расчетливой Европы, рассеченной всюду, где она есть границами, априорными и трансцендентальными условиями самого рассудочного рассмотрения, просто не способен постичь ее как кантовскую вещь в себе. И сколько Европа не старается завоевать Россию, даже тогда когда она открыта для нее, Европа не может ее переварить, расчетливо освоить. Для Европы Россия продолжает оставаться некоторым кентаврическим образованием. Россия не Европа, но и не чужой Восток, ибо в России есть для Европы свое, но это свое чужое, это свое находится не на Западе, а на Востоке. Почему так выходит? Потому что на Россию смотрят, в приницпе, до конца не развитого до разума рассудка, не разрешившегося, не снявшего исходное противоречие между общей и абстрактной идеей и особенным и конкретным содержанием действительности в истории взаимных отношений Запада и Востока.
Поэтому Толстой и Брэдли, и Тютчев, одинаково рассудочные и не переработавшие и трансформировавшие разумного Гегеля и его спекулятивную (самосознательную, самоотсвечивающуюся, самоотрефлексирующую) диалектику, снимающую противоречие между различенными во взаимном рефлекс(т)ировании общей идеи и особенной реальности (действительности) в тождестве тождества и не-тождества, в свой взгляд на вещь как в себе, так и для себя у себя через другое, в качестве абсолютного тождества идеи (мысли, мышления) и реальности (бытия), не понимают ни идею, ни саму реальность как единую и всеобщую истину. Свое непонимание они иррационально представляют как некоторого рода фрагментацию, ограниченность своего ума рассудком, не способным принять реальность за самого себя, увидеть в ней идеальность, идею. Они могут только принять истину как данность, непостижимую для рассудка в целом виде. Из-за абстрактной всеобщности своего рассудочного анализа они во всем видят не конкретную истину целиком как единое во многих своих особенных определениях, но только ее часть, изменяющую всем другим частям в своем особенном от всех обособлении.
По этой причине целая истина, проходя сквозь призму граненного рассудка преломляется и распадается на ряд особенных своих осколков, доступных созерцанию в качестве неверных мнений. Именно неразвитость их рассудка, не нашедшего себя в разуме, заставляет его отказаться от аршинного измерения неизмеримого и необъятного абсолюта, образом которого является Россия, и искать истину не в разуме, а в иррациональной вере.
Язык и письмо ученых и искусных мужей, а также мудрых созерцателей. Я еще давно заметил, имея перед собой в виду судьбу моего друга, что всякое личное действие ума будет принято в штыки ученой общественностью как некоторого рода отсебятина, частное мнение в качестве объекта исследования насмешливого научного рассудка. У них, этих ученых мужей, знающих все обо всем благодаря абстрактно общему всем им умению переносить одну и ту же манеру представления и выражения на одну среду своего внимания и обживания на все другие среды обитания есть определенного образа однозначность и мышления, и общения, и написания. В результате они просто не могут ни думать, ни выражаться, говорить и писать так особенно, чтобы в этой особенности была обналичена, дана истина в их собственном, характерном только для них лично, а не корпоративно, неповторимом виде. Напротив, они как наведенные (индуцированные) и заведенные делают только то, что делают все, на них похожие, ученые, делают по шаблону, по образцу (парадигме), как и положено примерным ученикам одной научной школы учения учителя, по нему как по тому, с которого они берут пример, решающим задачки, составляющим пазлы квеста. Таким стандартно (абстрактно) общим является характер (особенное) и мышления, и общения, и письма ученых мужей.
Конечно, порой бывает, что они забываются и пытаются добавить к посредственному и скучному своему занятию, повторенному бесчисленное число раз, добавить что-то от себя, но тут же осекаются, себя отсекают, отбривают, обрезают все лишнее как догматики ересь, сохраняя учение как догму обрезанных правоверных, принимающих на веру принцип учителя как природную (естественную) данность уже не для чувства, а для рассудка, но изощряющих свой вышколенный в дискуссиях на диспуте рассудок в полемике с учениками других школ, имеющих другие и даже прямо противоположные принципы в качестве оснований их школьных учений.
Наука практикует не только воздержание (эпохе) от субъективного, собственно личного самого ученого, его обрезание как лишнее, мешающее объективному, не заинтересованному взгляду на вещи. Субъективное они выносят за скобки, фокусируя свое внимание на объективной данности чувств. То есть, все то, что остается тем же самым в восприятии многих наблюдателей, выделяется в качестве значимого, ценного объекта внимания, а все прочее отсеивается как не существенное, не важное. Такая редукция (упрощение) материала познания усредняет как сам материал, так и его представление сознанием ученого. После такой общей обработки их сознания, селекции (отбора, дифференциации) материальных остатков воздействия природы вещей на сознание и сегрегации, классификации и каталогизации их по аналитическим рубрикам, разделам остается для интеграции, для обобщения только то, что оказалось похожим друг на друга, что можно назвать «типичным». Ученые еще те типы, которые видят во всем только одно, но не всеобщее, а особенное, которое принимают за общее как характерное для класса явлений. С ним они работают выводя его на свет своего сознания в качестве закона природы как систематически повторяющейся характерной связи между явлениями (фактами) природы, которую можно абстрактно записать в виде количественно исчисляемой, измеряемой формулы, состоящей из терминов (элементов), однозначно выражаемых точным числом.
Другое дело искусство, которое является стихией уже не объективно, но субъективного взгляда на мир. Субъективно человек выдумывает, воображает то, что не видит, не слышит, не чувствует, не осязает, не вкушает и не обоняет, не мыслит и не представляет, не знает, не помнит и не понимает. Человек искусства, естественно, поддается искушению принять то, что он сочинил за данность, за то, что есть помимо его сочинения. Так он пробует прописать то, что от него, в реальности, выдать, представить его не представлением, а представителем самого мира, принять за то, что есть само по себе. В этом стремлении художника, поэта находит их порой бессознательное желание выдать свою искусственность, вымышленность, видимость, иллюзорность, обманчивость, лживость за наивность, искренность, непосредственность, безыскусность, за саму естественность. Как они выражают, так они не знают, но чувствуют саму реальность в образах своего представления и воображения, эмоциональное переживая, проживая ее в своем произведении, сочинении. Вот они уже лично выражают то, что не столько думают, сколько чувствуют и телом, и душой, то есть, осознают сознанием в теле.
Миры науки и искусства противны друг другу, являются противоположными мирами объективного и субъективного отношения к реальности. Ученые находят друг с другом общий язык – язык средних значений, которому легко научиться и легко пользоваться. И это правильно, только если пользоваться им по назначения, точно зная место приложения такого языка. Научный язык теряет свою точность (ясность) и расплывается в словах, уже не проясняя сознание, но затуманивая его, когда описывает реальность неоднозначной повседневности, для описания которой лучше употребим обычный (многозначный) разговорный язык не-ученых. Именно таким языком пользуется деятель искусства, раскрашивая, украшая, декорируя его своими выдумками, тем самым придавая ему еще большую многозначность, связанную с личным видением, переживанием и выражением реальности в нереальном. Насколько искусно это делает настолько нереальное освещение будет казаться сверхреальным, еще более реальным, чем оно есть на самом деле. То есть, чего добивается поэт, художник, но чего достигает далеко не каждый, а только тот, кто не просто даровит, талантлив, но гениален? Он добивается того, чтобы его личное, неповторимое никем другим видение и переживание нашло свое особенное выражение, которое было бы понятно всем людям как потенциальным читателям и зрителям его произведений. Художник, поэт ищет всеобщего признания как человек. Он хочет, чтобы его словами, образами его сочинений заговорили и видели все люди. Но это возможно только при условии, что его отдельно взятые, неповторимые, оригинальные произведения будут выражать все представления и переживания людей. Такое возможно, но редко встречается, ибо очень сложно в созидании и менее сложно в исполнении. Этим объясняется то, что творцов мира искусства единицы, исполнителей множество, а потребителей масса.
Но еще сложнее представить всеобщее не в единственном экземпляре, но особенным образом, ибо для этого требуется синтетическая способность как находить единичное в особенном, так и и особенное - в общем, и, наконец, представлять всеобщее особенным образом из многого в собственном лице. На это отваживаются только мудрецы. Они не просто абстрактно имеют в виду общее, как ученые или искусно представляют его в своем сочинении, но живут им, существуют так, как всеобщее может быть в отдельно взятом виде, в их собственном лице.
Люди и пол. Люди делятся по основанию, которое, естественно, находится не вверху, на потолке, а внизу, на полу, вернее, в полу, точнее, в поле мужском и женском.
Что важно для мужчины? Как можно больше осеменить женщин, чтобы размножится в них. В этом смысле функционально (в функциональном, энергетическом, действительном смысле) мужчина может быть уподоблен вирусу, паразиту, который приживается в теле женщины, находится в ней как часть ее, своя, но чужого мужского целого. Жизнь мужчина недолгая и конфликтная, проживаемая в борьбы с другими мужчинами как его врагами. Явление дружбы между мужчинами нарочитое, оно существует только для того, чтобы усыпить бдительность противника, которого нельзя силой уничтожить, чтобы он не мешал мужику осеменять бабу. Поэтому приходится прибегать к военной хитрости, которая несвойственна мужчинам, ибо большинство из них живет согласно правилу: «Сила есть – ума не надо». Ведь природа скупа на свои дары, одним из которых является дар ума. Если есть уже сила, энергия, то ума не требуется.
Напротив, женщины, большинство из них, хитры. Среди них встречаются так называемые «дуры», но редко. И они такие не потому, что блондинки.
Итак, мужчины глупы, а женщины хитры. Но есть исключения из правил: бывает, попадаются глупые женщины и умные мужчины. Как правило, умные мужчины попадаются реже, чем глупые женщины. Так один умный мужчина встречается на тысячу глупых женщин. При этом следует помнить, что глупая женщина – это большая редкость, ибо многие женщины хитрые. Представляете себе, сколько мало умных мужчин на свете, - они располагаются в границах статистической
