убогую и уродливую по сути, - которую и архитектурой-то было назвать нельзя, которая являла собой издевательство и пародию.
Ужас увиденного не сглаживал и Университет, который хорошо просматривался с пустыря, но до которого было километров шесть по прямой и который отделялся от интерната огромных размеров оврагом, хвойным лесов поросшим, на дне которого протекала крохотная речка Сетунь, мелководная, узкая, загаженная уже и тогда, неказистая и невзрачная… Напрямки до Университета поэтому добраться было нельзя: желающим туда попасть с Кременчугской улицы нужно было ехать объездным путём на двух городских автобусах…
55
Увиденное убожество предполагаемого местожительства и учёбы поразило Вадика пренеприятно, настроение почти до нуля опустило, которое тихо портилось и без того осознанием скорой с отцом разлуки.
«Куда я, бедный, попал! в какую дыру захолустную! Да наш город в тысячу раз лучше! И красивей!» - растерянно подумал он, на остановке по сторонам дико глазами зыркая, пытаясь хоть что-то привлекательное в Давыдково отыскать, хоть на чём-то себя развеселить-успокоить.
Но по дороге к школе он, как на грех, только пустырь да злополучную свалку видел, да школьный глухой бетонный забор, что бодрости ему, естественно, не прибавляли.
«Колючей проволоки разве что не хватает, - так и хотелось ему вслух пошутить, - да сторожевых собак… да тюремных вышек по углам - с автоматчиками».
Тоскливо делалось ему, мечтателю, на новом месте - одиноко, неприветливо, неуютно. Не то хотелось увидеть в конце тяжеленой поездки, не туда попасть, не в таком «медвежьем углу» учиться. В Давыдково ему не нравилось - совсем-совсем, - где его всё коробило и угнетало…
От его первых восторженных впечатлений в Москве не оставалось уже и следа, и их благодарное место скорёхонько занимали другие - прямо противоположные! - чувства. Тихая безадресная обида змеёй гремучей заползала в душу, в трепещущее сердце ребяческое, потихонечку вытягивая из сердца кровь, ядом своим смертоносным всё внутри отравляя. На что обида? - спросите. Да на всё! И в первую очередь, конечно же, на несоответствие того, что встретили они здесь с отцом, тому, что хотелось встретить, что заочно в письме обещали заслуженные академики и профессора, и на что одержимо он себя полгода настраивал, о чём мечтал до одури в родном дому, пламенно и подолгу грезил.
А теперь получалось как в анекдоте известном: толи они ему сознательно лгали, выдавая желаемое за действительное, толи он их, дурила, не так понял - да только остался он с носом, в итоге, и с “пустым кошельком”. И концов уж не сыскать теперь, не найти ни крайнего, ни виноватого…
Совсем добил его тогда отец, сказавший на порожках учебного корпуса с грустью: «Глухомань какая-то, а не Москва!… Да-а-а! не такой я себе представлял, сынок, твою новую элитную школу».
«И я её не такой представлял», - хотелось было в сердцах ответить Вадику… Но он не ответил отцу - смолчал, досаду великую глубоко в сердце пряча…
56
В районе пятнадцати часов переступили Стебловы порог интерната, что холодно и неприветливо встретил их, как людей посторонних, ненужных. Так, во всяком случае, показалось обоим, так они, уже и на подходе расстроенные, решили про себя.
В просторном, цветами украшенном вестибюле было много народа, как взрослых, так и детей - будущих товарищей Вадика, приехавших в интернат раньше них, уладивших все дела с оформлением и теперь с родителями прощавшихся, что напоследок пытались чадушек своих приласкать, напутствовать и утешить, словом любящим приободрить. Отчего гул на входе как на вокзале стоял или в гастрономе столичном. Вся плотная людская масса была разбита на группы; в центре каждой группы находился ребёнок, мальчик или девочка, новобранцы ФМШ.
Когда Стебловы вошли в вестибюль, находившиеся там люди повернули в их сторону головы, равнодушно посмотрели на новеньких и также равнодушно отвернулись потом, разговоры свои продолжив. Многие родители, как заметил Вадик, приехали провожать детишек вдвоём, отчего в коридоре было много женщин…
- Ну что: куда нам с тобой идти-то? - остановившись в дверях как вкопанный, сказал тогда старший Стеблов, головой по сторонам вращая. По лицу его серому, “мёртвому”, и движениям нервным было заметно, что он здорово волновался, трусил даже, каким Вадик совсем не помнил его, с рождения не знал.
Справа от входа, в торце вестибюльном, за большим отполированным до блеска столом царственно восседала солидного вида блондинка сорокалетнего возраста, пышногрудая и широкоплечая - бой-баба, как про таких говорят, - которая по-хозяйски уверенно наблюдала за происходящим, контролировала обстановку вокруг.
- Может, пойти у неё спросить? - кивнул отец в её сторону, и Стебловы молча, не сговариваясь, направились к той женщине.
Подойдя к столу, они поздоровались робко и первым делом достали и предъявили сразу же присланное две недели назад письмо с приглашением на учёбу: вот, мол, главный наш документ, мы, мол, не самозванцы и не проходимцы - мы право имеем. Скучающая без дела женщина, зевая, бесстрастно прочла на конверте фамилию адресата, улыбнулась дежурно, лениво, раскрыла лежавший перед ней журнал.
- Стебло-о-в Ва-а-дик, - нараспев сказала она, покопавшись в журнале. - Есть у нас такой ученик. Здравствуйте ещё раз! С прибытием вас в Москву на новое место учёбы.
Она представилась комендантом школы и рассказала, без конца позёвывая при этом, ладошкой прикрывая рот, что учиться Вадик будет теперь в девятом “Б” классе; что класс этот находится на втором этаже учебного корпуса - того самого, в котором они трое тогда беседовали, - и что занятия в школе начнутся первого сентября ровно в девять часов утра: традиционные для всей страны день и время. Далее, она назвала фамилию, имя и отчество классного руководителя 9 “Б”, которые Вадик в горячке, естественно, не запомнил, и сообщила про собрание, которое вечером должен будет провести директор школы для новобранцев, про обязательное присутствие на нём. И только после этого она направила Стебловых в один из двух корпусов общежития, расположенных позади школьного здания и соединённых с ним длиннющим стеклянным переходом, хорошо отапливаемым и убранным, по которому можно было ходить, не одеваясь, на уроки и обратно даже и зимой.
- Идите, занимайте койку и располагайтесь там, - сказала она. - В комнате Вас встретит ваш воспитатель, выдаст Вам постельное бельё и всё поподробнее объяснит - про существующие там у нас порядки, - сказала она уже непосредственно Вадику, после чего взглянула на его отца. - А Вам, папаша, - сказала она ему, оценивающе отца с головы и до ног окидывая, - Вам, после того как проводите сына, нужно будет сразу же возвращаться домой. Общежитие у нас маленькое, свободных мест нет, и дисциплина проживания строгая! - так что поторопитесь с отъездом… Не забывайте, кстати, высылать нам сюда, на наш банковский счёт, который мы Вам в письме указали, ежемесячную плату за учёбу, - напомнила она напоследок. - Потому как Ваш сын с этого момента поступает под полную нашу опеку. Здесь теперь будет и дом его, и семья, и новые братья-товарищи. Помните там у себя об этом…
Последние слова женщины-коменданта заставили содрогнуться Стебловых, сердцами и душами сжаться обоих как от мороза лютого. Подошло время, поняли они, расставаться и им, и им испить до дна ту горькую чашу разлуки, что ядом невыносимо-горьким уже отравила утром их быстро осиротевший дом вместе с оставшимися там насельниками.
Бледные и растерянные до крайности заходили отец с сыном в стеклянный переход; молча, ни разу не взглянув друг на друга, дошли до нужного корпуса, поднялись там на второй этаж, где в самом конце коридора, возле туалетов и душевых кабин, располагалась указанная им администраторшей 201 комната, в которой их дожидалась койка… и воспитательница мужеподобная и крашенная, долженствующая, по идее, Вадику мать заменить. С восьмичасовым опозданием разлука твёрдой поступью вплотную подступала уже и к ним, крылья совиные, грозные над головой распускала. Стебловы готовились к ней, как могли, - но чувствовали, что не справятся, что сил не хватит…
Настроение катастрофически портилось у обоих, обоим становилось невмоготу. Положение усугубляли казённая обстановка, незнакомые люди повсюду - и школа новая, железобетонная, невзрачная и типовая, прежней, оставленной, сталинской и монументальной, не чета.
Но даже и более этого покоробило их само общежитие-“муравейник”, которое почему-то совсем не понравилось Стебловым; особенно - Вадику, которому в нём нужно было остаться и целых два года жить. Всё там было хотя и чисто, и ново, но как-то уж очень серо и бедно, и как в солдатской казарме - просто: без поэзии творческой и красоты, о которых до одури мечталось дома, к которым одним и рвалось в Москву его разбуженное сладкими грёзами сердце. Даже картин и портретов учёных не было видно на стенах, хоть каких-нибудь самых простых и дешёвых эстампов, ковровых дорожек поверх линолеума, цветов, которые бы оживили и украсили переходы и коридоры, суровой казёнщины лишили их, приблизили к уюту домашнему и обстановке. А так, скорее даже больницу напоминала сия интернатовская общага, палаты лечебные вдоль коридоров, что призваны были спасать и приводить в чувства попавших в беду людей, лишённых памяти и сознания, - чем место, способное воодушевить и окрылить малолетних, на высокую волну их настроить…
57
В коридоре общежития была ещё большая сутолока и суета, чем в вестибюле школьном. По всему его узкому свежевыкрашенному пространству беспрерывно сновали взад и вперёд возбуждённо-растерянные родители, перетаскивавшие притихшим детям казённое постельное бельё из кладовок, матрацы и всё остальное, положенное по уставу. Отчего в коридоре было тесно, шумно и душно, много лишних людей и вещей. И такая же тягостная удручающая атмосфера царила вокруг, как и минуту назад на входе, от которой нельзя было спрятаться и убежать… и терпеть которую уже не было мочи…
Поднявшиеся на этаж Стебловы, испуганно озираясь, прошли по коридору в самый его конец, остановились перед крайней дверью.
- Ну вот, кажется, и твоя комната, - сухо сказал отец, поворачиваясь к сыну лицом безжизненным. - Пошли что ли?
-…Пошли, - равнодушно выговорил сын, не узнавший своего тонкого голоса…
Осторожно отворив дверь, Стебловы очутились на пороге большой светлой комнаты в два окна, сплошь заставленной железными пружинными кроватями, на которых, глубоко прогнув их, по двое, а то и по трое сидели всё те же родители с детьми с кислыми физиономиями, казалось, заполнившие в тот день всю университетскую школу, каждую койку её и угол. Посередине комнаты стоял большой круглый стол из тёмного морёного дуба, покрытый льняной серой скатертью, боком к которому восседала, вальяжно развалившись на стуле, пожилая крупная женщина с высоким начёсом крашеных хной волос на голове - хищного вида, хваткая и горластая. В ту минуту она о чём-то громко рассказывала присутствующим, как заправский дирижёр энергично жестикулируя при этом холёными руками, перстнями и браслетом украшенными, дорогим маникюром.
- Здравствуйте, - робко поздоровался
