посещаемостью и классом, которым, по молодости, было на всё плевать... Потом он и химию стал “задвигать”, историю и обществоведение. И даже на физику иной раз не ходил, предпочитая семинары высокомерного Гринберга самостоятельным занятиям с книжкой.
Поначалу, правда, он прогуливал уроки не часто, с опаской некоторой за исход и годовые итоговые оценки. Но потом, к весне ближе, когда совсем уже осмелел и безнаказанность свою почувствовал, во вкус дела когда вошёл, - он географию с историей и биологией из собственной жизни вычеркнул окончательно - махнул на них совершенно рукой ввиду их полной для себя ненужности.
И когда по расписанию в 9 "Б" очередь вышеперечисленных дисциплин подходила, - он с лёгким сердцем и совестью чистой (не в пивную же местную шёл!) покидал свою классную парту и прямиком направлялся в читальный зал на втором или третьем этаже, которые не закрывались и не контролировались никем, куда только уборщицы пару раз в неделю заглядывали - полы помыть. Там он с удовольствием предавался любимому делу - чтению математической литературы и решению положенных по программе задач. А за пропущенные предметы отдувались другие - кому они сильно нравились…
59
Если сложить, таким образом, “задвинутые” Стебловым на сторону уроки, которые он самовольно вычеркнул из своего распорядка дня, из интернатовского образовательного процесса, - то и получится, в итоге, что кроме математики и физики, да английского языка более он на новом месте практически не занимался ничем, ничем другим не утруждал себя, не насиловал.
И никто не ругался на Вадика за подобные вольности и прогулы, не наказывал, поедом не изводил, не таскал к директору или завучу за обретением нагоняя и взбучки, или вылететь вон угрозой. Было всё наоборот как раз: получая приличные оценки у Гордиевского и Мишулина, Вадик слыл в интернате Колмогорова хорошим учеником и мог бы, кажется, быть довольным собой и своею московской жизнью - такой привольной и притягательной со стороны, такой для стороннего наблюдателя значимой. Мог бы быть, - да вот не был.
Довольства и самоуспокоенности у него не было и в помине по причине отсутствия поводов, веских причин к таковым, если головокружительный сентябрь исключить, на беготню и знакомство с городом весь ушедший, на баловство, когда всеобъемлющий и безграничный восторг ему разум застил. Даже и прежняя тайная за поступление в ФМШ гордость быстро куда-то вдруг улетучилась здесь в Москве, оставив вместо себя одну лишь нервозность внутреннюю, день ото дня разраставшуюся, да пессимизм неизбывный, глубокий, которому в обозримом будущем не просматривалось конца, который становился в спецшколе нормальным его состоянием.
Почему с ним такое происходило? - понятно. Он же видел, покидая поздними осенними вечерами читалки, что, невзирая на все последние потуги и пропуски, и революционно-радикальные меры, предпринятые на свой страх и риск, он не успевал сделать за день и половины, и четверти из того, что было рекомендовано по математике. И что хотелось бы, самое-то главное, выполнить ему самому, мечталось непременно проштудировать и запомнить. И это неуспевание ежедневное, прогрессирующее, страшно нервировало его, угнетало, ложилось на сердце грузом мучительным, плохо переносимым, незаметно, к Новому году ближе, переходя уже в хроническую душевную боль, постоянный психоз и панику.
Порою у него возникала отчаянная и крамольная мысль и вовсе перестать ходить на отвлекающие и отбирающие силы уроки - даже и на математические! А вместо этого, переселившись окончательно в читальный зал, сидеть там безвылазно в окружении книг: заниматься по собственной программе. Чтобы не видеть больше ни Славика и ни Диму, ни прохиндея Веселова, тем более, от которых ему было мало толку - только сплошная головная боль и трата драгоценных часов, которых катастрофически не хватало…
60
Не удивительно поэтому и закономерно даже, что следующим его революционным шагом по ликвидации дефицита времени было самовольное удлинение интернатовского учебного дня, который заканчивался по расписанию в одиннадцать часов вечера, о чём вкратце уже говорилось. В это время дежурные воспитатели выключали в общежитии свет, запрещали там всякое хождение по этажам, прекращали возню и шум в комнатах. И воспитанники интерната обязаны были, предварительно водные процедуры проделав, раздеться и лечь в постель. Понимай - ко сну приготовиться. Они могли после этого и не спать, а тихонечко разговаривать между собой: продолжать обсуждать вполголоса дневные проблемы и вопросы спорные, недорешённые и недоговоренные, - а могли и вовсе в учебном корпусе находиться, в просторных читальных залах, в которых не выключался свет никогда и куда воспитатели по вечерам не заглядывали. Им вменялось в обязанность обеспечивать порядок в жилых корпусах, - что они и делали по возможности. Бегать же и разыскивать воспитанников по всему интернату они и не хотели и не могли: дело это было хлопотное и канительное, и крайне энерго-затратное, за которое денег не платили им, которое и не делалось.
Поэтому, выключив в общежитии свет и подождав с полчасика, пока улягутся страсти, они с чистой совестью направлялись отдыхать в свои угловые комнаты, женские и мужские; закрывались там изнутри и с удовольствием засыпали на мягких пружинных постелях порознь или попарно, предварительно напившись чаю или покрепче чего и погорячей. Так что засидевшимся в читальных залах парням, если такое случалось, при возвращении в общежитие необходимо было только не шуметь в коридорах - не будить уснувших в любовных объятиях “сторожей”. И спокойный проход до комнат был им всем гарантирован…
Пожилые же вахтёры, дежурившие по школе, совершали общий по этажам обход, проверяли винтили в туалетах на предмет их закрытия, форточки в коридорах, окна; после чего, спустившись на первый этаж, тут же преспокойненько и засыпали в вестибюле учебного корпуса на огромном кожаном диване, закрыв предварительно на все замки дубовые входные двери. Миссия их была, в целом, выполнена, дневная работа завершена, на которую они, собственно, и подписывались, за которую получали зарплату. Всё остальное было не их делом. В обязанности им никто не вменял занимавшихся ребятишек из залов в пинки выталкивать-выгонять, в общежитие направлять на отдых: в их договоре трудовом такая процедура не предусматривалась. Да и старые они были, чтобы за кем-то бегать, следить, выгонять. Ленивые и безразличные…
61
Стеблов, прознавший про эту лазейку, решил попробовать ею воспользоваться и удлинить свой учебный день в интернате на два, а то и на три часа.
«Всё равно мы не сразу замолкаем в комнате и засыпаем не сразу, - оптимистично рассуждал он на исходе октября-месяца, план на будущее разрабатывая, стратегию поведения и жизни. - Пока поболтаем какое-то время, то да сё - как раз к часу только и убаюкиваемся, а то и к двум… Так лучше уж я позанимаюсь подолее, чем лежать и языком на кровати трепать, пустозвонить без толку: оно во всех отношениях полезнее будет…»
Два часа - срок немалый, конечно же, если использовать его с умом, с нагрузкой и отдачей полной; при желании многое за это время можно чего успеть, многое прочитать и запомнить. Беда была в том только, что после 23-х октябрьско-ноябрьских часов, тем более - часов декабрьских, когда темень и мрак за окном стояли такие, что хоть глаз коли, и всякий живой организм, неукоснительно повинуясь биологическим природным ритмам, впадает или желает впасть в охранительную зимнюю спячку, - как раз в это-то самое время - вот ведь беда! - ничего ни читать, ни учить совсем-совсем не хотелось. Тем паче - после утомительного учебного дня и вечерних индивидуальных занятий… А хотелось лишь зевать беспрестанно, до скульного хруста во рту, да глаза растирать отчаянно, до слёз и рези, до красноты. Но более всего хотелось отяжелевшую за день голову к столу прислонить и сном глубоким забыться, провалиться в небытие. Чтобы почувствовать в тот же момент желанное себе облегчение…
Воспитателей Вадик обманывал таким образом - это правда: из читалок не уходил после одиннадцати, как было предписано уставом, в комнату не возвращался. Но за те украденные у распорядка часы - ночные, бесприютные, “каторжные” - он успевал, в лучшем случае, лишь полистать журналы, что постоянно таскал с собой, статьи их не самые сложные проглядеть, не самые умственно-затратные.
А вот учебники университетские и задачи ему в это время уже не давались, или давались с трудом, с великим внутренним напряжением. И домой он возвращался после подобных полуночных бдений до того уставший и измождённый, порою, с гудевшей от переутомления головой, что, забравшись в постель разобранную, потом ещё долго не мог заснуть: всё с боку на бок крутился веретеном, подушку как молодой повар тесто остервенело взбивал и переворачивал, пытаясь остудить её холодной наволочкой раскалённую за день голову… Утром же, не отдохнувший как следует и не выспавшийся, он ходил в буквальном смысле шальной и первые несколько уроков не соображал ничего, не помнил - только носом как голубь клевал да отчаянно головою встряхивал, в себя приходя тяжело, не отдохнувшие за ночь мозги включить и напрячь пытаясь.
И получалось, в итоге, как ни крути, что сверхурочные те усилия и часы, которые Стеблов по глупости и по молодости у себя самого, фактически, крал и у здоровья собственного, не были ему на пользу. Он только мучился понапрасну, недосыпанием себя изводил и нагрузкам умственными, дополнительными, - но сделать и выучить что-нибудь стоящее успевал мало, а весною и вовсе не успевал: сил совсем уже не хватало.
От этого он и нервничал постоянно, хмурился и раздражался, и собой недоволен был, своей медлительностью врождённой и узколобостью…
62
А тут ещё как на грех - в конце сентября это всё случилось - он совершенно неразумно и необдуманно, по дурости своей опять-таки, ввязался в очередную авантюру со спортом, в которую его невольно втянул их интернатовский физрук - Берзин Исаак Аронович.
Исаак Аронович этот - маленький плотный еврей сорокалетнего возраста, на удивление живой и подвижный, круглый как футбольный мячик - был любимцем школы. Весёлый, покладистый, незлобивый - он был единственным преподавателем в интернате, у кого не было завистников и врагов. По определению, что называется. На должность его непривлекательную и непрестижную никто из шибко образованных соратников-педагогов не зарился, не покушался; поэтому никто никогда не пытался его выжить либо подсидеть. И работал он всегда в одиночку - то есть за спины напарников не прятался, как Веселов, за их счёт не жил и хитрецом-прохиндеем не числился. И в учительскую он редко ходил: сидел всё больше в своей коморке возле спортзала, - и в сплетнях и склоках не участвовал, что было особенно ценно и важно в большом трудовом коллективе, был неизменно почтителен и приветлив с детьми и со взрослыми, внимателен и улыбчив. А если добавить к этому его доброжелательный и предельно оптимистичный характер, озорство природное и благодушие, и юмор неподражаемый и негрубый, которым он легко и умело пользовался в разговоре,
