почтенной публикой. В многочисленных биографиях П.С.Александрова и А.Н.Колмогорова теперь в обязательном порядке приводятся длинные списки титулованных учеником, которых они за целую жизнь воспитали и в люди вывели. Всё сплошь профессора, академики и Герои, лауреаты всех премий и члены всех академий, авторы сотен научных открытий и книг. Светила, короче, гиганты Духа и Мысли! Когда теперь, по прошествии лет, пересматриваешь эти фамилии на досуге, с содроганием пытаешься отгадать: а сколько ж из них, в итоге, перебывали в постелях-то у двух наших гениев-“голубков”, задницы им по ночам подставляли?! И задницами же все свои звания и ордена заработали?! Сколько вообще в советской научной и академической среде было людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, педерастов так называемых, сделавших себе карьеру и имя через мужеложство, через постель. И приходишь в ужас от такого гадания! Сразу начинает тошнить!...
Не хочется думать, что и Гордиевский Дима прошёл через эту грязь: человек-то он был хороший, в целом, нравственный, честный и добрый с учениками, всё им готовый отдать, до последнего. Да и труженик великий был: картин, если исходить из того, что теперь про него рассказывают в Интернете, написал великое множество. И фактически бесплатно! То есть даром работал парень! - или за гроши, за холсты и кисти... Но всё равно старался, не спал - рассчитывал, что кому-то это всё понравится и пригодиться. Портреты Колмогорова у него вообще замечательные получились, реалистические, один из которых он интернату подарил. И честь ему и хвала за это, рабу Божьему Дмитрию.
Но только… только вот факты его биографии, увы и ах, свидетельствуют об обратном. Открытый и законченный гомосексуалист Колмогоров - и об этом можно громко теперь говорить, во весь голос что называется, не боясь обидеть или оскорбить память усопшего, ибо представители ЛГБТ в “новой” России высоко поднялись, занимают ключевые места в правительстве и Администрации президента и даже кичатся этим, своей нетрадиционной ориентацией, - так вот Колмогоров с ним достаточно долго нянчился и опекал, человеком бесперспективным и никудышным в научном плане. И делал это не бескорыстно, по-видимому, не просто так: просто так, за здорово живёшь, люди ничего не делают. Чем-то ему Дима нравился, чем-то старику угождал. А уж чем? - об этом можно только догадываться и мутные предположения строить, которые строить совсем не хочется ученикам, у них обоих обучавшихся когда-то…
27
Удивительно, но даже и после того, как в 1979 году Гордиевским интернат был, наконец, оставлен, а вместе с ним - и надоедливая учительская профессия, он не расстался с Колмогоровым, нет. Наоборот, до последних дней старика (до 20 октября 1987 года) числился у академика-нетрадиционалиста в помощниках, то есть не вылезал от него, прилепился как банный лист к заднице, простите за каламбур. Хотя с математикой давным-давно завязал и как учёный и педагог был Андрею Николаевичу ни с какого бока уже не нужен и не интересен. Однако же вот постоянно крутился рядом. А для чего? - Бог весть. Решайте сами, читатели, сами же и делайте выводы.
Колмогоров, как думается, платил ему добром за добро: обеспечивал Диме рекламу, по-видимому, как талантливому молодому художнику, в академической и университетской среде, помогал продавать академикам-толстосумам и богатеньким профессорам свои полотна, которые те покупали от скуки и обильно развешивали на дачах, предпочитая лицезреть исключительно подлинники - не репродукции. Колмогоров же, по всей вероятности, и с Оскаром Рабиным Гордиевского познакомил, через которого Дима и попал в известную группу-объединение “Двадцать московских художников”, регулярно выставлявшуюся в Москве на Малой Грузинской в течение десяти лет (1978-88 гг.) и привлекавшую толпы зевак своей скандальной оппозиционностью в основном, эпатажем и нонконформизмом. Именно в этот период Гордиевский и решается бросить утомительную преподавательскую работу - перейти на заработки свободного художника, которые с голоду ему и его семье уже умереть не давали. И именно поэтому, плюс ко всему, он так крепко и держался за высокопоставленного сиониста Колмогорова: тот обеспечивал ему протеже в еврейской богемной среде, широкую рекламу и связи…
28
Но мы отвлеклись, читатель, по необходимости забежали далеко вперёд. И надобно назад возвращаться - в студенческие годы Димы, которые мы ненадолго оставили. Итак, уже на старших курсах, по-видимому, студент-ветрогон Гордиевский понял, что математика не для него, математиком он не родился. И надо менять профессию по этой причине, чтобы не быть неудачником, - становиться свободным художником в будущем, любимцем пьяных компаний, молоденьких девочек и экзальтированных дам, нимфоманок так называемых. А если повезёт - и критики, которая на щит подымет.
После чего, когда успех и слава придёт, все проблемы разом решить: и жизни смысл обрести, и капитал сколотить по возможности, и к высокому и прекрасному приобщиться, к Вечности - в бессмертных полотнах себя увековечить, в анналы Истории попасть, в частные и музейные коллекции. Короче, вознамерился-возмечтал наш паренёк, примеривая по вечерам костюм талантливого живописца, в недалёком будущем начать жить ярко, мощно и насыщенно, как столичная творческая богема и живёт, - не думать о временном и суетном, о преходящем и тленном.
Профессия художника многое ему, студенту, сулила: она всем подобный вздор на первых порах сулит, как стриптизёрша из бара - любовь до гроба. Но имела и недостаток, зараза этакая! Один, но весьма существенный, безжалостно перечёркивавший все её умопомрачительные достоинства, а именно - отсутствие к вольному и беззаботному существованию средств. Если не было у тебя на тот момент богатых и сердобольных родственников, готовых тебя, как маленького, до гробовой доски поить и кормить, финансово твой талант поддерживать и подпитывать.
У Гордиевского подобной подпитки не нашлось: с золотой ложкой во рту он, увы, не родился, богатых родителей не имел и не получил наследства от бабушки с дедушкой из Израиля. Источником, из которого он вознамерился черпать для себя средства к существованию, к плодотворной работе творческой - до тех пор, по крайней мере, пока новая работа сама не начнёт кормить и поить всласть, - и стал для него колмогоровский специализированный интернат - место для таких людей идеальное.
Идеальным здесь было всё: график работы рваный, некаждодневный; зарплата приличная для Москвы; талантливые, всё на ходу схватывающие и понимающие питомцы. Это уникальное учебное заведение будто бы нарочно создавалось для них - таких вот, как Дима, легкомысленных, легкоязычных и легкокрылых парней, не привыкших к рутине, к изнурительному труду, умственному ли, физическому ли - не важно. В интернате всё было не так, как в обычной школе, всё уже изначально способствовало тому, чтобы максимально облегчить и оттенить работу учителя. Здесь не было ни младших и ни средних, самых тяжёлых и канительных классов; и почти не встречались откровенно слабые в умственном и педагогическом плане дети. Воспитанники школы, в основной массе своей, трудились и образовывались самостоятельно, и палки учительской не требовалось из них никому.
А ещё в интернате никогда не существовало чётко разработанных и расписанных, и кем-то там “наверху” утверждённых планов преподавания математических и физических дисциплин. А, следовательно, - не существовало и прочно-связанных с такими планами контрольных или иных каких проверочных работ, высылаемых из ГорОНО и ОблОНО непрерывным потоком. Здесь не видели никогда и самих представителей этих грозных и всесильных ведомств - людей суровых по должности своей, до крайности высокомерных и строгих, перед которыми трепетали и лебезили преподаватели общеобразовательных школ, которых там все и всегда как огня боялись.
Здесь же уже с первого дня считалось, от самого отца-основателя шло убеждение, превратившееся в защитный и крайне-надёжный от любых проверок и комиссий барьер, что высокообразованным, высоконравственным и высокоинтеллектуальным педагогам-наставникам, преподававшим в спецшколе, никакие педагогические планы, указы и опоры не потребуются, наоборот - вредны будут. Потому что свободы творчества и мысли лишат, главной изюминки интерната, убьют дух либерализма и демократии. Считалось, что каждый талантливый преподаватель - а иных вроде как и не было тут, не должно было быть по определению, - в сугубо индивидуальном порядке найдёт свой подход и способ верный, чтобы в полном объёме донести до воспитанника священный Знания свет, Добра и научной Истины.
Здесь даже тетрадок с домашними заданиями никто никогда не проверял, не таскал их огромными пачками ежедневно домой и обратно. Потому как вся система обучения в основе своей была построена исключительно на работе в классе и на полном, как и в Университете, доверии и уважении к ученику.
- Вы сюда не за тем приехали, чтобы отлёживаться в общежитии на казённых матрацах и откровенно валять дурака, - постоянно внушалось детям. - Всё это вы могли бы с успехом и с большей выгодою для себя делать и в родном дому: для этого не обязательно было в Москву ехать - деньги здесь родительские проедать… А потом… запомните хорошенько, зарубите это на своих носах! - всякий раз глубокомысленно добавляли шибко учёные педагоги, - что нас, наставников, обмануть можно и даже легко обмануть. Себя вот только не обманешь и не проведёшь: поймёте это, когда вырастите…
Убедительными были слова, убедительными были доводы. Справедливость этих и подобных слов основная масса воспитанников интерната худо ли, бедно ли понимала. Потому и трудилась, не покладая рук. Не за страх - за совесть…
И, наконец, - и было это, может быть, самым главным и самым притягательным условием контракта для отиравшихся и подъедавшихся здесь художников от науки! - в интернате любой учитель математики (а про остальных педагогов и говорить не приходится: те, строго говоря, в интернате по-настоящему никогда и не работали), но даже и учителя математики, профильные и более всех загруженные, в школе Колмогорова работали всего лишь три дня в неделю, по четыре, по пять часов в день. Что уже считалось для них для всех непомерно-большой нагрузкой, соответствующим образом оплачивавшейся. В остальные же дни - а это больше половины недели! - им была предоставлена полная и безоговорочная свобода. И делать они в это время могли всё, что заблагорассудится, могли про школу совсем забыть - и забывали!
Чем тебе не рай для свободных, не терпящих социальных пут и оков художников, чем не узаконенная, в ранг возведённая лафа! Морочь себе голову круглый год приехавшим из провинции молодым дарованиям, пихай им туда понемногу университетские образовательные азы, которые сам едва-едва сумел постичь когда-то, - и дуй себе тихонечко в свою дуду, ходи каждый день - посвистывай: наслаждайся вволю райской житухой своей, на удивление блатной и завидной. Ведь ты всегда при делах, всегда при еде и питье, да ещё и в большом-пребольшом почёте…
29
Вторым человеком, постоянно преподававшим математику в новом классе
