крутил и крутил на столе карандаш остро-заточенный, да беспрестанно хмурился, брови насупив, да гонял под щеками бритыми крупные и острые желваки.
-…Уезжать тебе отсюда надо, Алексей Егорович, - сказал под конец. - Всё равно житья тебе здесь не будет...- И потом, подумав, добавил: - Устроишься на новом месте, заберёшь к себе жену из деревни, и заживёте вы там с ней ещё лучше прежнего… Всё забудется, в итоге, всё уляжется - и не такое перемалывала жизнь!… И детишек приёмных будешь любить как своих - коль жену больше жизни любишь, коль красивая она у тебя, как ты говоришь… Дети-то, они все одинаковые, пока маленькие, - и не виноваты совсем, что во грехе родились, что мать их такая распутная.
Простые эти слова, от души и с любовью сказанные, подействовали на убитого горем фронтовика самым чудесным и позитивным образом. Они как-то сразу оздоровили и взбодрили его, камень с души истерзанной сняли. И, что особенно важно, указали Алексею Егоровичу путь, вроде бы самый постыдный внешне, но по сути внутренней, православной, самый, может быть, честный и правильный в той непростой ситуации. Путь, который и самому ему в голову приходил, был более всего сердцу его желанен… Но который он почему-то гнал от себя по ночам, которого пуще всего стыдился и за который, как казалось ему, окружающие, да и он сам себя уважать перестанет.
-…Надо уезжать, это верно, - тихо и неуверенно соглашался с секретарём дядя Лёша, виновато посматривая исподлобья на грозного и не старого ещё собеседника. - И жену увозить отсюда надо - это вы правильно подметили, товарищ секретарь. Не бросать же её, дурочку пустоголовую, одну - с четырьмя на руках ребятишками… Любовники-то - они только в постелях хороши, да за бутылками. А в жизни-то от них толку чуть, в жизни они - прощелыги и пустозвоны как на подбор, нахлебники-захребетники: дело это понятное и известное… Всё это так, товарищ секретарь, всё правильно и справедливо! И согласный я с Вами здесь полностью, по каждому, так сказать, пункту… Да только, - дядя Лёша замялся, густо краснея и пристыжённо посматривая на сидевшего перед ним через стол начальника-партийца, на орден боевого Красного Знамени его, что одиноко на лацкане новенького пиджака блестел-красовался, - только куда мне ехать прикажете, когда все места тут у вас на гражданке штатские давно расхватали? И нигде мимо них, чертей, не проскочишь и не пробьёшься!
- Расхватали, Алексей Егорович, это точно, - сурово подтвердил секретарь, на грудь опуская голову, не найдясь сразу, что и сказать.
- Ну-у-у, вот видите, - проштрафившийся фронтовик улыбнулся невесело. - Не в скотники же мне, комбату бывшему, идти, в самом деле, или в пастухи? В родной деревне житья тогда уж точно не будет…
72
Боевой секретарь выпрямился на стуле, отложил в сторону свой карандаш, смерил взглядом прищуренным, умным сидевшего перед ним посетителя, чем-то глубоко понравившегося ему, взглядом этим героя-фронтовика будто насквозь пронзил, в самую душу тому забрался будто бы и даже похозяйничал там, - после чего уставился на какое-то время в окно, задумался напряжённо…
- Посиди-ка здесь, капитан, - сказал через минуту, решительно из-за стола вылезая и предварительно что-то такое уже сообразив, после чего вышел из кабинета, оставив дядю Лёшу одного; а минут через двадцать он вернулся назад, весёлый, и предложил проштрафившемуся комбату собираться и ехать в Ташкент - на большую и важную стройку.
- Комбинат мы там новый возводим, домостроительный, - с жаром стал рассказывать он, - в помощь нашим узбекским товарищам. Рабочих рук не хватает, не хватает толковых руководителей. Нужны, одним словом, крепкие надёжные ребята - такие, как ты, - потому как сроки на строительство отпущены партией минимальные. Там тебе, Алексей Егорович, и масштаб, и перспектива роста, и, главное, заработки хорошие. Тебе сейчас деньги ох-как будут нужны - на такую-то ораву… Втянешься там в работу и забудешь про всё! - про обиды последние, горечи…
Ну и куда было деваться дяде Лёше после таких слов, на гражданке так жидко обкакавшемуся? что говорить в ответ и как себя в горкоме вести? Выбора-то у него, по большому счёту, и не было. Тут ведь как хочешь крутись и ловчи, а согласие своё “добровольное” давай - иначе и впрямь загремишь в каталажку, из которой до смерти не выберешься… Дядя Лёша и дал - прямо там, в кабинете, и без раздумий фактически - и был направлен тут же на работу в Среднюю Азию, в советскую республику Узбекистан: помогать не вылезавшим из чайханы братьям-узбекам обустраивать их страну. Хотя собственная страна Алексея Егоровича лежала в сплошных развалинах.
«А что?! - думал он тогда, растерянно улыбаясь. - Ташкент - это всё же не Колыма и не Соловки холодные и голодные. Повезло тебе, Алексей Егорович! Легко отделался! Радуйся, бродяга!…»
73
Вернувшись в тот день в деревню радостным и просветленным, и даже куражным где-то и озорным, каким его уж давно не видели родственники и соседи, дядя Лёша тогда первым делом пересказал всё старшей сестре Прасковье, что с малолетства ему заменяла рано умершую мать. Поведал той весь свой душеспасительный разговор в горкоме - слово в слово. Подтвердил и намерение твёрдое с детьми и Шуркой ехать в Ташкент - чтобы спрятать там себя и семью от недоброй людской молвы понадёжнее, от грязи. А под конец обратился к сестре с настоятельной просьбой отпустить с ним туда ещё и её сынишку среднего, Серёжку, столь им всегда любимого.
- Что он тут в колхозе делать-то будет, подумай? - всю жизнь на ферме отираться? из-под коров дерьмо выгребать? - резонно увещевал он сестру. - А там, в Ташкенте, я его в ремесленное училище определю: парень специальность себе перед армией получит. И ему хорошо на будущее, и мне с ним на первых порах, как с единственным мужиком, повеселее будет…
Подумала-подумала Прасковья Егоровна над предложением брата - и согласилась: отпустила сына. И оказался её пятнадцатилетний Серёжка, будущий отец Вадика, в самом центре евразийского континента, в солнечном Узбекистане, - вдали от своей неказистой и тихой Родины, с лёгкостью им тогда, по малолетству, оставленной. Три с лишним года он жарился там под белым азиатским солнцем, безжалостным, нещадно палящим, постигая азы будущей профессии электрика. Три года топтал босыми ногами по вечерам в изобилии водившийся в тех местах виноград: добывал вино и чачу для спивавшегося, душевно-надломленного дяди. Три года выносил его ежедневные скандалы и драки с женой, умудрявшейся под носом у мужа заводить себе ухажеров-любовников. И терпел это всё до тех пор - пока, наконец, ни получил повестку из военкомата с призывом в армию и ни отправился служить в Забайкальский край, в Даурию, показавшуюся ему после смертельного Ташкентского пекла настоящим раем… Всё это было, впрочем, уже потом - по прошествии месяца после горкомовской судьбоносной беседы. А раньше была Москва, столица древняя, русская, куда дядя Лёша заехал на несколько дней с племянником по дороге в Среднюю Азию - навестить фронтового друга.
Неделю гуляли тогда в живых оставшиеся фронтовики, с тоской вспоминая прежнюю, понятную им обоим военную жизнь, до боли сладкую и желанную, неделю беспрерывно пьянствовали и пели, и в хмельном умопомрачительном угаре целовали друг дружку в засос, слезами горючими обливали. А Вадиков отец в это время, сутками предоставленный самому себе, не имея над собой контроля, носился без устали по Москве, дурея от её величия, красоты и размаха… Москвой он был покорён сразу, с первых минут! Он влюбился в неё так крепко и страстно, и так глубоко, как только может влюбиться деревенский зачуханный паренёк в длинноногую городскую красавицу. И вполне понятно, поэтому, что, уезжая вскорости в Узбекистан, он загорелся мыслью, клятву себе даже на Красной площади дал непременно сюда вернуться: чтобы работать здесь, постоянно жить, чтобы красавицей Москвой каждый Божий день любоваться и восхищаться.
И только после этого уже был Ташкент, армия и три года службы в забайкальских лютых степях, у самой границы с Китаем и братской Монголией… Шесть лет жизни, в итоге, отняла лукавая и совершенно дикая Азия у Сергея Дмитриевича, на шесть долгих и трудных лет привязала к себе. Но души его чистой, юношеской, она не затронула ничуть и сердца горячего, русского, не коснулась. И то сказать: тяжело ей было - маленькой, плутоватой и кривоногой, узкоглазой, желтолицей, дремучей, шатрово-палаточной и продувной, скупой и бродяжно-нищей, - тягаться с царственно-пышной Москвой, белокаменной златоглавой красавицей, по-барски широкой и мудрой, привольной и чудной во все времена, любвеобильной, щедрой и хлебосольной. Москва ждала, Москва манила, Москва тревожила изо дня в день пылкое воображение юноши, нет-нет, да и являясь ему по ночам в диковинном красно-площадном обличии. Туда он стремился все шесть азиатских лет, одною Москвой грезил…
74
Демобилизовавшись осенью 1952 года, отец Вадика, двадцатидвухлетний тогда молодой человек, мужчина, защитник отечества, сев на московский поезд в Чите в кителе новом, парадном, прямиком помчался в Первопрестольную - осуществлять давнишнюю мечту, не угасшую, не растраченную с годами. Приехал, на Казанском вокзале, сияющий счастьем и радостью, вышел, папирос столичных купил, закурил, задумался, по сторонам восторженно огляделся, грудь и ноздри по-молодецки широко раздувая. И первое, что подумал, была щемящая до боли мысль: «ну всё, Сергей Дмитриевич, товарищ гвардии старший сержант, мы с тобой теперь дома»… Пока курил, делово разгуливая взад-вперёд по Комсомольской площади, увидел с гордостью непередаваемой, что не изменилась Москва ни капли за годы его отсутствия, не состарилась и не подурнела. Какой там! Наоборот, как девица на выданье похорошела с того памятного послевоенного времени, заметно расстроилась и разрослась, оздоровилась, очистилась и расцвела, величественней и богаче сделалась. И оттого - во сто крат родней, милей и желанней… Жаль только вот, что возможности любоваться и восхищаться ей, как хотелось бы, как просила душа, у него тогда практически не было. Да и денег - тоже…
Этот его, второй по счёту, приезд разительно отличался от первого, шестилетней давности, как детство отличается от взрослой самостоятельной жизни. Хотя бы тем уже, что не имелось собственного угла - главной ценности в любом незнакомом городе. Поэтому некогда было, как раньше, беспечно и бесцельно шататься где захочется и сколько захочется, и при этом глазеть по сторонам - в поисках очередного чуда; и потом бурно радоваться на площадях, вместе со всеми кричать и в ладоши хлопать, больше не думая ни о чём, ни о чём не печалясь. Теперь вместо этого нужно было быстро и много бегать по предприятиям - заводам, фабрикам, стройкам - и искать, всё время упорно и нудно искать подходящее для себя место работы и койку для ночлега.
Он и бегал, и искал, не ленясь: ребёнком давно уже не был, с начала войны по сути, когда в августе 1941-го без отца остался и вынужден был рассчитывать только лишь и исключительно на себя, на собственный разум и силу. И Ташкент его к этому же приучил, и армия - к твёрдости, смелости и независимости... Но, обойдя за день с десяток столичных заводов и
