каждому пансионеру предоставлялось право самолично выбрать для себя только те предметы, которые более всего соответствовали его внутренним наклонностям, и потом только на них одних и сосредоточиться: чтобы не распыляться понапрасну на всё, не пытаться объять необъятного.
И ещё одна в Пансионе существовала традиция, которая была введена уже в первый год и полностью себя оправдала. Родители зачисленного туда ребёнка имели возможность, по своему усмотрению, на полное попечение его отдать одному из многочисленных штатных воспитателей, который должен был после этого вести своего подопечного из класса в класс вплоть до дня выпуска, зорко за ним наблюдать, за его прилежанием и послушанием: чтобы чувствовали дети все шесть лет зоркий над собою догляд и чуткое подле себя сердце. Для них, оставшихся в Москве без родителей, это было крайне важно…
9
Итожа написанное про Пансион, напоследок скажем самое, может быть, главное: что как ни старались масоны-руководители убить у своих воспитанников любовь к Отечеству на корню, заменить её ненавистью с презрением, - не всегда это у них, холуёв лакействующих, получалось, далеко не всегда. Патриотизм пробивался сквозь университетский интернациональный бетон также лихо и споро, как былиночка пробивается неустанно сквозь тонкую скальную трещинку. Ибо патриотизм - это такое чувство могучее и естественное, сродни чувству жалости, чувству стыда, сродни человеческой совести, наконец, которые нельзя в человеке ни воспитать, ни убить, с которыми люди рождаются и умирают… которые идут от Бога.
А Бог, как известно давно, поругаем людьми не бывает.
-----------------------------------------------------------
(*) Историческая справка. Об этом, к слову, Лермонтов ещё писал в своём пророчески-гениальном стихотворении «Родина». «Люблю Отчизну я, - писал он, -…а за что? - не знаю сам». И это абсолютно правильно, стопроцентно точно и верно по сути, как и всё у него, великого русского писателя и поэта. Люблю, мол, - и всё тут: Родину свою люблю, родителей, детишек, женщину, - а за что? - убейте меня, не знаю. Люблю не за что-то там, а просто так: бескорыстно, бесцельно, бездумно! Но люблю до смерти, до самопожертвования, до сладкой боли в груди! И любовь эта моя к ним ко всем - глубинная, мистическая, коренная! - от меня совсем не зависит...
Так именно Лермонтов всегда считал, об этом и писал на привале, отдыхая от битв. А он был Божьим Посланником, как известно, и слов не бросал на ветер. И вещие эти слова его всецело подтверждаются жизнью… Вот как ни боролись в Пансионе Хераскова и в Университете с патриотизмом русским, как ни пытались выбить из неокрепших юных голов и душ «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», - патриоты выходили оттуда всегда, и в немалом количестве…
-----------------------------------------------------------
Итак, патриотов не истребить. Они выходили из стен Пансиона обильно - чтобы отдать России весь свой талант, а заодно и здоровье с жизнью. И ведь кто-то же их там наставлял и воспитывал, кто-то как мог опекал. Значит, не все там были до одного масоны и интернационалисты прогнившие.
О патриотическом воспитании поздних пансионеров красноречиво свидетельствует такой, например, яркий факт. Когда однажды туда приехал навестить юного Мишу Лермонтова его родственник, А.П.Шан-Гирей, то в книжном шкафу у мальчика он с удивлением обнаружил систематическое собрание русских книг: сочинения Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова, Пушкина…
Список перечисленных авторов говорит сам за себя… и хорошо атмосферу передаёт, что царила в Пансионе Хераскова уже после кончины самого Михаила Матвеевича - при императоре Николае Первом, великом русском Царе и хозяйственнике великом!...
10
Но, всё равно, как бы критически ни оценивать личность Хераскова М.М. и ни относиться скептически к его необъятному творчеству, - одно здесь бесспорно и безусловно, и сомнению не подлежит: созданный им Пансион уже тем оправдал затраченные государством средства, что в разное время там воспитались, духовно выросли и окрепли, набрались ума и знаний немалых не один десяток деятельных и преданных России молодых людей. И первыми - самыми яркими! - среди них были Жуковский, Грибоедов, Тютчев, В.Ф.Одоевский и, конечно же, Михаил Юрьевич Лермонтов, - люди, могущие составить славу любой стране и любой - даже самой обильной на таланты - эпохе! В Пансионе несколько месяцев проучился и А.С.Кайсаров - автор уникальнейшей книжицы “Славянская и российская мифология”, которая выходила в дореволюционной России всего-то только два раза - в 1807 и в 1810 гг. - и которой зачитывались потом такие корифеи-кудесники слова как Батюшков и Карамзин, Дмитриев и Пушкин, братья Киреевские, Гоголь, Афанасьев и многие-многие другие, что были рангом пониже и попроще, но кто почитал Россию не меньше их…
11
Ровно через двести лет после этого: в шестидесятых годах века ХХ-го, - другой университетский деятель, уже советский, Колмогоров Андрей Николаевич, организовал при Московском государственном Университете, профессором которого долгое время являлся, свой пансион, рабоче-крестьянский, который назвал, сообразуясь с духом времени, специализированной школой-интернатом физико-математического профиля.
Знал ли он про Пансион Хераскова и его всемирно известных выпускников? или не знал? А может, истощив в науке последние силы, самовольно решил подвязаться Андрей Николаевич на закате жизни ещё и на просветительской ниве - чтобы и там успеть прославиться и прогреметь в качестве первооткрывателя и воспитателя юных советских дарований, войти в историю как те же Макаренко и Ушинский? Кто его знает, как там на самом деле было и что послужило толчком! Теперь уже тяжело судить и рядить, гадать на кофейной гуще!... Одно только можно сказать с уверенностью: что получилось это всё у него из рук вон плохо. И славы он себе особенной не добыл, и на новом поприще быстро заскучал и переутомился. А молодые дарования, в огромных количествах попадавшие в Интернат, оказывались там основательно и непоправимо загубленными.
Покрутился-покрутился Андрей Николаевич вокруг своего детища несколько лет, потешил старческое самолюбие первыми мимолетными успехами, скорее даже кажущимися, чем реальными, а потом благополучно плюнул на педагогику, на таланты, умыл ручки белые, академические - и исчез. Оставил свой Интернат и его несчастных питомцев на растерзание слетевшихся туда бездарей и проходимцев всех видов, родов и мастей, коими кишмя кишела Москва - столица Советского Социалистического государства…
12
Академика Колмогорова первый раз в жизни Стеблов увидел второго сентября - на лекции, которую Андрей Николаевич приехал читать зачисленным в его школу девятиклассникам, коих набралось тогда аж 150 человек, пять полноценных классов! А если учесть, что через год к этим пяти, уже имевшимся, в обязательном порядке должны были прибавиться ещё три, составленные из будущих учеников-одногодков, - “ежат”, как звали их в интернате из-за начальных букв: 10 классы “Е”,“Ж” и “И”, - то нетрудно сосчитать, что во времена Стеблова колмогоровский двухгодичный пансион ежегодно собирал под своей крышей около 400 воспитанников. Цифра огромная даже и для тех, богатых на рекорды и достижения, лет; и совсем уж фантастическая для школы, что изначально задумывалась, позиционировалась и претендовала на роль этакого факела-маяка в среднеобразовательной системе страны, или же её главного образцово-показательного форпоста. Большое количество времени, здоровья и сил нужно было тратить и академику-организатору, и преподавателям, чтобы обучить и воспитать (если они действительно совершенно искренне желали этого!) этакую ораву свалившихся на них подростков. Коим, помимо замысловатых формул, передовых теорий и задач, любовь и ласка были нужны, и добрый душевный совет, что исходили дома от родителей.
Возвращаясь к лекции, скажем, что читалась она на последнем четвёртом этаже, в просторном актовом зале школы, который до отказа был заполнен в то утро загорелыми бодрыми ребятишками, одногодками Вадика, томившимися ожиданием важной встречи, тихонечко переговаривавшимися между собой, знакомившимися друг с другом. Позади них, на последнем от сцены ряду, сидели учителя школы, преподаватели математики по преимуществу, пришедшие послушать своего именитого патрона. Они с любопытством и пристрастием осматривали зал - каждую его часть и парту, - зорко приглядывались к новым ученикам, мало ещё им знакомым…
13
А.Н.Колмогоров появился ровно в девять, когда по школе ещё звенел весёлым металлическим звоном первый предупредительный звонок, три месяца, как и школьники, отдыхавший. Тихо и незаметно пройдя сквозь дверной проём заднего служебного входа, основатель школы твёрдым коротким шагом засеменил по боковому проходу через весь зал к стоявшей на сцене доске, смешно переставляя во время ходьбы свои маленькие косолапые ножки. Его совершенно седая, тяжёлая от дум голова, покрытая густой и коротко стриженой шевелюрой, была низко опущена на грудь, из-за чего казалось со стороны, что по дороге он всё время что-то тайком бубнит-вымаливает для себя как молодой монах или же высматривает под ногами.
Поначалу Вадик, успевший занять место в первом ряду, не сразу и разглядел через головы сидевших в зале товарищей вошедшего через заднюю дверь пожилого сутулого человека: настолько тот был приземист и низкоросл. Это обстоятельство, однако ж, ни сколько не уменьшило и не умолило того восторга и счастья детского, неописуемого, которые вместе со всеми испытал Стеблов при виде живого настоящего академика, учёного-математика с мировым именем, главу Московского математического сообщества и члена десятков зарубежных академий наук, увенчанного к тому времени уже всеми существовавшими в стране титулами, учёными званиями и наградами. Одних орденов Ленина, а это был высший правительственный орден в советское время, насчитывалось целых семь. Имелась Сталинская (1941 г.) и Ленинская (1965 г.) премии. И даже Золотая звезда Героя Социалистического труда (1963 г.) красовалась по праздникам на лацкане его пиджака, что говорило об особом, исключительно благосклонном расположении к нему со стороны советского государства и его руководителей.
Обогнув длинные ряды приставленных друг к другу парт с сидевшими на них новобранцами, ошалело на него, как на чудо земное, взиравшими, всю дорогу о чём-то напряжённо думавший и потому никого не видевший вокруг себя академик подошёл к возвышавшейся на другом конце зала сцене, к стоявшему на её краю небольшому столику, положил на него толстую восьмидесятикопеечную тетрадь, находившуюся у него под мышкой, после чего развернулся шустро, непроизвольно ботинками друг о дружку щёлкнув, вышел на середину площадки, разделявшей сцену и зал, - и только тогда, подняв на аудиторию узкие, сильно сощуренные глаза, казалось, заметил присутствующих. Сухо всем улыбнувшись краями выцветших губ, он поздоровался с притихшими, дышать переставшими учениками, поздравил их с успешным преодолением нелёгкого, по его мнению, экзаменационного барьера и прибытием в Москву, в организованную им
