, как в воду канувшую, свои увядшие и так и не сбывшиеся мечты приехать и покорить Москву и весь мир врачебно-научный… Я ведь к чему тебе всё это рассказывал так длинно и путано? - обратился он опять к сидевшему перед ним с опущенными плечами Вадику, усталому, красному, очумелому! - Уж не для того, конечно же, чтобы поплакаться перед тобой, на судьбу свою безрадостную пожаловаться, или: чтобы напугать тебя, посеять панику - избави Бог! Я просто хочу тебе совершенно искренне объяснить, что вся твоя жизнь - ещё впереди, ещё только-только начинается, по сути, и что она - страшно жестокая и страшно подлая штука! Никто тебе в ней своего куска колбасы не отдаст и места насиженного не уступит. За это бороться нужно будет, насмерть стоять, как наши отцы и деды под Москвой и Сталинградом стояли, или на Курской дуге, на полях Бородинском и Куликовом. Не будешь бороться - голым останешься: как я теперь, - сколько бы пядей во лбу у тебя изначально ни было и какими бы способностями выдающимися к математике тебя Создатель ни наградил…
- Поэтому я и говорю тебе, - уже совсем по-отечески стал наставлять Стеблова разуверившийся в жизни врач, - береги здоровье и нервы, силы копи. Всё это тебе в дальнейшем ох-как понадобится: попомнишь меня! За здоровье люди миллионы готовы платить, перед врачами и донорами на коленках ползать, - да уж поздно бывает! Не купишь его - здоровье хорошее, никакими посулами и подачками не приобретёшь. Здоровье - вещь Божественная, бесценная… Тебе сейчас шестнадцать лет - самый ответственный возраст, самый, может быть, важный из всех. Это я тебе как врач говорю, знающий физиологию человека. В это время активно формируются психика, вся структура душевная, наша физика и физиология. Нервы в этот момент бывают особенно чувствительны и возбуждены: их беречь нужно, не перенапрягать, не расстраивать глупостями разными, проблемами. Нужна забота родительская, домашний, привычный тебе микроклимат - семья, короче, нужна, а не интернат какой-то с его казёнщиной и безразличием… Влюбляться, наконец, надо, влюбляться по уши - и это требуется сейчас, когда чувств у тебя внутри столько, что и на десятерых хватит… А ты себя на чужбине изводишь непонятно зачем, нервы себе там треплешь, интегралы с производными учишь, теорию вероятности. На кой ляд они пока тебе? Надорвёшься с малолетства - что потом будешь делать?! как, надорванный, будешь жить?! Родителей с ложкой у тебя всю жизнь под боком не будет, и кормить и поить тебя будет некому… А высшую математику ты и в институте прекрасно изучишь, когда поступишь туда. Всему своё время должно прийти: и для высшей математики черёд настанет…
- Дело, конечно, ваше, и выбор - ваш, - устало закончил врач, глаза ладонями протирая, и видно было, что беседа эта и его уже утомлять начала. - Но если вы хотите знать моё мнение, - то я против ранней специализации, категорически против того, чтобы производство гениев на поток ставили. Гении - цветы Божии, со своею миссией земной, своими целями и задачами, и со своими же сугубо индивидуальными программами умственного и творческого развития, внутренним планом роста и возмужания. Кому-то рано удаётся развиться и “выстрелить” - как Лермонтову и Есенину, например. А кто-то, как Гёте тот же, только к старости, к 80-ти годам, мощи и творческой зрелости достигает. Каждому - своё, как говорится. И не нужно вмешиваться в Божий процесс, ускорять его, искусственно моделировать. Тем более - в казарме, как происходит у вас, в этой вашей спецшколе. Эти ускорения казарменные, интернатовские, как вы уже, я надеюсь, поняли, на собственной шкуре вон убедились, очень и очень плохо кончаются. Человек всегда расплачивается за них по самому большому счёту - здоровьем и жизнью своей…
- А тебя мы подлечим, малыш, не дрейфь, - озорно подмигнул невропатолог Вадику. - Поколем тебе месячишко пантокрин в вены, глюкозу, витамины разные; опять массаж назначим, иглоукалывание, душ Шарко. Будешь к первому сентября как новенький, как огурчик… За лето отдохнёшь, к тому же, отъешься и отоспишься в родном дому, в пруду нашем поплаваешь-покупаешься, позагораешь: всё это будет на пользу тебе, всё во благо… Но над моими словами подумай! Стоит ли тебе потом сызнова себя насиловать начинать? уезжать в казённый холодный дом от живых и здоровых родителей?... Или всё же лучше будет пожить с ними последний школьный годок? - под их уютным и тёплым крылышком… Подумай над этим. Договорились?!...
106
Из кабинета невропатолога Стебловы выходили как из угарной избы или из камеры-душегубки: бледные, жалкие оба, не видевшие перед собой никого стеклянными пустыми глазами - только упорно о чём-то думавшие на ходу, о чём-то печалившиеся, со стороны участников похоронной процессии напоминая, будто бы хоронивших родных. Всю дорогу до дома они не сказали друг другу ни слова, даже и не попытались сказать! - так глубоки, так серьёзны были мысли обоих…
«Как же это так: не ехать? - думала растерянная, сбитая с толку мать, донельзя расстроенная прошедшей беседой, предельно обескураженная, обозлённая ей, ни умом, ни сердцем её не принявшая; хотя до этого, в тайне ото всех, вылила уже столько слёз за прошедший год, за время отсутствия сына, по которому она безумно скучала. - Это же всё нужно будет как-то объяснить - и в школе, и на работе, и тем же соседям, версию какую-то правдоподобную придумать… Будут же спрашивать все: почему? отчего? что такое? Раскрой, мол, секрет, Антонина Николаевна, уважаемая: что у вас с ним в школе-то той московской стряслось? чего он там натворил-то, проказник? Такая известная школа! - а вы её бросаете почему-то, отучившись год. Непонятно, со злорадством скажут! Чудно! Все в Москву рвутся, а вы, наоборот, - из Москвы... А что я им на это отвечу? что объясню? как выкручиваться стану?… Что заболел в Москве, - скажу? что там учиться не может? что врач нас ехать туда разубедил?... Всё равно не поверят и подумают, что не справился, что выгнали-де оттуда за неуспеваемость, за двойки - вот и всё. Тут, скажут, может учиться, а в Москве - не может: смешно! Другим, скажут, сказки эти рассказывайте! - кто попроще и поглупей!…»
«Да и в школе нашей будут проблемы наверняка - с зачислением-то, - думала ошалелая мать уже на подходе к дому. - Шутка ли: целый год парня не было в классе! Про него там все забыли уже, из всех списков давно повычёркивали. И тут - нате вам, заявится опять: встречайте, дескать, меня, люди добрые, я только что с поезда… Придёшь туда, в учительскую-то, и заикнёшься только про возвращение, - так учителя такой гвалт поднимут! Это как пить дать. Там у них сейчас и так два лишних выпускных класса из деревень набрали - добавили головной боли всем. А тут ещё и мы со своими проблемами заявимся. Кому они нужны-то, эти наши проблемы, кроме нас самих?… Да, заварили кашу, нечего сказать! Лучше б было уж сразу туда не ехать, как отец говорил, коли б знать заранее, что оно так нескладно всё потом обернётся… Вот дура я, что его туда послала! какая же я всё-таки дура!… Эх, Вадик-Вадик! сынок ты мой дорогой! - трясла головой несчастная мать. - Что ж ты у меня такой слабенький-то оказался?! к жизни совсем не приспособленный?!...»
Приблизительно о том же самом думал тогда и угрюмо шагающий рядом сын её, для которого последние слова врача, его напутствия и предостережения были как снег на голову… И хотя в Москве во втором полугодии в переутомлённой голове его нет-нет да и рождались робко полусомнения-полутревоги по поводу правильности его прошлогоднего выбора, с новой школой связанного, - но он пугался их всегда как огня и воли им по возможности не давал; ни воли, ни спуску…
107
Всё расставил тогда по местам отец Стеблов, пришедший вечером с работы и очень внимательно и заинтересованно, как никогда ранее, выслушавший за обеденным столом подробный рассказ жены об утреннем их с Вадиком посещении поликлиники и о последнем напутствии докторском, сказанном сыну.
- Да правильно он всё сказал! - молодец мужик! дай ему Бог здоровья! - сразу же приняв врачебную сторону, категорично заявил отец. - Я вам то же самое говорил ещё прошлым летом,
