детишек, что на соседних кроватках спали. -…Как быстро они у нас с тобой подросли, - добавила она ещё тише, прислушиваясь к родному сопению. - Я и оглянуться-то не успела, порадоваться и погордиться… Только вчера ещё, кажется, грудными были, на руках у меня лежали доверчиво, сиську сладко сосали, на меня при этом посматривали как ангелочки; в ясли, в детсад их гурьбою водила, купала в корыте всех, полотенцем одним вытирала… А теперь вон уже какие вымахали, уже из дома просятся, из родного гнезда. Уже тесно им тут у нас сделалось, уже скучно…
Очередной ни то стон, ни то выдох надрывный вырывался из материнской груди, огнём горевшей.
-…Ладно! Чего тут сделаешь! - пусть себе с Богом летят! - в темноте блаженно продолжила шептать мать, как молитву всегда шептала. - В добрый, как говорится, час! и легкой им всем дорожки! Всегда так было, всегда так будет. Подошла, видать, и наша на расставание очередь, и нам с тобою, отец, надо к этому начинать привыкать… Дети, они на то и дети: сколько их, сорванцов, под юбкой ни держи - всю жизнь всё равно не удержишь. Рано или поздно, а всё равно придётся расставаться с ними - как бы тяжело нам от этого ни было.
-…Да наш-то уж больно рано, по-моему, из дома засобирался. Мог бы, кажется, годика два ещё с родителями пожить.
- Конечно, рано, чего говорить! - безрадостно подтвердила мать, безрадостно и безвольно; после чего оба они надолго опять замолкли, поодиночке предаваясь невесёлым раздумьям своим.
-…Денег-то нам на учёбу хватит, как думаешь? потянем мы? - какое-то время молча ещё полежав, спросил Сергей Дмитриевич жену, ведавшую семейным бюджетом. - Сорок рублей в месяц платить - обуза тяжёлая. Это больше половины твоей зарплаты.
- Но его же там на эти деньги поить и кормить будут, - ответила жена быстро… и потом добавила, чуть подумав: - Придётся, конечно, ужиматься во всём и только на самое необходимое тратиться… Ничего! - добавила она с оптимизмом,- как-нибудь выкрутимся. Может, Бог даст, в этом году картошка хорошая уродится: ботва-то у неё всё лето какая сильная была. И пропалывала я её несколько раз, окучивала. Картошка будет - проживём: это уже полдела… Поросёнка осенью, Бог даст, зарежем, огурцов я много в этом году насолила, капусты ещё насолю… Грибов, вон, сегодня сколько набрали, яблочек в деревню съездим и привезём… Экономить будем - с голоду не помрём. В войну, вспомни, без хлеба совсем жили - на одних очистках картофельных да на лебеде.
От последних слов поморщился отец Вадика, пуще прежнего засопел.
- От той лебеды мы с тобой синими до тридцати лет и ходили, мхом зарастали по уши, язвами да струпьями покрывались! - за живое опять задетый, сказал он в сердцах; но быстро взял себя в руки, распаляться, как обычно, не стал. -…Что теперь-то войну вспоминать? - сказал лишь жене с грустью, - столько уж лет минуло! Хочется хоть сейчас пожить получше, поесть посытней да повкусней, а тут опять - экономия! Надоела она мне как редька горькая! Нас с тобой она в гроб до срока загонит, высушит до костей, экономия эта проклятая! И детей вместе с нами… Сколько лет на белом свете живу, сколько себя помню - всё только про эту экономию грёбаную и слышу. Сначала мать всю жизнь экономила и выгадывала, всё клоки да копейки тряслась-собирала, да по щелям прятала, а нас всех впроголодь с малолетства держала, - теперь вот ты… Хоть бы немножечко вдосыть пожить, о деньгах этих злосчастных не думать… Наверное, и не доживу до этого - в гроб быстрее уйду…
Разговоры о деньгах, о достатке возникали в доме Стебловых не раз и всегда кончались ничем - одной лишь бесплодной руганью да претензиями, да взаимным супружеским неудовольствием. Отцу Вадика всё время хотелось пожить пошире и повольней - без мелочного бабьего скопидомства и ежедневной оглядки на случай, войну и беду. Тем больше и острее хотелось, что он, пропадая день и ночь на работе, имел полное право на такую жизнь - сытую, сладкую и привольную.
Но жена его, мама Вадика, строгая и прижимистая во всём, с мелочей начиная, бывшая суровой аскеткой, к тому же, ревнивой стоялицей за воздержание, за скромную богоугодную жизнь, - жена держала детей и мужа на скудном постном пайке: на картошке, овощах и хлебе, редко когда на сале, - не позволяла никому из них баловаться и объедаться. Неприхотливость свою и аскетизм природный, от родителей и Господа Бога полученный, свою воздержанную в потребительском плане жизнь она решительным образом распространила и на семью, не задумываясь, подчинила всех своей железной и непреклонной воле.
Конфликты с мужем, гурманом и щёголем по натуре, разгорались у неё поэтому с завидным постоянством - и всякий раз безоговорочно муж проигрывал ей…
- Ну а что делать-то прикажешь, если мы с тобой нищими родились? - ответила она и на этот раз на очередное мужнино недовольство, с очередным затягиванием поясов связанное. - У кого отцы с фронта живыми и здоровыми вернулись, - те побогаче живут, посытнее. А наши с тобой родители, Царство им обоим Небесное и память вечная от детей, внуков и правнуков (говоря это, матушка Вадика по обыкновению троекратно перекрестилась в темноте), наши родители уже в первые дни головушки свои горячие удало сложили, землю родную костьми и кровью, как тучным навозом, удобрили. Одни похоронки от них, сердешных, и остались только, да старые фотографии на стене… Ни пенсий тебе, ни пособий за утерянных на войне кормильцев, ни компенсаций каких. Копейки ржавой нам с тобой государство за отцов-героев не заплатило: как вообще-то ещё живём!
Воспоминания об отцах, в Великой Отечественной войне погибших, и о нищей жизни без них жгучей неизгладимой болью отзывались в сердце каждого, у каждого на глазах, как по команде, наворачивались горькие слёзы. Сколько времени с той поры прошло, дети вон уже выросли, - а боль не затихала, не притупляла жала: всё саднила обоим души, утюжком раскалённым жгла… Скудная теперешняя жизнь только усугубляла её, ещё зримее делала, ещё острее и горше…
- Ну-у-у а, может, всё-таки не посылать Вадика в Москву? Может, пускай лучше дома школу заканчивает? - погоревав с минуту по погибшему на фронте отцу и по доле своей сиротской, многократно им уже проклятой, с неохотою возвращался старший Стеблов к новой своей беде, камнем на него свалившейся. - Тут даже не в деньгах дело, ты не думай, Тонь, - поспешно добавлял он, не желая разочаровывать жену. - Деньги я заработаю, слово даю! День и ночь на работе пахать буду, ни одной халтуры не пропущу! - а вас всех накормлю и одену! И Вадика нашего - тоже!… Я просто думаю, что, может, не стоит парня так рано без родителей-то оставлять? Не загубим мы его этим? - как думаешь?
- Так он же не один там будет такой, - возражала жена упрямо. - Со всей страны ребята съедутся - и не самые худшие ребята. Это ж не тюрьма, в конце-то концов! - спецшкола элитная! Ты почитай, вон, что про эту школу в брошюре-то написано, какую Вадику в феврале прислали, - какие там порядки заведены, дисциплина. Где ж ещё тогда детям учиться, как ни там?!… Не каждого туда ещё и позовут… Это Вадика нашего Боженька наградил за что-то, руку ему, голубю ясному, протянул, а мы, неблагодарные, ещё упрямимся, ещё раздумываем да выгадываем, копейки лежим и считаем, зарплаты собственные. А тут не только копейки - тут всё отдашь, лишь бы туда попасть побыстрее и повернее… А учиться надо, - переведя дух, добавила Антонина Николаевна, вздыхая, - обязательно надо! Нельзя детишек своих дурачками необразованными в жизнь выпускать - обрекать их на вечные муки и унижение. Неграмотный человек - это ж всё равно что слепой инвалид, или полудурок-калека… Или раб бесправный и беспомощный на всю жизнь, которого все ногами пинать будут… Никогда потом себе этого не простим, если допустим такое! никогда! Да и они нам - тоже!…
Сергей Дмитриевич слушал жену внимательно, не перебивал. Возразить ему было нечего и нечем.
-…Ну смотри, - только и сказал он тогда, на другой бок устало переворачиваясь и уснуть хоть чуть-чуть пытаясь. - Не пожалей потом.
- Да хватит тебе каркать-то, ворона! - пожалей, не пожалей! - грубо оборвала его Антонина Николаевна, от услышанного взвившаяся над подушкой, забывшая про чадушек спящих. - Думаешь, мне легко?! мне всё нравится, да?! У меня у самой душа не на месте: и хочется вроде - и колется!… Умом понимаю, что нужно ехать, - а сердце кровью обливается; болит так, что сил уже никаких нету. Он же сын мой, самый первый, самый желанный, самый любимый сын! кровиночка моя ненаглядная! Как я здесь без него останусь?! как одна буду жить?!…
Она не договорила до конца, не смогла договорить: голос её задрожал, возвысился, визгливо-плаксивым стал; потом, спохватившись будто бы, перешёл на шёпот… а потом и вовсе затих, будто умер. Горячие слёзы, так долго и упорно копившиеся в сердце матери, дружно брызнули из обоих глаз и невидимыми прозрачными струями потекли по ссохшемуся лицу, сопровождаемые тихим воем… Время от времени вой утихал, прерывался всхлипами, да ещё - ласковым шёпотом мужа, Вадикова отца, пытавшегося утешить сорвавшуюся жену, безмерно за последний месяц уставшую…
54
В предпоследний день августа, ранним утром, отец и сын Стебловы вдвоём уезжали в Москву - устраиваться в интернат на учёбу. Отъезд проходил тяжело, утомительно для обоих, как, в целом, и для семьи. Были бессонная ночь и нервозность сборов, слёзы прощания на вокзале, истерика матери, и была изматывающая шестичасовая поездка на пригородном дизель-электропоезде, как всегда переполненном, грязном и душном.
Потом была Москва - многомиллионный красавец-город, Павелецкий вокзал и метро с подземными мраморными дворцами, ни один из которых не был похож на другой, выходящая наружу Филёвская голубая линия, открывавшая приезжим гражданам отличную панораму столицы. Здесь было на что посмотреть провинциальному пятнадцатилетнему пареньку, было отчего закатить глаза и широко рот разинуть.
Кунцево, куда, согласно инструкции, нужно было ехать Стебловым, поразило меньше. И уж совсем расстроило обоих Давыдково, новый микрорайон на западе Москвы, пятиэтажками густо застроенный, где на Кременчугской улице интернат непосредственно и располагался. Недавно присоединённое к мегаполису, Давыдково всё ещё оставалось деревней по сути, куда не добрался столичный дух, где им ещё и не пахло.
Сам интернат и вовсе поверг в ужас Вадика. Он-то, чудак, надеялся увидеть в мечтах домашних некий величественный мраморный дом, в зелени садов утопающий, находящийся если и не на территории МГУ, то где-нибудь совсем рядом, в выгодном с Университетом соседстве. А увидел ещё из автобуса заросший бурьяном пустырь - недавнюю подмосковную свалку - с железобетонной белой коробкой посередине, какие во множестве возводились тогда по стране, от которых уже тошнило. Прежняя-то школа Стеблова сталинской монументальной постройки - с садом собственным и цветником, с изумительной берёзовой рощей под окнами классов, весной и летом обильно наполненной трелями певчих птиц, - которую он променял на Москву, которую так быстро и легко оставил, была несравнимо богаче и красивей интерната. Про это нечего даже и говорить! Как и архитектура сталинской героической эпохи многократно превосходила, в целом, архитектуру хрущёвскую -
