Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть четвёртая

Максим переключался на европейские и американские биржи - внимательно следил за курсами иностранных валют и ценами на нефть, от которых те курсы напрямую и зависели. И это он тоже рассказывал Гиви после обеда, когда приходил к нему на доклад, советы давал относительно валютных операций.
А до обеда Гиви обычно спал - потому что ложился под утро уже; частенько - пьяненький. Вечерами же и ночами он пропадал в собственном ресторане «Лабиринт» на Новом Арбате, где и проходила фактически вся его вольная жизнь, где он совмещал приятное с полезным. Там он встречался с дружками старыми, грузинскими и краснодарскими, такими же криминальными авторитетами как сам, обсуждал выгодные сделки с ними, строил планы на будущее. Частенько там же и ночевал с какой-нибудь новой кралей, когда перебирал с выпивкой, и не оставалось сил добраться до дома. Тогда доклады Кремнёва отменялись естественно: у Максима был выходной день. Свои выходные Максим отмечал таким образом именно по загулам шефа, а не по дням недели и календарю… Но он не расстраивался из-за этого, ибо подобный график работы не сильно его напрягал. Свободного времени у него всё равно оставалось много, да и сил - тоже. У Арсена он работал и уставал куда больше: приезжал поздно вечером на Лесную выжитый как лимон и спать сразу плюхался, даже не включив и не посмотрев телевизор. А у Гиви в этом отношении был рай: у Гиви всю вторую половину дня, отчитавшись о проделанной работе, Кремнёв фактически был свободен и был предоставлен сам себе. И по магазинам он никогда не ездил: всё домработницы привозили, которых был целый штат. И время на дорогу он тоже не тратил: его спальня находилась рядом с рабочим кабинетом и гостиной на втором этаже, где он трапезничал ежедневно. И дальше этого расстояния он только к Гиви в соседний дом на доклад ходил, но до того было идти не более 30 метров… И получалось по факту, что так комфортно и сладко он только в родном и любимом Университете жил, когда на старших курсах учился.
Кавтарадзе попробовал было первое время притянуть Максима к себе, приобщить и приохотить его к той жизни, которой жил сам, которую любил безумно. Но, поездив с ним несколько раз в кабак на Новый Арбат и до утра проболтавшись там в дыму и пьяном угаре в окружении расписных бандюков и срамных полуголых баб, Максим в дальнейшем категорически отказался от этого занятия. Он объяснил тот отказ тем, что свою основную работу делать не успевает по учёту и распределению наличных денег и по финансовому анализу обстановки в мiре. И зачем, мол, он тогда будет нужен вообще - такой никчёмный, неуспевающий и не знающий ничего помощник?... Похмельный Гиви хитро и недовольно оскалился, помнится, - но настаивать не стал: не хочешь, дескать, как хочешь, дело твоё. Да и то сказать: собутыльников у него и без Кремнёва хватало, а вот хорошего аналитика-финансиста надо было ещё поискать, человека с чутьём и мозгами. И он отстал от Макса: общался с ним с того разговора исключительно по работе как с экономическим и финансовым советником и как с казначеем своим - держателем общака. Как собутыльника и гуляку он его уже не рассматривал.
Правда, Кремнёву всё-таки иногда надо было ездить на Новый Арбат на кутежи-гулянки: это когда дни рождения у Гиви подходили и у близких ему людей, - дни, которые он, как истинный грузин, отмечал шумно и с размахом, порою - и со стрельбой. Но тут уж спрятаться и уклониться невозможно было: надо было ехать и гулять. И до ночи утешать себя тем, что издержки есть в любой профессии.
И на особо важные и денежные переговоры Кавтарадзе всенепременно брал Кремнёва с собой, когда переговорщики новые люди были, Гиви не близкие и не знакомые, которых он опасался, которым не доверял. Тогда-то он и просил Максима находиться рядом, всё внимательно слушать, анализировать и запоминать. И потом ему говорить о своём впечатлении, об ощущении от беседы: выгоден или не выгоден был “базар”, и много ли от него будет пользы. И если Максим в курилке настоятельно советовал шефу не торопиться со сделкой, сто раз подумать ещё и не рубить сплеча, потому что люди мутные и неадекватные перед ними сидели, - Кавтарадзе так и поступал: разговор и сделку откладывал. Он почему-то сразу начал верить чутью, или инсайду своего молодого помощника, и ни разу потом - ни разу! - не разочаровался в его советах и предостережениях...


9

Итак, занимался текущими делами на новом рабочем месте Кремнёв до обеда только - до двух часов. Потом он обедал в гостиной и, если шеф был в очередном загуле - а это довольно часто случалось, - он возвращался к себе в кабинет, доставал исторические книги из шкафа и начинал кропотливо штудировать их, запоминать, делать нужные выписки в свой блокнот, будто готовясь к экзамену. Так он когда-то и на истфаке жил и работал. Так же стал работать и теперь, и даже жарче, осмысленее и настойчивее, чем это делал прежде. Потому что поставил великую и святую цель перед собой - написать когда-нибудь к старости ближе честную и правдивую книгу по Древней Русской Истории, на «Славяно-Арийских Ведах» основанную, на «Велесовой книге», а не на художественных вымыслах Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского.
Редких и ценных книг, напомним, к тому времени он достаточно уже собрал, пока у Арсена работал. Читать вот только их не читал тогда: не было сил и времени. Теперь же он перевёз их все с Лесной в Абрамцево, забил ими шкафы в своём кабинете, которые были полупусты, в которых лишь детективы до него пылились - вся та пошлая и пустая белиберда, что продавалась в газетных киосках массово во второй половине 80-х и стоила копейки. Её-то, макулатурную белиберду, на которой красовались фамилии Донцовой, Марининой, Шиловой и Устиновой, он свалил в подвал с глаз долой: чтобы крысы её там “читали”, набивали желудки до краёв. А на её место поставил произведения вдумчивых и серьёзных авторов, историков русских, философов и беллетристов, про которых ещё в Университете узнал, посещая квартиру Панфёрова. Этих авторов он и читал, штудировал вдумчиво и упорно. И не просто так уже, скажем ещё раз, для подпитки ума и души, как это делал когда-то в студенческую пору, а поставив цель - продолжить их СЛАВНОЕ, НУЖНОЕ и АРХИВАЖНОЕ ДЕЛО…

В семь часов вечера у него был ужин до восьми. А в восемь братва начинала свозить к нему сумки с деньгами, дневную выручку, сдавать их под роспись и уезжать по домам. И длилась та сдача до 22-х часов, как правило. После чего Максим опять оставался один, убрав в потайную комнату деньги.
Тогда он шёл в спальню с томиком стихов какого-нибудь русского автора, широко или не очень известного, раздевался, ложился в кровать и читал стихи до часу, а то и двух ночи. Читал, блаженствовал, восторгался - и долго не мог и не хотел отрываться от прекрасных и задушевных строк, что перед ним на раскрытых страницах мелькали.
Работая и живя в Абрамцево до начала 2000-х годов, он перечитал всех поэтов русского Серебряного века, с некоторыми из которых, пусть и бегло, успел познакомиться ещё в Университете в рукописном виде. Зато теперь он прочитал от корки и до корки не только тех из них, кто захотел остаться в Советской России: Иннокентия Анненского, Михаила Кузмина, Николая Гумилёва, - но и сборники стихов эмигрантов первой волны: Ивана Бунина, Владислава Ходасевича, Дмитрия Мережковского, Марину Цветаеву, Константина Бальмонта, Игоря Северянина, Георгия Адамовича, Сашу Чёрного, Вячеслава Иванова, - фамилии которых только слышал, но ничего не читал. В Советском Союзе они были запрещены и, соответственно, не издавались.
Но больше всего его поражало другое в том литературно-познавательном деле. Среди литераторов-эмигрантов он обнаруживал блистательных поэтов, про которых он вообще ничего не знал и не слышал ни разу. Это он-то - выпускник МГУ, гуманитарий бывший.
И первым, кто его поразил своим творчеством, был Георгий Владимирович Иванов (1894 - 1958 гг.) - даровитый, изысканный, большой поэт, оставивший заметный след в русской классической литературе. Когда Георгию шёл всего-то 16-тый год, он уже был знаком с такими поэтическими мэтрами как М.Кузмин, И.Северянин, Г.Чулков. А весной 1911 года ему, начинающему поэту, какую-то из своих книг надписал в подарок великий А.Блок, с которым Георгия Иванова связывала творческая дружба в течение 10-ти лет, и который в 1919 году написал Иванову такую вот рецензию:
«Когда я принимаюсь за чтение стихов Г.Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного».
И надо сказать, Георгий Владимирович с лихвой оправдал впоследствии выданный ему Блоком аванс, или творческий вексель, одарив бесконечно-любимую им мать-Россию настоящими поэтическими шедеврами, пусть и написанными за рубежом.
Чтобы не быть голословными, приведём некоторые из них, которые больше всего зацепили сердце и душу Кремнёва, которые запомнились сразу и навсегда:

«Настанут холода, Осыпятся листы -
И будет льдом - вода. Любовь моя, а ты?

И белый, белый снег  Покроет гладь ручья
И мир лишится нег… А ты, любовь моя?

Но с милою весной  Снега растают вновь.
Вернутся свет и зной - А ты, моя любовь?»

***
«Всё образует в жизни круг - Слиянье уст, пожатье рук.
Закату вслед встаёт восход, Роняет осень зрелый плод.
Танцуем лёгкий танец мы, При свете ламп - не видим тьмы.
Равно - лужайка иль паркет - Танцуй, монах, танцуй, поэт.
А ты, амур, стрелами рань - Везде сердца - куда ни глянь.
И пастухи и колдуны  Стремленью сладкому верны.
Весь мир - влюблённые одни, Гасите медленно огни…
Пусть образует тайный круг - Слиянье уст, пожатье рук».

***
«Прозрачная ущербная луна  Сияет неизбежностью разлуки.
Взлетает к небу музыки волна, Тоской звенящей рассыпая звуки.

- Прощай… И скрипка падает из рук. Прощай, мой друг!... И музыка смолкает.
Жизнь размыкает на мгновенье круг    И наново, навеки замыкает.

И снова музыка летит, звеня.
Но нет! Не так, как прежде, - без меня».

***
«Зачем, как шальные, свистят соловьи  Всю южную ночь до рассвета?
Зачем драгоценные плечи твои… Зачем?...  Но не будет ответа.

Не будет ответа на вечный вопрос    О смерти, любви и страданьи,
Но вместо ответа над ворохом роз,  Омытое ливнями звуков и слёз,
Сияет воспоминанье
О том, чем я вовсе и не дорожил,
Когда на земле я томился. И жил».

***
«В ветвях олеандровых трель соловья. Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я    Кончаю земное хожденье по мукам.

Хожденье по мукам, что видел во сне - С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне  Воскреснуть. Вернуться в Россию - стихами».

***
«А что такое вдохновенье? -  Так… Неожиданно, слегка
Сияющее дуновенье  Божественного ветерка.

Над кипарисом в сонном парке  Взмахнёт крылами Азраил -
И Тютчев пишет без помарки:  “Оратор римский говорил…”…»

***
«Поговори со мной ещё немного, Не засыпай до утренней зари.
Уже кончается моя дорога, О, говори со мною, говори!

Пускай прелестных звуков столкновенье, Картавый, лёгкий голос твой
Преобразят стихотворенье    Последнее, написанное мной».