осваивались не только колонизаторами (панами и баронами) с Запада. К ним адаптировались и те, кто шел с Востока, будучи завоеван уже русскими барами или став их вассалом. Приспособившись к русским нравам, вассалы с татарскими фамилиями, а потом и с кавказскими корнями, стали приспосабливать, «прибирать к своим рукам» власть русских. Так появилось служилое дворянство не только из местных господ, но и из пришлых. Мало русскому народу терпеть своих «захребетников», желающих поживиться за счет государства (хребта, социальной пирамиды), так подавай еще чужих. Так вот, рано или поздно, не мог не возникнуть спор между господами с часто встречаемыми фамилиями с польскими или татарскими окончаниями, как им лучше, удобнее «сидеть на шее» русского и других народов Азии, проживавших на территории Российской империи.
У всех этих господ Российской империи уже прорезался голос и появилось сознание своей приобщенности к территории и живущему на нем народу. Но русский народ, как и прочие народы этой империи, безмолствовал. Его сознание еще билось в закоулках «темного» невежественного сознания. Поэтому российские господа решили воспользоваться благоприятной для них ситуацией и выдали свой господский интерес за интерес всего народа, выступили в роли так называемых «просветителей», которые стали «просвещать» народ, навязывать ему свое господское, властное, начальственное мнение, как на Руси лучше жить. Как лучше жить: как на Западе или как на Востоке? В принципе, какая разница. Главное: кому лучше? Естественному, тому о ком ведет свою поэтическую речь Николай Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Разумеется, лучше, хорошо жить господину, и совсем неважно какого рода и племени он будет. Вот в чем заключается ответ, в чем «соль» такого вопроса – вопроса чисто идеологического, властного и потому не имеющего к философии никакого отношения. В этом суть, и какая разница в том, чтобы походить или на английского джентльмена, французского кавалера или на китайского мандарина, японского самурая. Разница, конечно, есть, но только она не философская, сущностная, умная, но художественная, эстетическая, вкусовая.
Следовательно, идеологический спор между славянофилами, которые хотели «сидеть сиднем» и не хотели ничего менять, предоставляя всему течь по течению, как это принято на неповоротливом Востоке, и западниками, возжелавшими крутиться как белка в колесе, как это заведено на суетном Западе, был гастрономическим спором о вкусе жизни. Какая жизнь вкуснее, аппетитнее: активная или созерцательная. Этот спор, конечно, мог подвести русских спорщиков к мысли, а не к языку, если бы они стали думать не о вкусе жизни, но о ее смысле. Но они ограничились языком, увлеклись публицистической болтовней, упустив момент пробуждения самосознания. Они думали не о том, как им думать самим, но о том кому подражать, - своим дедам и отцам, как это делали славянофилы, или чужим дядям, как практиковали западники. Само радение за народ в моральной проповеди мешал славянофилам понять, что выход на всеобщее, а не на общее, как это было у них, возможен только личным образом, а не должным образом и сословным нарядом.
У западников же можно найти склонность к деловой активности, интерес к сущему факту, а не к идеальному смыслу. Интерес фактологичен, результативен, ограничен ставшим позитивным. Кому подражали западники? Европейцам. Почему? Потому что искомый позитив уже был в Европе. Так зачем же выдумывать то, что уже есть? Достаточно это сделать у себя по готовому уже образцу. Так прагма, позитивный результат, на который работает дело ограничивает человека тем, что есть теперь. Такое актуальное отношение к жизни через призму настоящего определяет человека наличным. Тогда как славянофильское любование стариной заставляет искать в настоящем не то, что не прошло, но уже пройдено.
Эти чисто идеологические отношения с настоящим и с прошлым представляют утопическое будущее, в котором будет либо то, что еще есть, поэтому следует повторять повторимое, подражать ему, как это делали позитивисты-западники, либо то, что уже было, поэтому следует повторять неповторимое истории, то есть, не ее логику, но ее образ, образ народной жизни. Такова вообще идеология, которая либо повторяет архетипические «зады истории», путаясь в неповторимом прошлом, либо прикована к стереотипной повторяемости успеха в настоящем, либо, если нет успеха в настоящем и слаба память на прошлое, то есть надежда на ничем не обеспеченное - ни прошлым в памяти, ни уместным настоящим, - будущее в утопии.
Идеология существует во времени. Ее проблема заключается в том, как быть своевременной. Так консервативная идеология славянофилов архаична. Чтобы такой архаике быть в своем репертуаре, следует акцентировать свое внимание не на том, что прошло в настоящем, а на том, что еще не прошло. Либеральной или актуальной идеологии западников нельзя забывать, что она одержима ставшим, поэтому следует помнить о становлении. Что же касается утопической идеологии, то ей следует найти место уже в настоящем, но в другом месте.
Таких проблем нет у настоящей философии, если не путать ее с идеологией. Философия есть не учение об идеях, не заучивание их как прописных истин, но сами идеи, какими они являются не на фактах, а в мыслях. Философия не занимается применением идей на практике. Она занята тем, чтобы обеспечить их существование, их явление в мыслях, чтобы быть не просто в идеях, но понимать их, как самих себя. Например, чтобы быть Я, следует понимать, кто ты такой и что есть в тебе такое, что есть само по себе. Только так можно иметь в виду (в идее) вечное во времени. Это стало возможным в Российской империи только накануне ее падения в так называемый «серебряный век» русской культуры. Вот тогда у нас и появилась философия. Но вскоре, уже после революции, философия «приказала долго жить», оставив нас наедине либо с неповторимым прошлым в эмиграции в утешении теологией и мистикой, либо с утопией на том же самом месте в увлечении «пролетарской наукой» как научной идеологией.
Религия, философия и наука. Обычно философию располагают между религией и наукой как ничейную территорию, которую можно приватизировать на свой страх и риск. И религия, и наука имеют свое дисциплинарное учение, границы которого можно обозреть невооруженным глазом, если находишься за церковной оградой или забором науки. Но выходя за их пределы сразу же теряешь определенную ориентацию. Так ты попадаешь в положение неопределенности, Те, кто часто находится в таком положении, называют его философским положением, местом, где находится философия. Поэтому часто те, кто не занимаются философией, не занимаются ей потому, что мнят, что у каждого своя философия, свое мнение. То есть, они обычно полагают философию мнением, а не знанием или верованием. Так как у каждого есть свое мнение, то поэтому по их не-философской логике мнения, замечу, мнимой логике, выходит, что у каждого есть своя философия. Но если сколько мнений, столько и философий, то зачем их изучать, если у тебя уже есть твоя, «доморощенная» философия? Логично, но только при условии, что философия есть одно мнение. Такое мнение о философии как мнении, то есть, мнении мнений, складывается у большинства людей, спроси их, что такое философия. Но как понять мнение мнения. Что это такое не по названию, а по понятию? Это понятно, Нет. Мнение мнения как мнение о мнении и мнениях? Что такое мнение? Скорее всего, это то, что мне свойственно, что именно мне мнится, мной имеется в виду. Выходит, философия является тем, что мне представляется? Или она является тем, что мне являет то, что может являться для меня? Так философия есть то, что является, или то, что являет явленное, само себя или являемое, чем является? В мнении мнящий человек являет самого себя кем-то и чем-то. В отношении к самому себе он мнит себя мнящим. Но редко, кто отождествляет себя с собой во мнении, потому что мнением он пытается показать не отношение к самому себе, к тому кто мнит, но к тому, что он мнит, и более того, о чем он мнит. Точнее, его волнует отношение к тому, о чем он мнит что, имеет мнение. Другими словами, его интересует не сам предмет мнения, его объективное содержание, но субъективное отношение к нему мнящего. То, что оно субъективно, делает это отношение осмысленным, значимым для него. И все же, интересно, что является верным, истинным в таком определении, если не самой философии, то, во всяком случае, мнения?
На первый взгляд, философия похожа на мнение, конечно, не всем своим составом, но суждением. Философское суждение есть суждение, правда, не мнящего, но выносящего суждение. Оно не может не быть субъектным, личностным. Но является ли оно обязательно субъективным, личным? Да, если только под субъективным мы понимаем то, что имеет отношение от себя и в смысле того, что я думаю, а под личным понимается, что думаю я сам, самостоятельно, без чужой помощи и подражания кому-то, например, учителю. Конечно, суждение может быть пристрастным, но вряд ли тогда оно будет философским. То есть, философское суждение определяется самим предметом суждения, а таковым является, если оно философское, всеобщее. Причем определяется, что является вторым условием философичности суждения, лично через тебя, и тогда ты философ.
Другое дело религия, в которой акцент делается не на мысли как явленной уму, мыслящему идеи, а на веровании как явлении веры сознанию верующего. Верование сродни мнению, ибо в нем не только нет мысли (кстати, мысль, бывает, появляется, но не из веры), как и в философии, но нет и знания, как в науке. Чтобы восполнить недостаток в знании, обусловленный познанием не непознанного как в науке, а принципиально непознаваемого в связи с потусторонностью (трансцендентностью) предмета веры (Бога) материальному миру, имманентной частью которого является человек как материальное (органическое или биологическое, то есть, живое и общественное, то есть, живущее в обществе, общении и работе с подобными себе существами) тело. Но у человека есть душа, с которой сообщается потусторонний Бог посредством ее тела. То, что невозможно человеку, возможно Богу, ведь душа Ему имманентна как Духу, а тело имманентно как Творцу. Поэтому человек пытается понять Бога как Творца, изучая его творение – природу и самого себя как образ (душу) Духа и подобие (в творении) Бога-Творца. В творческом деянии человек уподобляется Богу. В этом смысле занимаясь служением Богу он творит Его представление в предметах культа. Этим религия напоминает нам сакральное (священное) искусство.
Значит, в искусстве есть нечто такое, что приближает человека к Богу. Так что приближает? Тайна, которая досталась искусству по наследству от магии как священнодействия и мифа как его изображения в слове, в сказе (сказке). Эта тайна есть в культе. Она есть в самом творении, в человеке от его Творца. Ее чувствует человек шестым чувством – интуицией. Чтобы понять то, что дается ему интуитивно как данность в качестве веры, человек работает с ней в качестве
