этот и преподавался вдвое, а то и втрое чаще остальных, и учителей по нему работало несравнимо больше, и даже оценки, получаемые воспитанниками по этой дисциплине, строго копировались и тиражировались потом другими преподавателями, игравшими в спецшколе вместе со своими предметами сугубо декоративную роль…
Три лекции академика-основателя, прочитанные в сентябре и посвящённые началам анализа, элементам высшей алгебры и геометрии, как бы задали направление, или очертили контуры всей будущей образовательной программы девятиклассников. Именно эти три дисциплины, метода преподавания которых была скопирована с университетской, и сделались в дальнейшем основными объектами изучения для новобранцев школы, притянув к себе целиком всё их внимание детское, время и силы. Математика же элементарная, которую в это время в обязательном порядке штудировала вся страна, наоборот, преподавалась в интернате только раз в неделю, преподавалась поверхностно, “на бегу”, с плохо скрываемым презрением. И посвящался ей, основоположнице, всего-то один-единственный урок, проводившийся в последний, самый тяжёлый день - в субботу, когда у основной массы воспитанников из-за накопившейся усталости к учёбе уже всякий интерес пропадал.
Посчитал, наверное, Андрей Николаевич со своей академической высоты (а, может, кто из его окружения, кто эту школу реально и создавал по его приказу), что смышлёные и даровитые провинциалы, в Москву по конкурсу попадавшие, уж такую-то “мелочь”, как математику постоянных величин, обязаны были постигнуть и освоить самостоятельно - при минимальном преподавательском участии. И что даже и делать это они должны были в свободное от плановых уроков время: точно так же, допустим, как умывались все они перед сном, зубы чистили. Так низко оценивал отец-основатель, а за ним - и все преподаватели интернатовские, все завучи во главе с директором существовавшую тогда в стране школьную среднеобразовательную программу, такое пренебрежение выказывали ей - каждый на своём уровне…
24
Далее скажем, что математика в интернате преподавалась через день три раза в неделю, по четыре, по пять уроков одновременно; по три преподавателя-математика были прикреплены к каждому классу, которые и отвечали фактически за данный класс, за его успеваемость и дисциплину. Втроём они приходили и вели занятия, поочерёдно сменяя друг друга, втроём оценивали потом способности и знания каждого вверенного им ученика, выставляли ему два раза в год - зимой и весной - коллективную оценку... Они же обязаны были, согласно уставу, и воспитывать учеников в случае надобности: журить их, расшалившихся и разболтавшихся, к учёбе вдруг охладевших, направлять на путь истинный, наказывать плохими отметками… и даже исключать и домой отправлять, если дело вдруг принимало совсем уж безнадёжный характер. Но на такие крайности чрезвычайные прилежные и хорошо воспитанные дети редко толкали своих московских учителей, проблем и болей головных им не доставляли.
Ещё здесь необходимо сказать, предваряя дальнейшее повествование, что в математические дни никаких других предметов, кроме физкультуры, у интернатовцев не бывало. Все они, предметы, сознательно разбрасывались администрацией по оставшимся трём учебным дням, которые считались у учеников спецшколы, за исключением, может быть, дня, когда преподавалась физика, временем расслабления и отдыха.
Такие были заведены в интернате порядки, такая традиция существовала в нём, - и выдерживалась она, соблюдалась с первого дня всеми неукоснительно…
25
В 9-м классе “Б”, в котором довелось учиться Стеблову, математику преподавали три человека: Дмитрий Дмитриевич Гордиевский (или - Дима, как любил представляться он сам и как, ввиду этого, называли его коллеги-преподаватели, а за ними - и ученики), Мишулин Вячеслав Иванович (Славик, как по молодости лет звал Мишулина весь интернат) и Андрей Александрович Веселов - известный в школе потешник и балагур, с успехом оправдывавший свою фамилию, к которому все с почтением всегда обращались: «Андрей Александрович!». Потому что он был самым старшим по возрасту, самым важным среди троих - и самым среди них хитреньким. Хитрость его заключалась в том уже, что умел он от работы ловко отлынивать, с успехом перекладывать её на других - на плечи товарищей по ремеслу; умел появляться в интернате один раз в неделю на пару-тройку часов и не испытывать при этом ни малейших угрызений совести. Да ещё и зарплату получать наравне со всеми. Что тоже считал нормальным.
Товарищи покорно терпели такие его чудачества, исправно ишачили за него и не роптали вслух. Во всяком случае - при детях. Чувствовалось, что оба они определённо побаивались Веселова, который, по слухам, с Колмогоровым был накоротке, по каким-то делам с ним часто и достаточно тесно общался. Ну и использовал ту “высочайшую” близость для себя самым беззастенчивым образом…
26
Поскольку математика в интернате была дисциплиной привилегированной и приоритетной, как уже говорилось, затенявшей и подминавшей под себя все остальные предметы, и поскольку преподаватели оной вершили в новой школе Вадика фактически все дела, не считая хозяйственно-бытовых, в которых хозяйничали воспитатели, - то нет у автора ни малейшей возможности пройти просто так мимо каждого из них, не уделив московским педагогам-наставникам Стеблова заострённо-повышенного внимания. Это будет ему и легко и приятно сделать - в удовольствие даже. Уже потому, хотя бы, что личностями все трое являлись замечательнейшими - безо всякого ёрничества и преувеличения с авторской стороны, - были из той когорты людей, каких ещё походить-поискать надобно.
Начать же сие жизнеописание необходимо, безусловно, с тех, кто регулярно - изо дня в день, из месяца в месяц - выносил на своих плечах всю тяжесть преподавательской работы: с Гордиевского Дмитрия и товарища его младшего, Мишулина Вячеслава, с Димы и Славика - как запросто называли их в классе ученики. Так их и мы называть станем.
Так вот, Гордиевский к моменту поступления в интернат Стеблова проработал в нём уже 8 лет - считался среди коллег-преподавателей старожилом. Было ему тогда, как и Христу, 33 года. Но выглядел он старше. Хотя подчёркнуто-либеральным одеянием своим и длинными, до плеч, волосами старался всё время казаться молодым, этаким бесшабашным вечным студентом - как Петя Трофимов у Чехова. Вставные металлические зубы, однако ж, и обильные морщины на лице и шее никак не позволяли этого сделать, увы, беспощадно руша и сводя на нет все его каждодневные нешуточные старания и ухищрения.
Когда-то давным-давно, когда был он по-настоящему молод и свеж, закончил Дима механико-математический факультет Московского государственного Университета, куда поступил, по его рассказам, на спор. Поспорил, якобы, с приятелями по дому и двору (уверявшими, что в МГУ можно поступить только по великому блату), что поступит - и поступил. И даже пять лет отучился потом, с треском на первых курсах не вылетел. Хотя уже на мехмате стал увлекаться живописью, которую впоследствии и сделал своею профессией и судьбой. Живопись - не математику.
И, тем не менее, не будучи целеустремлённым студентом, студентом-отличником, на третьем курсе Дима попадает каким-то непонятным образом под опеку самого профессора и академика Колмогорова, который гремел в Москве и Университете в конце 1950-х, начале 60-х годов и лишь бы кого не брал в ученики, естественно. Надо было ещё походить и покланяться, глазки построить и убедить в собственном выдающемся таланте и профпригодности. Кто учился на мехмате - тот знает и подтвердит, как не просто высокопоставленного научного руководителя студенту найти. Тем более - из числа академиков. Ведь от научного руководителя дальнейшая судьба зависит: чем круче твой наставник-опекун, тем выше ты и взлетишь в итоге: это общеизвестно.
Нашему Диме здесь, однако ж, везёт невероятно: он попадает под крыло первого факультетского светилы, и не последнего человека даже и в Академии наук СССР. Мало того, настолько тесно сближается с академиком-небожителем, что начинает регулярно бывать у того дома, ездить к нему на дачу в Комаровку - якобы задачки решать. И там Андрей Николаевич, уже зная о пристрастиях Гордиевского к живописи, разрешает юному другу пользоваться своей домашней библиотекой. Собранием живописных альбомов, главным образом, до которых и сам академик был большой охотник - старательно их всю жизнь собирал, регулярно мотаясь по свету, тратил огромные деньги.
Отношения седовласого учителя и юного студента, меж тем, день ото дня только крепли на удивление, становились почти что родственными. Настолько, что в 1962 году, когда Гордиевский окончил мехмат и получил диплом на руки, Колмогоров взял его на работу в свою лабораторию, где новоиспечённый математик Дима - по его рассказам, опять-таки, - имел кучу свободного времени. Понимай: не делал ни черта, не работал по специальности, может быть даже и не ходил, - что позволяло ему тогда вовсю заниматься живописью, а от математики уходить всё дальше и дальше, и, соответственно, холодеть к ней.
В 1965 году, когда отработка положенных 3-х распределительных лет закончилась, Колмогоров, зная про художественные пристрастия ученика, разгоравшиеся день ото дня всё ярче, берёт его, тем не менее, работать преподавателем в интернат - зарабатывать на безбедное житьё-бытьё и краски. С чего это, спросим опять, у расчётливого старика, каким по жизни был Колмогоров, такая отеческая забота о нерадивом студенте и никудышном учёном, вознамерившемся, к тому же, бросить профессию в ближайшие годы, чтобы свободным художником стать? На кой ляд он ему - такой! - был нужен?
Ответ здесь простой, как теперь представляется, хотя и нелицеприятный для них обоих - Колмогорова и Гордиевского, имеется в виду. Андрей Николаевич - и про это было хорошо известно в Москве и Университете уже и в советские годы, и особенно после них, в перестройку, - был гомосексуалистом: на протяжении десятков лет сожительствовал с другим известным академиком-математиком, П.С.Александровым, - эта была у обоих взаимная, пламенная, долгая и устойчивая любовная связь. Оба, хотя и были женаты, но жены лишь были прикрытием, хранительницами очага, и детей не родили им, не смогли - по определению, что называется (у Александрова их вообще не было, а Колмогоров воспитывал пасынка). Академики горячо “любили” друг друга всю жизнь - какие тут могут быть дети?!
Однако же, несмотря на крепкую сердечную привязанность одного к другому, это им не мешало ни сколько иметь интрижки на стороне - “любовников” из молодых студентов, как правило, которых каждый к себе регулярно приманивал и приваживал во время сессий, защит курсовых и дипломов. После чего склонял к сожительству за возможность остаться в аспирантуре и быстро защититься и “остепениться”, на хорошую должность попасть.
И были студенты, которые на это шли. С радостью превеликой. И потом больших высот и постов в математике достигали, важно сидели в высоких президиумах, креслах директорских, по миру разъезжали гордо в составе различных делегаций, с достоинством читали доклады и лекции перед
