строек, демобилизованный, голодный, бесприютный и нищий солдат, прямо со следующего дня горевший желанием немедленно приступить к работе, к немалому своему изумлению везде получал отказ.
«Да, люди нам сейчас требуются, и в большом количестве; тем более - молодые парни, отслужившие срочную службы, - говорили ему чиновники-кадровики. - Только с жильём вот у нас пока напряжёнка: все общежития наши, дескать, давно переполнены, или их ещё и вовсе нет, не возвели, не успели, руки до них не доходят… Вот если бы Вы могли, - добавляли они напоследок расстроенному посетителю, - пожить пока у кого-нибудь с годик, тогда мы приняли бы Вас к себе - на временной, так сказать, основе, по договору. А иначе ну никак нельзя. Поймите правильно…»
Жить отцу в Москве было не у кого: не имелось здесь у них никогда ни родных, ни близких, ни других каких хорошо знакомых людей. Был, правда, фронтовой товарищ дяди Лёши, приютивший их двоих в прошлый раз, - но ехать и проситься к нему на постой отцу не хотелось. Совсем. Уже потому, хотя бы, что тот и сам жил Бог знает как, в крохотной восьмиметровой комнатке на Серпуховке, пил безбожно, болел, с соседями вечно ругался, которые участкового вызывали через день, чтобы приструнить горького пьяницу. К тому же, и дружка его закадычного, фронтового, осуществлявшего с ним незримую связь, к тому времени уже год как в живых не было. Надорвался Алексей Егорович, вечная ему память и слава, на среднеазиатском строительстве, оставил там здоровье последнее и силёнки; домой вернулся через пять лет смертельно уставший, разбитый вконец, всеми преданный и оставленный. И через пару месяцев испустил дух на руках сестры и старухи-соседки. Белым ангелом отлетела на небо его истерзанная жизнью душа - душа бесстрашного лихого Бойца, отчаянного русского Воина…
75
А племянник его демобилизованный побегал-побегал тогда без пользы по отделам кадров, пооббивал без толку пороги их и, так ничего не добившись и расстроившись очень, поехал к себе на родину - в родной колхоз, легко когда-то покинутый… Он расстроился неудачей - но не сломался, сопли не распустил. По дороге домой решил твёрдо, что сдаваться ему, молодому и неженатому, не след, и не всё ещё у него, сокола ясного, потеряно. Подумал, что не бывает худа без добра, и что коли так уж всё у него на этот раз нескладно вышло, - то и съездит он пока к матери своей погостить, отдохнёт у неё, откормится, поможет по дому и по хозяйству; а через годик, глядишь, поднабравшись сил, снова поедет в Москву - пытать капризного столичного счастья.
Дома он, естественно, отдыхать не стал, сидеть на материнской шее - сразу же устроился в колхоз на работу. Причём, не на ферму пошёл, не на комбайн - а механиком на элеватор. Но всё равно, трудовую книжку себе “испортил”, в которой появилась запись - работник колхоза, - роковая, как позже выяснилось, для него…
Ровно через год ничего не подозревавший отец Вадика взял расчёт, собрал вещи и деньги и, простившись с матерью, опять поехал в Москву - повторно искать там себе работу… В тот, третий его и последний, приезд как назло было всё - и работа, и места в общежитии. Но на отца смотрели уже как на прокажённого, или как на законченного алкаша, по страшной 33-й статье уволенного. Существовало, оказывается, постановление, запрещавшее столичным отделам кадров принимать по лимиту в Москву работников коллективных хозяйств, и действовало оно жёстко и неукоснительно.
«Зря работали, молодой человек, зря, - пошутила тогда с отцом одна задорная кадровичка. - Отдохнули б лучше годок после армии, и сейчас бы не было у Вас никаких проблем с пропиской и трудоустройством».
«Меня б посадили тогда - за тунеядство», - расстроено, чуть не плача, ответил ей Стеблов.
«Ну а так Вы сами себя посадили, - резонно заметила она ему. - Навечно себя к сохе и трактору привязали…»
76
Так вот, до смешного обидно и просто, была перечёркнута давняя мечта Стеблова-старшего переехать на жительство в Москву, столицу государства российского. И крупная неудача эта оставила неизгладимый след на всей его дальнейшей, лишённой поэтического аромата жизни, сделала эту жизнь ущербной какой-то, изначально надломленной и не реализованной до конца, не состоявшейся полностью, как ему того бы хотелось. Побитым и предельно обиженным покидал Москву отец Вадика, дорога в которую с той поры была ему, колхознику, на век заказана.
Цели у него тогда уже не было никакой, как не было у него совсем и конкретных на ближайшее время планов. Москва перебила их все, все обесценила и затмила, заразив его своей красотой, своими возможностями беспредельными, богатствами безграничными, что разом выпорхнули из рук птицей непоседливой, юркой…
Чернее тучи вернулся отец домой, в убогую свою деревушку, - но в колхоз работать уже не пошёл: деревня ему опостылела. Могилой показалась она ему, 23-летнему несостоявшемуся москвичу, настоящей живой могилой…
С неделю пожив тогда у матери и погоревав вместе с ней, сердобольной и на ласку скорой, о счастье потерянном потужив, про которое нужно было забыть поскорей, которое вернуть назад уже не представлялось возможным, поехал отец в райцентр после этого - устраиваться электриком в городскую электросеть, где он и остался, в итоге, и с которой связал потом накрепко всю свою дальнейшую трудовую жизнь, пройдясь по ступенькам карьерной лестницы от простого монтёра до главного энергетика города.
Уже работая в электросети несколько лет, он влюбился в деревне родной, в которую на первых порах каждый выходной день наведывался - на подмогу быстро старевшей и слабевшей после войны матери, - отец влюбился там в молоденькую агрономшу, прибывшую по распределению в их колхоз. Через полгода он женился на ней, увёз её, беременную, в город, быстро получил от работы двухкомнатную малогабаритную квартиру без каких-либо удобств, в которой один за другим пошли рождаться у них дети: два мальчика родились и девочка. Всех их нужно было кормить и поить, ставить на ножки собственные. А для этого необходимо было работать - много, изо дня в день и без выходных, по сути, что Сергей Дмитриевич исправно и делал: с деньгами, во всяком случае, в их семье проблем никогда не было.
Прежние его мысли о Москве и красивой столичной жизни как-то сами собой стали блекнуть с годами, из головы выветриваться, и уже не так саднили и терзали душу, болью не отдавались в ней... Но всё же в те редкие поездки в столицу, которые потом по службе удавалось совершать отцу, он, гуляя по этому городу мировому, особенному, пристально всматриваясь и вслушиваясь в него, воздух его горячий, священный всей грудью жадно глотая, - он опять начинал нервничать и волноваться как прежде, и с грустью для себя сознавать, что упустил он по-молодости свою настоящую жизнь, звонкоголосую птицу счастья…
77
«Ладно, пусть учится, раз поступил, раз уж сюда с ним, твердолобым упрямцем, приехали за столько-то вёрст, денег целую кучку потратили», - итожил перенервничавший Сергей Дмитриевич, на вокзал из Кунцево мчавшийся, те воспоминания стародавние, кровоточащие, плотно завладевшие в транспорте им и опять растравившие душу. И, хотя больно было ему и тягостно всю дорогу от них и от скороспелой с сыном разлуки, от интерната, в особенности, и порядков его, - но и сладко одновременно хотя бы оттого уже, что теперь вот, по прошествии стольких-то лет, у него, бедолаги, чушка деревенского, нежданно-негаданно появилась чудеснейшая возможность снова попасть в Москву - теперь уже через отпрыска старшего, через Вадика.
Благополучно купив билет на поезд “Москва-Дебальцево” и зайдя после этого в нужный вагон в назначенное по расписанию время, голодный, от курева посиневший отец сразу же забрался на верхнюю полку, лицом в холодное окно как осиротевший котёнок уткнулся и долго лежал так, недвижимый как истукан, бесстрастно взирая на переполненную людьми платформу; потом - на проносившиеся за окном искрящейся вереницей огни вечерней Москвы…
«Пусть учится, пусть, - раз за разом мысленно выговаривал он тягостное решение. - И пусть не повторяет, не множит ошибок отца: ну их к лешему, эти ошибки... Как сложно их, оказывается, потом исправлять - все эти огрехи и неудачи юношеские».
И как ни тяжело ему было весь день, ни грустно, как ни хотелось плакать порой, чего он сроду не делал, с далёкого Ташкента самого, - сынком своим старшим, как ни крути, он всё ж таки был доволен, понимая прекрасно, что тот за последний год совершил; как хорошо понимая и то, безусловно, что подобные приглашения в Москву не каждому ещё и получить случается… Збруеву Сашке, к примеру, приглашения не последовало. А Збруев, понимал отец, был сыну его не ровня. Даже и близко…
«Нет, как хотите думайте и судите, но Вадик наш - молодец! красавец-парень! умница! Сразу поступил, без сучков и задоринок! - всю ночь, как помешанный, тихо шептал он на полке пересохшими и потрескавшимися губами, мечтательно уставившись взглядом в чёрный, как смерть, потолок. - Может, и впрямь учёным станет, каким-нибудь академиком или профессором мировым, с такими же мировыми открытиями… А что?! Ломоносов-то, он рассказывал, тоже вроде бы из простых был, из мужиков северорусских, - а каких высот, в итоге, добился, чего наворотил!… Может, и Вадик наш поднатужится и дерзнёт, и достигнет в науке того же… Математиком станет большим, знаменитостью. Может, даже книжки мудрёные начнёт писать - на зависть родственникам и соседям. Всем им тогда носы утрёт, всех переплюнет, сук поганых… У нас ведь в городе-то, ежели разобраться, колотёсы одни да пьяницы-неудачники с незаконченным высшим образованием. И это, в лучшем случае. А гонору у всех - как у певца Кобзона! На сраной козе не подъедешь! Все - “гении”, ядрёна мать, все - с апломбом. Морды вверх задирают при встрече как на параде, высокомерно щурят глаза и как на букашку на тебя смотрят, ничего не значащую! Потешные клоуны-гордецы! Так хочется, чтобы Вадик их всех приземлил, на место подобающее поставил!… Может, и поставит, даст Бог! Он, вроде бы, загорелся наукой… И, кажется, - всерьёз. Так и зачем, стало быть, крылья ему подрезать на первом же самостоятельном шаге?! Не надо этого, не надо…»
Перспектива иметь в недалёком будущем учёного сына, сына-академика, грела душу отцу словно солнце весеннее, сердце его клокочущее успокаивала, студила кипевший мозг.
«Ладно, пусть учится сынок и веселее живёт, пускай осваивается в Москве побыстрее и поосновательнее, - с надежною думал отец под утро, когда за окном начало уже рассветать, а Москва опять далеко позади осталась - в воспоминаниях незабываемых. - Нам с женой не удалось пожить из-за войны проклятой, выучиться не удалось, в люди выбиться, - так хоть детки наши пускай поживут, как хотят, к чему имеют наклонности… А взять его оттуда можно в любой момент - хоть завтра!… Вот получим от него первое письмо, и если почувствуем с матерью, что плохо ему в Москве, тоскует парень, мается на чужбине - сразу поеду и заберу его: слово даю! клянусь всеми святыми на свете!…»
Глава 5
«Хочу сойтись в бою, судьба, с тобой.
Разлейся, рок, передо мной рекою –
я всё равно приму неравный бой,
чтоб дотянуться до мечты рукою,
чтоб в смертный час, назначенный судьбой,
я был
