любуется ее крупными пальцами, думая о чем-то своем.
– Теперь похож? – слышит он голос Анны.
И ответ девушки:
– Точно, он.
На листке блокнота, словно продираясь сквозь неверные линии и штрихи, проступает лицо Воланда.
– Вы заберете меня в милицию? – испуганно спрашивает девушка.
– Надо бы. Ты – преступница чистой воды, соучастница душегубов. Не реви, слезами горю не поможешь. Ладно, вали отсюда. Кончилась твоя халява. Если мужик позвонит, скажешь, что все в порядке. Про меня ни слова, иначе и впрямь загремишь за решетку. И пусть кровавые старухи в глазах твоих стоят – отныне и навсегда. Собирай манатки, «заборские» могут нагрянуть в любой момент.
Рыжая вихрем вылетает из комнаты и возвращается, таща упакованную сумку. Втроем они покидают жилье, в котором вечным постояльцем поселилась смерть. К неудовольствию девушки Королек забирает у нее ключи от квартиры.
– Может, подбросите? – заискивающе просит она, делая наивные глаза.
– Сама доберешься, не барыня. – Королек захлопывает дверцу «жигулей».
Девушка одаривает его коротким взглядом, на миг ее глуповатые гляделки обретают твердость и силу, сверкнув двумя искорками ненависти, но «жигули», уже отъезжают, помаргивая огнями.
– Злобные и жалкие зверята, – сквозь зубы цедит Королек.
– Почему ты ее отпустил? – спрашивает Анна. – Она же, по сути, сообщница убийц.
– Не имею права. Уголовного дела о насильственной смерти стариков не существует в природе. Так что у девчонки еще есть шанс одуматься и начать честную жизнь, во что, признаться, не слишком верю. В этом сочном яблочке уже сидит червячок преступника. Где-нибудь она споткнется непременно, и небо в клеточку ей обеспечено. Пускай живет до поры.
* * *
– Я выполнил твою просьбу, малыш.
Толстяк лыбится. На нем распахнутая на груди светло-бежевая рубашка и легкие летние брюки, его обильная плоть пропитана прощальным августовским солнцем и вся будто лучится, озаряя сине-сиреневый полумрак спальни.
– Какую именно, пупсик? – виолончельным голосом вопрошает Эдик, который уже благополучно забыл, о чем, собственно, просил любовника.
– Вот те и на! – изумляется толстяк, увесистой лапой поглаживая спину и филейную часть Эдика, облаченного в шелковый фиолетовый халатик, и в его заплывших глазках загорается вожделение. – Ну, если тебе без разницы, то не пора ли в кроватку, малыш?
– Нет уж, – по-женски кокетливо и требовательно заявляет Эдик. – Даже не пытайся увильнуть. О чем я это я тебя просил?
Идиот, мысленно обращается к себе толстяк, добавляя пару-тройку сильных выражений, и пробует обмануть Эдика – увы, безуспешно, того не так-то просто обвести вокруг пальца. С легкостью отметя неуклюжее вранье толстяка, Эдик победно щелкает пальцами:
– Пупсик, не надо слов. Хоть я и девочка, но память у меня далеко не девичья. Так ты узнал, кто прикончил дружка несчастного Скунса?
– Чего только я не сделаю ради своего малыша, – вздыхает пупсик. – Землю носом рыл, чтобы сведения добыть. Отвечаю на твой запрос: завалили парня «заборские», а эти за просто так не грохают, провинился он чем-то перед ними. А теперь мой тебе совет, малыш: Скунсу лучше об этом не сообщай, не вываливай язык. Лишняя информация. Пользы никакой, а вреда может быть – вагон и ма-аленькая тележечка. С «заборскими» связываться – все равно что башкой тормозить бульдозер.
– Знания умножают скорбь, – философски изрекает Эдик. – Пожалуй, я попридержу твою информацию.
– Ты умница, малыш, – хвалит его пупсик.
– Малыш умен не по годам, – то ли всерьез, то ли иронично соглашается Эдик, и в глазах его зажигается смущающий любовника тайный огонек.
В тот же вечер, то ли повинуясь своей прихоти, то ли желая поступить наперекор просьбам толстяка, он, заглянув в бордель, манит Скунса, заводит в темный уголок и, боязливо и загадочно блестя глазами, передает добытую пупсиком информацию. Его не узнать – томность слетела с него, как шелуха, он похож на мальчишку, сообщающему другому пацану страшную тайну.
– А это правда «заборские»? – невесть почему шепотом переспрашивает сжавшийся Скунс, объятый ужасом перед унесшей Пана безжалостной силой.
– Источник заслуживает доверия. – Эдик неторопливо закуривает, вновь обретая облик салонного поэта, чувственного и манерного.
– И что же мне теперь делать? – потерянно спрашивает Скунс.
Он так хотел выяснить, кто убил Пана, и наконец-то получил ответ. Но этот ответ оказался настолько чудовищным, что у Скунса опускаются руки. Если прежде была какая-то надежда покарать убийцу, то теперь ему предельно ясно, что месть невозможна, только тягостнее становится на душе.
– А это уже твоя проблема, девочка.
И Эдик оставляет Скунса в горести и унынии.
* * *
Королек
Над городом выцветшее безоблачное небо. В кронах деревьев мелькает желтизна, точно близящаяся осень, напоминая о скором своем приходе, метит слабые листья, первыми обреченные на смерть. Мой недавно вымытый, поблескивающий на солнце «жигуль» благородного цвета бордо летит в потоке других железных коней.
Еще издали вижу отчаянно голосующую девушку и подаю верного Росинанта к обочине. Она наклоняется, перегнувшись почти пополам, просит подвезти до вокзала. Это совсем не по пути, но отказать не решаюсь: девушка держит на руках спящего ребенка. Приглашающе мотаю головой. Молодая мамаша, не мешкая, устраивается на заднем сиденье, предварительно забросив сумочку, и мы отправляемся.
– Встречаете кого-то? – спрашиваю, чтобы начать разговор.
– Нет, домой едем, – охотно отвечает она и называет маленький областной городок.
После чего – с некоторой запинкой – сообщает, что трудится учительницей русского языка, чем сильно меня удивляет. Высокая, поджарая, крашеная под блондинку, с унылым жестковатым лицом и длинными фотомодельными ногами, она эффектно упакована в черную кожу, явно не самую дешевую. Я бы скорее предположил, что ее узкие напомаженные губы произнесут «референт», «менеджер» или что-то вроде того.
То ли девчонка из породы погремушек, то ли от усталости и нервного напряжения развязался язык, но она принимается тарахтеть без передышки. Между прочим, сообщает о своем муже:
– Уж не знаю, что делать с ним, такой ревностный. Хоть на минуточку опоздаю с работы или засижусь у подруг, сразу: где была?
– Ваша дочка? – интересуюсь я.
– А как же. Юлечкой зовут. Четыре годика.
Даже в полутьме кабины заметно, что щечки ребенка горят двумя сочными арбузиками. Из кармана голубенькой курточки высовывается шоколадка. Девушка собирается продолжить повествование, но я довольно невежливо перебиваю:
– Чего это она спит?
– Умаялась. Считай, целый день пробегали с ней по магазинам. Под конец еле ножками переступала.
Она еще пытается навесить мне пару лапшинок на уши, но я останавливаю машину. Девушка тут же осекается, точно захлопывает задвижку перед потоком слов, спрашивает тревожно:
– Что-то случилось?
– Шину проколол. Придется вам искать другую попутку, – вылезаю из «жигуля», открываю дверцу и предлагаю как можно ласковее: – Давайте ребеночка, помогу.
Но она выдыхает хрипловатым, быстрым, испуганным полушепотом:
– Мне не тяжело.
Так, с малюткой на руках, перекинув сумочку через плечо, и покидает авто.
Дальше рассказывать неинтересно. Тачку я остановил возле милиции и действовать приходится без сантиментов, хотя девица, сопротивляясь, визжит и вопит так, что у меня опухают барабанные перепонки, и старается заехать мне коленкой в пах. Прохожие, скользнув равнодушно-любопытным взглядом, огибают нас и следуют дальше, никто на помощь барышне не спешит.
В конце концов мы втроем оказываемся внутри помещения – одной рукой я прижимаю к груди никак не просыпающегося ребенка, другой тащу разъяренную упирающуюся «мамашу».
Не сходя с места, она закатывает истерику, норовя исцарапать мою физиономию. Потом, как и положено в природе, бурю сменяет штиль. Деваха тихо, безнадежно признается ментам во всем. Кроху она похитила у состоятельных родителей и собиралась отвезти к своей бабке в деревню, чтобы потом потребовать у папаши-бизнесмена выкуп.
Детали «операции» я выслушивать не собираюсь, выхожу из ментовки, сажусь в машину и двигаю куда глаза глядят. На душе, не знаю почему, скверно. Кручу баранку и разговариваю с девушкой, точно она все еще покачивается за моей спиной.
Что ж ты, милая, даже «легенду» правдоподобную выдумать не удосужилась. Назвалась училкой русского, а слова «ревнивый» и «ревностный» путаешь. Ладно, сделаем скидку на то, что живешь в провинциальном городке. Но отчего тогда одета как столичная штучка? Хорошо, допустим, муж у тебя – богатенький Буратино. Но тогда возникает третий вопрос. Если ты по магазинам набегалась, где шмотки, которыми отоварилась? Неужто в маленькой сумочке уместились? Верится с трудом.
Далее. Какая ты мать, если отправилась с ребенком в дорогу без сменного бельишка! А четвертый вопросик возник у меня, когда увидал алые щечки твоей «дочурки» и шоколадку, торчавшую из ее кармашка. Ни одна родительница в целом мире, будучи в здравом уме, не станет кормить шоколадом диатезного ребенка. Вот почему я сильно засомневался в правдивости твоих слов и решил: ты малютке такая же мамаша, как я – ее папуля, и девочка не «умаялась» – это ты дала ей приличную дозу снотворного, после чего действовала по обстоятельствам. Ох, и смела ты, красавица, одна на этакое дело решилась. Глупо. Тебя все равно бы вычислили и повязали. Опер по прозвищу Королек лишь ускорил твою судьбу.
Такую я провожу политбеседу с этой дурехой, но неясное гнетущее чувство, что-то вроде тоски, все еще сидит в душе, как заноза. Жаль мне деваху, что ли? Потом понемногу отпускает.
Только тогда разворачиваю «жигуль» и отправляюсь по делам: к матери ублюдочного пацаненка-убийцы, который именовал себя Паном.
Неделю назад я узнал, что лежит она в реанимационном отделении кардиоцентра. Потом мамашу Пана перевели в общую палату, но встречаться с ней я не спешил: меня наверняка опередил ведущий дело следак, расстроил ее вопросами, а если еще и я подвалю, она может вообще замкнуться, слова не вытянешь. Между тем не исключено, что именно с ней сыночек секретничал о своих палаческих делишках.
Проехав мимо небольшого сосняка, сквозь который видны больничные корпуса, торможу возле кардиоцентра, вхожу внутрь здания, поднимаюсь на второй этаж. Оставив за спиной бойкий мир последних августовских дней, где царят нахальные и молодые, попадаю в шаркающую вселенную стариков – и сам себе начинаю казаться непозволительно здоровым и громоздким. Двигаюсь по длинному темноватому больничному коридору, стараясь ступать медленно и осторожно. Постучав, отворяю дверь.
Восьмиместная палата. Шесть коек пустуют, на двух лежат пожилые женщины. Одной лет под девяносто, не иначе, и матерью пацана она никак быть не может, в лучшем случае бабушкой. Другая помоложе. Ее желтовато-бледная большая голова с раскиданными по подушке седыми волосами запрокинута и неподвижна, как у мертвой, глаза закрыты. Возле нее сидит одетый в черное мальчишечка.
На миг он поворачивается ко мне. На его простенькой физии выражение глубокой печали. Без слов ретируюсь, присаживаюсь в коридоре на топчанчик. Долго
