эскалаторе, прогуливается по этажам, приценивается к шубкам, курточкам, белью, сапожкам, туфлям. Примеряет, выслушивает настойчивое щебетание продавщиц, и у нее кружится голова от изобилия цветов, размеров, форм, а ноздри раздувает дивный возбуждающий аромат, в котором смешались запахи парфюма, тканей, кожи, дерева, краски, меха и множество иных.
Она знает, что ничего не купит, но сама возможность приобретения наполняет ее почти неземной радостью. До позднего вечера, мягкого и теплого, она крутится на торговой улочке, не пропуская ни одного магазина, торгующего одеждой, присматривается, меряет и уходит, бросив продавцам, что поглядит еще в другом месте. Ликование ее растет, перехлестывая через край, и центр она покидает со сладко опустошенной душой. У тебя все будет, Галка, убежденно внушает она себе, покачиваясь в переполненном автобусе, потерпи немножко, все путем, тебя ждет победа!
Потом она неторопливо и не слишком охотно движется к дому, где живет старуха, у которой она снимает комнату, – она обрабатывает сразу трех стариков. Входит во двор. Идет, тонкая, гордо несущая небольшую голову на худенькой шее. Это окраинный район. Строился он еще до войны как заводской поселок, таким по внешнему своему виду и остается. Новый век сюда как будто еще не добрался. Сталинской постройки, в основном, двух- и трехэтажные домишки. Много зелени, изумрудно светящейся в лучах предзакатного солнца. Ощущение тишины, лени, замершего, как стоячая вода, времени.
Процокав к подъезду грубо выкрашенного в охристый цвет дома, Галчонок брезгливо передергивается. Она представляет, как отворит держащуюся на честном слове покарябанную деревянную дверь, поднимется по скрипучим ступенькам, позвонит и увидит противную, вечно ворчащую старуху. Терпи, стиснув кулачки, твердит она себе, тебе платят деньги, а ради них можно вытерпеть и не такое.
– Галя! – Незнакомый парень, высунувшись из припыленного, донельзя разбитого красного «москвича», манит ее рукой.
Галчонок спесиво задирает нос – подумаешь, ухажер выискался, нищий, да еще пальчиком подзывает, как какую-нибудь продажную! – и собирается зайти в подъезд. Но парень одним махом подлетает к ней, на ходу доставая удостоверение. Сердце ее разом обрывается и стремглав летит вниз, вниз, вниз…
– Я не понимаю…– надменно начинает она, внутри холодея и трясясь от ужаса.
– Неужели? – развязно усмехается парень. – Имеются сведения, что старичок, который квартирку тебе завещал, не своей смертью помер. Помогли ему. И есть такая мыслишка, что в этом ты принимала самое непосредственное участие, милая.
– Я вам не милая! – обрывает она, все еще надеясь на чудо. Вот сейчас он засмеется и скажет, что прикол у него такой.
Парень недобро скалит зубы.
– Ты что, не поняла, дура, что с тобой не шутят? Залезай в машину, или силой затащу.
Побелев, она смотрит на него, и ее обычно точно стеклянные глаза становятся живыми и страдающими.
– Так сейчас уже поздно, – пробует сопротивляться она, едва шевеля одеревеневшими холодными губами. – Милиция уже закрыта.
– Наш полковник до ночи работает.
– А где у вас… эта… санкция на арест? – в последней отчаянной попытке выкрикивает Галчонок.
Парень достает бумагу с подписью и печатью.
– Я не убивала, – вне себя твердит Галчонок, умоляюще глядя на парня. – Мне только велели к старику прийти и поселиться у него… А я не убивала, клянусь!
И опять волчья усмешка изгибает тонкие губы парня.
– Да ты не боись, милая, никто тебя не обвиняет. Все расскажешь, как на духу, мы тебя и отпустим. Не кочевряжься.
Галчонок сломлена. Уже без слов покорно залезает в машину, не зная, что отдает себя на мучение и смерть, и «москвич» трогается в путь… И вот уже его огни теряются среди других летящих огней…
* * *
Королек
Сижу с Шузом в его холостяцкой берлоге и смакую черный кофе. И на улице и в комнате предгрозово сгущается мрак. Слышны оглашенные вопли детей. Птицы безмолвствуют.
– Давай, повествуй о своих приключениях, – требует Шуз, поправляя тонкими длинными пальцами очки. – Только чтобы было круто. Довольно розовых сиропчиков. Выдай что-нибудь с перцем.
– Послушай, Шуз. В первом подъезде твоей «хрущобы» жирует наркоторговец. В соседней «хрущевке» на прошлой неделе случилось кровавое душегубство. Ну и кто кому должен рассказывать о жутких злодействах?
– Королек, чертов мент, плевать мне на спятивший мир. Я существую в виртуальной реальности. Короче, не отлынивай, вливай в мои локаторы кошмарную историю.
– Экой ты… Ну, слушай, садист-интеллектуал. На днях случилось мне перейти дорогу одной банде…
– Нормальное начало, – кивает довольный Шуз, – приятно слушать.
– Схватились в заброшенном цехе. Кругом ржавые колеса, ремни, балки. Первым налетел их шестерка. Уши торчком, зубы вперед, глазенки косые.
– Китаец, что ли?
– Японец. Лапками сучит, каратеист. Дал ему пару раз, несильно, лишь бы отцепился, урод. Упал ушастый на хвост и затих. Тогда за меня взялся их волчара позорный. Весь в сером. Глаза горят. Зубы – во! Особенно резцы. С этим пришлось повозиться. Он хвать железный прут и машет как заводной. И усмехается, падла. Шесть раз попал по груди и раз по почкам. На восьмой я уклонился, он ширк – мимо! – и угодил прутом между какими-то штуковинами. Пока вынимал, я вмазал ему справа. Он зашатался. Я ему с оттяжкой ногой по яйцам…
– Клево, – одобряет Шуз.
– Загнулся серый. Ну, я, само собой, нижние его конечности проволокой скрутил, кнопку лебедки нажал, пацана под крышу и вздернуло. Повис вниз черепком. Может, и сейчас болтается…
Шуз выставляет два больших пальца – видно, не хватает слов от восторга. Вдохновенно продолжаю:
– Только я оклемался, валит самый здоровый, бугай, откормленный на мясе и меде.
– На меде? – поражается Шуз.
– Именно. Причем, предпочитает липовый, гад. Сутулый, косолапый, морда дикая. И на меня. Понимаю: этот порвет, как нечего делать. Отработал серию ударов по корпусу – он даже не почесался. А потом принялся меня метелить. Тут уж я кровью умылся. Хорошо, под рукой случайно кайло оказалось. Шандарахнул по маковке. Он башкой замотал – не понравилось. Я всей массой – на него. И оба – на пол. С десятиметровой высоты. Мне-то еще ничего, я сверху был, а он лапищи раскинул и не встает. Мозги наружу.
Вываливаюсь из цеха. Только собираюсь в тачку свою сесть, подплывает рыжая стервочка. Гибкая, шикарная. Сексуальная – до обалдения. Ручку в перстнях небрежно за шею мне закидывает: «Не бойся, красавчик, я тебя не съем…»
– Ты случайно не «Колобка» рассказываешь, юморист-одиночка? – ухмыляется Шуз. – Нашел кому сказочки впаривать, хакеру высшего класса.
Отпиваю глоток. Хлопает оконная рама. Шуз бежит затворять окно, и возвращается вместе с первым глухим раскатом грома. В комнате становится еще темнее. Затем раздается такой треск, будто разламывается небо.
– Эх, Шуз, душечка, хакер долбаный. Жизнь – не крутой блокбастер, где накаченный шкаф расправляется с кодлой гангстеров. Можно ночью зайти в свой родной заблеванный подъезд и получить железякой по башке только за то, что кому-то приглянулась твоя дубленка. В этом нет ничего клевого. Ты не засунешь одного отморозка в шахту лифта, чтобы оттуда фонтанировала кровь, не перепилишь другого пополам пилочкой для ногтей. Нет. Падая, ты будешь делать несуразные движения, маленький жалкий человечек. И если отбросишь копыта, о твоей смерти и рассказывать будет скучно.
– Жизнь – дерьмо, – философски изрекает Шуз.
Точно в ответ на его слова по стеклам принимаются барабанить капли дождя, и вскоре на землю обрушивается сильный короткий ливень. Когда он иссякает, Шуз распахивает окно. Вместе с влажным воздухом в комнату врываются крики пацанов, гомон птиц и раздувающий ноздри тревожный запах свежей зелени, от которого млеет и мечется душа.
Поднимаю чашку с остатками теплого кофе:
– И все же – за жизнь, какая бы она ни была!
– За нее, проклятую! – чокаясь, откликается Шуз.
* * *
Автор
Сдав анализы на ВИЧ-инфекцию и убедившись в том, что больны, Белка и Стрелка запаниковали. Точно они вдруг провалились в колодец и тяжеленная плита задвинулась над ними, погрузив в промозглую тьму. Стрелка вознамерилась лечиться, но подруга только махнула рукой:
– Хренотень это. Лечись, не лечись – один конец.
И Стрелка смирилась.
Два дня продолжалась депрессия. Они заперлись в квартире, пили и проклинали судьбу. Но уныние как-то само собой рассосалось. Снова началась бешеная, до полуночи, круговерть дискотек, огней, дергающихся под неистовую музыку потных тел, табачного дыма, пива и водки. Стрелка с удовольствием втянулась в это житье на износ и только порой скулила, жаловалась, что должна умереть, а мужа у нее уже так и не будет. И не будет детей. Впрочем, о детях она почти не задумывалась. Иногда плакала, но бутылка пива возвращала ей привычную безмятежность.
Белка вела себя иначе. Она хохотала еще громче, чем прежде, и танцевала яростнее, но временами ее косовато посаженные глаза вспыхивали угрюмо и злобно. Стрелка подчинялась ей безропотно, чувствуя в подруге неодолимую силу, и, не признаваясь самой себе, боялась ее. Они оставались неразлучны, но иногда Белка внезапно пропадала часа на два или три.
Вот и этим вечером оставила Стрелку куковать в одиночестве. Стрелка врубила сразу музыкальный центр и телевизор, они затарахтели, заиграли, а она бросилась на диван, уткнулась головой в подушку и пролежала неподвижно до тех пор, пока не вернулась подруга.
Возвращается Белка довольная и решительная:
– Проваливай, сюда скоро мужик придет. При тебе нельзя, шибко интеллигентный. Поняла?
– Как? – обалдевает Стрелка. – Нам же запрещено. Если узнают – все, тюрьма. Белка, ты что надумала? Я не уйду, хоть убей.
– Дуреха. – Белка гладит ее по голове своей короткопалой широкой ладонью. – Тебе нельзя. И никому нельзя. А мне можно.
– Почему?
– Не спрашивай. Сказала же, мне можно.
– Ты стала какой-то скрытной, – жалуется Стрелка. – Мы ведь вроде сестер, а ты…
И она надувается.
– Ну, ты прямо совсем как ребенок, – устало и насмешливо говорит Белка. – Скоро узнаешь. А теперь сваливай из вагона.
Стрелка отправляется бродить по медленно тускнеющему городу. Без подруги ей скучно и тошно до невозможности. Еле выдержав срок, она возвращается домой. Белка уже одна, лежит голая на кровати и курит.
– Уже закончили, что ли? – спрашивает Стрелка.
– Ага, – лениво отвечает Белка, выпуская в потолок клубы дыма. – Долго ли умеючи. Как второй раз оттрахались, я сразу сказала, чтобы сматывал удочки.
– Но он хоть гондон-то надел?
– В первый раз напялил, а во второй я ему говорю: ты чего боишься, я же не шлюха какая-нибудь. Честной девушке не доверяешь? Он покрутился, покрутился, и мы трахались уже вживую.
– С ума сошла!
– Слушай, – хохочет Белка, широко разевая пасть, и что-то дьявольское загорается в ее глазах. – «Я, – говорит, – программист». – «На компьютере, – спрашиваю, – работаешь?» – «Ага, – отвечает, – программы составляю, я не этот… (тут он слово сказал какое-то… погоди… юзер!), я – профессионал». «Ну, – врезаю ему, – если не юзер, тогда не надевай презер!»
Позабыв все свои страхи, Стрелка валится на кровать и принимается вопить от восторга и
