одно время испытывая, виною которому, как ни странно, стал отец. Который и сам, истомившийся, успокоился, выговорившись за столом, и его, пацана, успокоил, одним махом сказавши то, что все боялись сказать: что сын его в этом году не поступит.
«Да, он прав, наверное: не поступлю, - устало, но без истерики итожил гулявший Вадик суровый отцовский вердикт. - В этом году я, судя по всему, действительно пролетел, и ждать уже чего-то положительного из Москвы не стоит. Хотели б меня в летний лагерь позвать - позвали бы… Ну и ладно: нет - так нет. И хорошо, значит. Значит, надо взять себя в руки немедленно, успокоиться побыстрей и потихонечку начинать уже на следующий год настраиваться: чтобы опять не попасть впросак, идиотом полным не выглядеть… Опыт теперь у меня есть, большущий опыт! А опыт в таких делах - великое дело… И систему с экзаменами я хорошо изучил, и ОблОНО знаю уже где находится. Так что в следующем году могу туда и один, если что, поехать - если Сашка, к примеру, закочевряжится. Скажет, что не хочу, мол, и точка… Ничего, не пропадём! В другой раз только злее будем! Мы, слава Богу, сами в силе пока: с руками, ногами и головой! - и провожатые нам не нужны, как не нужны нам и няньки…»
Так и ходил он тогда по парку часа два, с такими вот точно мыслями, успокаиваясь и настраиваясь понемногу уже на следующий календарный год, на первую его половину, когда в марте-месяце должны будут проводиться опять очередные в интернат экзамены, которые он всенепременно намеревался ехать сдавать - и сдавать успешно.
Новые трудности не пугали его - они его раззадоривали…
49
Письмо с ответом из Москвы семья Стебловых только в середине августа получила, когда ответа этого уже никто из них и не ждал, когда все про него забыли.
Тот день по красоте изумительным был, очень тёплым и тихим, - одним из тех благодатных и редких дней, что качеством своим и струящимся с небес благолепием могут составить славу целой поре, а то и целому году. Солнце отчаянно бушевало на небе, природа не отставала от него на земле. Всё было мощно, величественно и прекрасно, всё утопало в солнечном свете, зелени, неге, тепле и плодах…
С утра пораньше находившийся в отпуске отец, Сергей Дмитриевич Стеблов, увёз своих детишек в лес - чтобы отдохнули те перед школой, надышались воздухом, сил набрались, а заодно и грибов с орехами пособирали, от которых трещали и ломились дубравы, которыми изобиловал лес, так что люди не знали, что с теми грибами и орехами делать: горожане мешками таскали их… Вот и Стебловы за лесным урожаем уехали и вернулись назад часов в пять пополудни. После чего дружно показывать матери лесные дары бросились, которая с работы только-только вернулась и сидела и дома поджидала всех.
- Мам! Посмотри сколько грибов мы тебе привезли! и все, в основном, белые! - хором тогда закричали дети вышедшей на крыльцо матушке, наперебой ей пытаясь пересказать подробности прошедшей поездки.
Но всегда такая чуткая и внимательная к детским рассказам мать на этот раз их совсем не слушала. Рассеянная стояла она на крыльце, лицо болезненно морщила - и только подходящего момента ждала, чтобы сообщить что-то очень важное.
- Вадик, - не выдержав, наконец, оборвала она десятилетнюю дочку на полуслове. -Тебе в обед заказное письмо принесли - ну, из школы той, в какую ты весной поступал... из интерната. Нас никого дома не было, и почтальонша соседям его отдала, а они мне, когда я с работы пришла.
Сказавши это, она замерла, пытливо посматривая на сына, реакции от него ожидая; замерла вслед за ней и семья, поражённая известием…
Вадик тоже замер, меняясь в лице. Куда только делись сразу его румянец лесной, лесная весёлость.
-…Ну и что там написано? - задрожавшим голосом не сразу спросил он мать, как в подвале сыром холодом вдруг покрываясь.
- Не знаю, сынок, - извиняясь будто, ответила растерянная Антонина Николаевна. - Без тебя я побоялась его вскрывать. - И, подумав, добавила, пряча глаза от сына: - Мало ли что они тебе там прислали…
- Где письмо? - Вадик сорвался с места и почти бегом направился в дом.
- В большой комнате, на столе, - услышал он за спиной торопливые слова матери, бросившейся ему вдогонку.
За ней, не говоря ни слова, последовала вся семья…
50
Письмо Вадик увидел сразу, как только порог комнаты переступил, посредине которой у них обеденный стол был поставлен. На этом-то столе, на краю его, как раз и лежал присланный из Москвы конверт с наклеенными на него дорогими марками.
«Наверное, не поступил, - было первое, что решил тогда наш герой побледневший, беря трясущимися руками послание из Москвы, оказавшееся очень тонким на ощупь. - Потому и прислали так поздно, потому и конверт почти пуст. Для отказа долгих объяснений не требуется».
И так тоскливо сделалось ему от подобного заключения, так невыносимо горько и тяжело на душе, что впору было слёзы лить начинать, как в детстве, от разрывавшей сердце обиды…
- Ну что там, Вадик? - послышался сзади голос отца, вбежавшего последним в комнату, - что они пишут?
Вадик вздрогнул, поморщился, губы сжал, горько взглянул на родителя тоской наполненными глазами; после чего, не спеша, разорвал конверт, заглянул в него осторожно. Внутри конверта лежал сложенный вчетверо лист серовато-голубой бумаги невысокого качества, сквозь которую просматривался кое-где машинописный текст.
«Уважаемый товарищ Стеблов, - было напечатано на внутренней стороне листа. - Приёмная комиссия специализированной школы-интерната №18 физико-математического профиля при Московском государственном Университете имени М.В.Ломоносова сообщает Вам, что по результатам конкурсных экзаменов, состоявшихся в марте этого года, Вы зачислены в девятый класс нашей школы…»
Прочитав последнее, ошалевший Вадик вспыхнул и зарумянился так, будто его из ведра краской алой облили. Кровь ударила ему в голову мощным потоком, щеки, шею, глаза залила. И показалось даже в первый момент, что лопнет, не выдержит голова такого внутреннего напора.
«Зачислен! зачислен! зачислен!» - громовым многократным эхом разносилось по жилам его и радостью вспыхнувшему сознанию такое заветное и такое желанное слово, которого он целых полгода ждал, о котором одном только всеми днями и ночами грезил. И которое при каждом новом повторе теперь доставляло радость ему неописуемую, счастье непередаваемое.
- Я зачислен, - оторвав от бумаги голову, удивлённым голосом тихо произнёс он, до конца ещё не веря сказанному, после чего ещё раз - уже вслух и достаточно громко, откашлявшись предварительно, - зачитал всем присутствующим членам семьи первый - самый важный - абзац депеши, проверяя будто на родственниках - в уме ли он, не ошибся ли.
Потом, переведя дух и убедившись воочию, что всё правильно, и не ошибся он, не поехал умом от долгого и бесплодного ожидания, Вадик с жаром стал зачитывать домочадцам вторую половину московского послания, не менее для него важную. Там говорилось про желательные сроки прибытия в Москву, необходимые вещи и документы, которые требовалось взять с собой каждому новобранцу школы. И ещё там подробно расписывался столичный транспортный маршрут, которым ребята-первогодки могли без труда добраться до места учёбы. Он читал всё это громко и с выражением, чуть ли не по складам, и во время того чтения памятного, незабываемого, не единожды останавливался на полуслове, силясь получше смысл напечатанного понять, а заодно и губы слипавшиеся языком промочить, ему читать и говорить мешавшие.
Дочитав письмо до конца - сияющий, возбуждённый, дикий! - он опять тогда поднял голову и сразу же посмотрел на отца, ожидая именно от него - кормильца и работяги, и самого большого скептика из всех Стебловых, - похвалы себе и объятий, и восторга бурного, бурной реакции наподобие той, какую он видел уже год назад - после положительного из ВЗМШ известия.
Но реакции на этот раз не последовало - никакой. А было всё с точностью до наоборот: сумрачный и серьёзный стоял отец посредине комнаты, напряжённо вслушиваясь только в то, что ему зачитывал сын. И услышанное - это было по лицу его видно - радости ему не доставляло.
Такими же сумрачными и растерянными, как ни странно, были матушка Вадика, его младшие брат и сестра…
- Да вы что, не рады, что ли?! - широко улыбнувшись, спросил родных удивлённый их настроением Вадик. - Я же в Москву, в интернат колмогоровский поступил!...
Но никто не ответил ему, голоса не подал; никто даже звука не проронил на его вопрос торжественный. В комнате установилась гробовая тишина, нарушаемая только шумом проезжавших мимо окон машин, да тиканьем часов настенных, купленных прошлым летом… Все присутствовавшие только теперь поняли - отчётливо, зримо, по-настоящему! - реальную цену известию, которое ещё месяц назад ожидалось ими с таким нетерпением и таким жаром. Почувствовали, что за известием этим уже замаячили, застучали в дверь скорый из дома уход и нешуточная длительная разлука, о которой до этого так мало и так несерьёзно думалось, которую плотно закрывали собой и “неудачно сданные” в областном центре экзамены, и большой в интернат конкурс.
Да! Стебловы ждали ответа из Москвы, всё лето как оглашенные ждали, встречая почтальона по очереди, - но ждали, скорее, как голого факта, как полезной высококвалифицированной и высококачественной оценки их старшему сыну и брату за проведённые в марте-месяце интеллектуальные испытания, за первое участие в них. Никто и не думал воспринимать тот ответ как реальный сигнал к такому же реальному действию, с отъездом из дома связанному: это казалось всем чем-то несбыточным и несерьёзным.
«Вряд ли поступит туда наш Вадик, - думали домочадцы промеж собой. - Жидковат он для Москвы и для школы этой».
Мысль эта крамольная, для сына и брата обидная, служила Стебловым неким барьером защитным, позволявшим им всем так долго и так чудесно сохранять желанный в душе комфорт, желанное внутри равновесие. Она с весны защищала семью, делала семью беспечной…
Теперь же барьер рухнул - письмо разрушило его! И всем вдруг сделалось страшно, сделалось не по себе: разлука была на пороге…
- Ну и что делать думаешь? - наконец спросил отец, первым справившийся тогда с волнением.
- Поеду учиться, - спокойно и твёрдо, без малейшего колебания ответил Вадик, уверенным тоном своим не оставлявший уже никому никакой надежды; отчего ещё горше сделалось всем, ещё тоскливее и страшнее. Разлука с порога зашла уже в дом, уже дразнила-показывала Стебловым свой оскал леденящий.
-…Ну ладно, - сказал тогда побледневший и посуровевший отец, желваками на щеках играя. - До первого сентября ещё далеко, ещё поговорим об этом. А теперь надо идти разбирать грибы, а то с ними до вечера не управимся…
51
Вадик на улицу не пошёл: не до грибов ему уже было. И отец, видя настроение сына, настаивать не стал - освободил его от возни домашней.
Оставшийся один, безумно счастливый и гордый, сын ещё раз внимательно пробежал глазами письмо, уже в одиночку порадовался его драгоценному содержанию, поцеловал письмо даже, как ни мать, ни сестрёнку не целовал; после чего, распираемый счастьем, подошёл к телефону и позвонил дружку своему, которого со вчерашнего дня не видел.
- Сань! - почти закричал в трубку. - Ты сегодня
