Проверив рынок недвижимости, всё интересное и стоящее в нём переписав, Максим переключался на европейские и американские биржи - внимательно следил за курсами иностранных валют и ценами на нефть, от которых те курсы напрямую и зависели. И это он тоже рассказывал Гиви после обеда, когда приходил к нему на доклад, советы давал относительно валютных операций.
А до обеда Гиви обычно спал - потому что ложился под утро уже; частенько - пьяненький. Вечерами же и ночами он пропадал в собственном ресторане «Лабиринт» на Новом Арбате, где и проходила фактически вся его вольная жизнь, где он совмещал приятное с полезным. Там он встречался с дружками старыми, грузинскими и краснодарскими, такими же криминальными авторитетами как сам, обсуждал выгодные сделки с ними, строил планы на будущее. Частенько там же и ночевал с какой-нибудь новой кралей, когда перебирал с выпивкой, и не оставалось сил добраться до дома. Тогда доклады Кремнёва отменялись естественно: у Максима был выходной день. Свои выходные Максим отмечал таким образом именно по загулам шефа, а не по дням недели и календарю… Но он не расстраивался из-за этого, ибо подобный график работы не сильно его напрягал. Свободного времени у него всё равно оставалось много, да и сил - тоже. У Арсена он работал и уставал куда больше: приезжал поздно вечером на Лесную выжитый как лимон и спать сразу плюхался, даже не включив и не посмотрев телевизор. А у Гиви в этом отношении был рай: у Гиви всю вторую половину дня, отчитавшись о проделанной работе, Кремнёв фактически был свободен и был предоставлен сам себе. И по магазинам он никогда не ездил: всё домработницы привозили, которых был целый штат. И время на дорогу он тоже не тратил: его спальня находилась рядом с рабочим кабинетом и гостиной на втором этаже, где он трапезничал ежедневно. И дальше этого расстояния он только к Гиви в соседний дом на доклад ходил, но до того было идти не более 30 метров… И получалось по факту, что так комфортно и сладко он только в родном и любимом Университете жил, когда на старших курсах учился.
Кавтарадзе попробовал было первое время притянуть Максима к себе, приобщить и приохотить его к той жизни, которой жил сам, которую любил безумно. Но, поездив с ним несколько раз в кабак на Новый Арбат и до утра проболтавшись там в дыму и пьяном угаре в окружении расписных бандюков и срамных полуголых баб, Максим в дальнейшем категорически отказался от этого занятия. Он объяснил тот отказ тем, что свою основную работу делать не успевает по учёту и распределению наличных денег и по финансовому анализу обстановки в мiре. И зачем, мол, он тогда будет нужен вообще - такой никчёмный, неуспевающий и не знающий ничего помощник?... Похмельный Гиви хитро и недовольно оскалился, помнится, - но настаивать не стал: не хочешь, дескать, как хочешь, дело твоё. Да и то сказать: собутыльников у него и без Кремнёва хватало, а вот хорошего аналитика-финансиста надо было ещё поискать, человека с чутьём и мозгами. И он отстал от Макса: общался с ним с того разговора исключительно по работе как с экономическим и финансовым советником и как с казначеем своим - держателем общака. Как собутыльника и гуляку он его уже не рассматривал.
Правда, Кремнёву всё-таки иногда надо было ездить на Новый Арбат на кутежи-гулянки: это когда дни рождения у Гиви подходили и у близких ему людей, - дни, которые он, как истинный грузин, отмечал шумно и с размахом, порою - и со стрельбой. Но тут уж спрятаться и уклониться невозможно было: надо было ехать и гулять. И до ночи утешать себя тем, что издержки есть в любой профессии.
И на особо важные и денежные переговоры Кавтарадзе всенепременно брал Кремнёва с собой, когда переговорщики новые люди были, Гиви не близкие и не знакомые, которых он опасался, которым не доверял. Тогда-то он и просил Максима находиться рядом, всё внимательно слушать, анализировать и запоминать. И потом ему говорить о своём впечатлении, об ощущении от беседы: выгоден или не выгоден был “базар”, и много ли от него будет пользы. И если Максим в курилке настоятельно советовал шефу не торопиться со сделкой, сто раз подумать ещё и не рубить сплеча, потому что люди мутные и неадекватные перед ними сидели, - Кавтарадзе так и поступал: разговор и сделку откладывал. Он почему-то сразу начал верить чутью, или инсайду своего молодого помощника, и ни разу потом - ни разу! - не разочаровался в его советах и предостережениях...
9
Итак, занимался текущими делами на новом рабочем месте Кремнёв до обеда только - до двух часов. Потом он обедал в гостиной и, если шеф был в очередном загуле - а это довольно часто случалось, - он возвращался к себе в кабинет, доставал исторические книги из шкафа и начинал кропотливо штудировать их, запоминать, делать нужные выписки в свой блокнот, будто готовясь к экзамену. Так он когда-то и на истфаке жил и работал. Так же стал работать и теперь, и даже жарче, осмысленее и настойчивее, чем это делал прежде. Потому что поставил великую и святую цель перед собой - написать когда-нибудь к старости ближе честную и правдивую книгу по Древней Русской Истории, на «Славяно-Арийских Ведах» основанную, на «Велесовой книге», а не на художественных вымыслах Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского.
Редких и ценных книг, напомним, к тому времени он достаточно уже собрал, пока у Арсена работал. Читать вот только их не читал тогда: не было сил и времени. Теперь же он перевёз их все с Лесной в Абрамцево, забил ими шкафы в своём кабинете, которые были полупусты, в которых лишь детективы до него пылились - вся та пошлая и пустая белиберда, что продавалась в газетных киосках массово во второй половине 80-х и стоила копейки. Её-то, макулатурную белиберду, на которой красовались фамилии Донцовой, Марининой, Шиловой и Устиновой, он свалил в подвал с глаз долой: чтобы крысы её там “читали”, набивали желудки до краёв. А на её место поставил произведения вдумчивых и серьёзных авторов, историков русских, философов и беллетристов, про которых ещё в Университете узнал, посещая квартиру Панфёрова. Этих авторов он и читал, штудировал вдумчиво и упорно. И не просто так уже, скажем ещё раз, для подпитки ума и души, как это делал когда-то в студенческую пору, а поставив цель - продолжить их СЛАВНОЕ, НУЖНОЕ и АРХИВАЖНОЕ ДЕЛО…
В семь часов вечера у него был ужин до восьми. А в восемь братва начинала свозить к нему сумки с деньгами, дневную выручку, сдавать их под роспись и уезжать по домам. И длилась та сдача до 22-х часов, как правило. После чего Максим опять оставался один, убрав в потайную комнату деньги.
Тогда он шёл в спальню с томиком стихов какого-нибудь русского автора, широко или не очень известного, раздевался, ложился в кровать и читал стихи до часу, а то и двух ночи. Читал, блаженствовал, восторгался - и долго не мог и не хотел отрываться от прекрасных и задушевных строк, что перед ним на раскрытых страницах мелькали.
Работая и живя в Абрамцево до начала 2000-х годов, он перечитал всех поэтов русского Серебряного века, с некоторыми из которых, пусть и бегло, успел познакомиться ещё в Университете в рукописном виде. Зато теперь он прочитал от корки и до корки не только тех из них, кто захотел остаться в Советской России: Иннокентия Анненского, Михаила Кузмина, Николая Гумилёва, - но и сборники стихов эмигрантов первой волны: Ивана Бунина, Владислава Ходасевича, Дмитрия Мережковского, Марину Цветаеву, Константина Бальмонта, Игоря Северянина, Георгия Адамовича, Сашу Чёрного, Вячеслава Иванова, - фамилии которых только слышал, но ничего не читал. В Советском Союзе они были запрещены и, соответственно, не издавались.
Но больше всего его поражало другое в том литературно-познавательном деле. Среди литераторов-эмигрантов он обнаруживал блистательных поэтов, про которых он вообще ничего не знал и не слышал ни разу. Это он-то - выпускник МГУ, гуманитарий бывший.
И первым, кто его поразил своим творчеством, был Георгий Владимирович Иванов (1894 - 1958 гг.) - даровитый, изысканный, большой поэт, оставивший заметный след в русской классической литературе. Когда Георгию шёл всего-то 16-тый год, он уже был знаком с такими поэтическими мэтрами как М.Кузмин, И.Северянин, Г.Чулков. А весной 1911 года ему, начинающему поэту, какую-то из своих книг надписал в подарок великий А.Блок, с которым Георгия Иванова связывала творческая дружба в течение 10-ти лет, и который в 1919 году написал Иванову такую вот рецензию:
«Когда я принимаюсь за чтение стихов Г.Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного».
И надо сказать, Георгий Владимирович с лихвой оправдал впоследствии выданный ему Блоком аванс, или творческий вексель, одарив бесконечно-любимую им мать-Россию настоящими поэтическими шедеврами, пусть и написанными за рубежом.
Чтобы не быть голословными, приведём некоторые из них, которые больше всего зацепили сердце и душу Кремнёва, которые запомнились сразу и навсегда:
«Настанут холода, Осыпятся листы -
И будет льдом - вода. Любовь моя, а ты?
И белый, белый снег Покроет гладь ручья
И мир лишится нег… А ты, любовь моя?
Но с милою весной Снега растают вновь.
Вернутся свет и зной - А ты, моя любовь?»
***
«Всё образует в жизни круг - Слиянье уст, пожатье рук.
Закату вслед встаёт восход, Роняет осень зрелый плод.
Танцуем лёгкий танец мы, При свете ламп - не видим тьмы.
Равно - лужайка иль паркет - Танцуй, монах, танцуй, поэт.
А ты, амур, стрелами рань - Везде сердца - куда ни глянь.
И пастухи и колдуны Стремленью сладкому верны.
Весь мир - влюблённые одни, Гасите медленно огни…
Пусть образует тайный круг - Слиянье уст, пожатье рук».
***
«Прозрачная ущербная луна Сияет неизбежностью разлуки.
Взлетает к небу музыки волна, Тоской звенящей рассыпая звуки.
- Прощай… И скрипка падает из рук. Прощай, мой друг!... И музыка смолкает.
Жизнь размыкает на мгновенье круг И наново, навеки замыкает.
И снова музыка летит, звеня.
Но нет! Не так, как прежде, - без меня».
***
«Зачем, как шальные, свистят соловьи Всю южную ночь до рассвета?
Зачем драгоценные плечи твои… Зачем?... Но не будет ответа.
Не будет ответа на вечный вопрос О смерти, любви и страданьи,
Но вместо ответа над ворохом роз, Омытое ливнями звуков и слёз,
Сияет воспоминанье
О том, чем я вовсе и не дорожил,
Когда на земле я томился. И жил».
***
«В ветвях олеандровых трель соловья. Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я Кончаю земное хожденье по мукам.
Хожденье по мукам, что видел во сне - С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне Воскреснуть. Вернуться в Россию - стихами».
***
«А что такое вдохновенье? - Так… Неожиданно, слегка
Сияющее дуновенье Божественного ветерка.
Над кипарисом в сонном парке Взмахнёт крылами Азраил -
И Тютчев пишет без помарки: “Оратор римский говорил…”…»
***
«Поговори со мной ещё немного, Не засыпай до утренней зари.
Уже кончается моя дорога, О, говори со мною, говори!
Пускай прелестных звуков столкновенье, Картавый, лёгкий голос твой
Преобразят стихотворенье Последнее,
