одного, а у этого сразу двое. Извини, что влезаю в сокровенное, но, как мне показалось, бывшая женушка относится к тебе почти с любовью. Должно быть вы, как это сейчас принято среди интеллигентных людей, расстались друзьями.
– Какое там. Истерики закатывала, кричала, что из окна выбросится. Илюшка ревел. Было ему чуть больше годика, ничегошеньки не соображал, но что-то чувствовал маленьким своим сердечком. Потом Сероглазка как будто смирилась. Она такая: выкричится и забудет. Но пока замуж за нынешнего не вышла, со мной общалась сквозь зубы. Анну на дух не переносит. Ни разу не видела, но говорить о ней без ненависти не может. Ты не знала ее, Сероглазку, прежнюю. Тоненькая была, как пацан. А теперь раздалась, раздобрела.
– От сладкой жизни, – поддеваю я. – С нынешним-то мужем ей, похоже, лучше, чем было с тобой.
– Дай-то Бог, – серьезно говорит Королек.
Он останавливает «жигуль» возле набережной. Подходим к пруду. Дождь откапал. Небо очистилось. Миром овладевает мерклая синева.
– Если не против, постоим здесь немного, – предлагает Королек, – очистим мозги и душу. Японцы – слыхал – обожают глазеть на воду, чтобы уйти от суеты и обрести покой и просветление.
Перед нами пруд, нереально гладкий, окольцованный неподвижными огнями. Беловатым видением сияет подсвеченный храм. От этой необыкновенной красоты у меня сжимается сердце. Как бы порой не ругала свой город, бесконечно люблю его, игрушечно-пестрый и откровенно не помпезный.
За нашими спинами фланирует молодежь.
– Оглянись, какая трогательная парочка. Сцепились пальчиками и гуляют. Наверняка молодожены.
– Ошибочка ваша, – убежденно возражает Королек. – Хлопец прикинут классно, на шее цепка – на такой только волкодава держать, а девчурка одета бедненько. Будь они женаты, все было бы с точностью до наоборот.
– Преклоняюсь перед вашим умением делать выводы, мистер Холмс.
– Брось, я рядовой опер по прозвищу Королек.
– Только не надо прибедняться. Признайся, человек ты самолюбивый, амбициозный. Неужели никогда не мечтал быть, допустим, Гамлетом, даже если придется прожить короткую, как вспышка, жизнь?
– Какая патетика! Небось воображаешь, что благородный принц Гамлет сражался с коварными силами зла. А хочешь, докажу, что Клавдий – главный его вражина – был в последней степени маразма? Считай сама. Чтобы сгубить племянника этот придурок затеял целую военную кампанию. Договорился с Лаэртом, что тот будет драться с принцем не спортивной шпагой, у которой затуплен конец, а заточенной. Да еще подсыпал яду в кубок: пригубит разгоряченный Гамлет и в одночасье гикнется. Такие замыслы вроде бы должны свидетельствовать об ужасном хитропопии Клавдия.
А теперь поглядим на деле. Когда Лаэрт уложит принца, даже младенцу станет ясно, что это заранее спланированное душегубство, потому как шпага прорвет костюм и вонзится в тело. Начнется следствие. Лаэрта примут, он и выдаст короля. А кубок с отравленным вином – вообще туши свет. Допустим, Гамлет дерябнет винца и тотчас скопытится. При скоплении народа, на виду. Тут уж Клавдию вообще не отвертеться. Ну не кретин ли после этого король датский! Если племянник тебе – как заноза в одном месте, и ты твердо решил с ним покончить, так используй тот же прием, что с его папашей. Влил белену спящему в ухо – и вся недолга. А так создал себе кучу проблем. Между делом собственную жену потерял: «Не пей, Гертруда!» А она клюкнула отравы – и кранты. И сам жизни лишился, недоумок.
– Тебя рядом с Шекспиром не было, – подкалываю я.
– Верно. Вместе мы бы такой детектив зафугачили, отпад…
* * *
Автор
Нежась на огромной мягкой кровати в роскошной затемненной спальне, исполненной в синих и сиреневых тонах, положив руку под голову, Эдик наблюдает за своим одевающимся любовником. После акта соития настроение у него философское. Он размышляет: как странно, этот жирный волосатый брюхан, который только что был так нежен со мной, наденет костюм, рубашку, галстук и превратится в босса, заставляющего трепетать подчиненных, уважаемого человека, столпа общества, а что у этого хряка есть такого, чего нет, например, у меня? Только башли. И связи.
Расслабленно закурив вставленную в мундштук сигарету, он капризно тянет:
– Пупсик, ау-у-у.
– Чего тебе, малыш? – спрашивает толстяк, обращая к нему улыбающееся красное лицо.
Он уже спрятал под брюки и белую рубашку свою почти женскую грудь и отвисший вялый живот, зачесал прикрывающие плешь редкие седеющие волосы и выглядит вполне респектабельно.
– У меня к тебе просьба, пупсик. Обещай, что выполнишь.
– О чем базар, малыш. В границах пяти штук зеленых.
– Ты как всегда галантен. У меня есть приятель…
– Что еще за приятель? Я ревную.
– Да ты просто Отелло, пупсик, венецианский мавр, а? – Эдик выпускает струйку дыма в потолок. – Однако вернемся к нашим барашкам. Речь идет о Скунсе. Даже прозвище его вызывает омерзение, но он тоже человек. И в него вложена кем-то бессмертная душа.
– Ему нужно бабло?
– Не совсем. Оприходовали его друга…
– Эка важность, – отмахивается пупсик. – Его дружбан наверняка такой же ублюдок. Этим тварям и жить не стоит. Самый лучший для них выход – поскорее сдохнуть. Околеет такой Скунс – и душа его прямиком отправится на тот свет. Там ее отчистят наждачком, промоют, отпарят и снова снарядят на землю. Новое воплощение Скунса может оказаться вполне качественным. Возможно, в будущей жизни он даже сделает карьеру, станет, допустим, директором магазина запчастей.
– Ты такой умный, пупсик, – исполненным истомы голосом цедит Эдик, и в его выпуклых глазах загорается насмешливый огонек.
Он возлежит на белой простыне в алом атласном халате и неторопливо курит, изящно поднося к накрашенным помадой губам длинный мундштук.
– Пупсик, ты обещал исполнять любой мой каприз. Так вот, я хочу – повторяю, хо-чу, – чтобы ты выяснил, кто угрохал этого несчастного.
– Ну и как, по-твоему, я это сделаю? – уже раздраженно интересуется толстяк.
– Ну не надо, пупсик. Ты же общаешься с уголовными ребятами. Ты же сам… оттуда. Там твои… как это?.. кореша. Братки. Спроси, тебе они все расскажут. Сделай мне такой подарок. А я буду с тобой о-о-о-чень мил.
Своими узкими заплывшими глазками толстяк мрачно глядит на Эдика. На миг ему приходит мысль, что малыш далеко не так наивен, как кажется. Он-то был убежден, что его любовник существует в замкнутом, оторванном от «большой земли» мирке, где есть только секс, вино и деньги, а тот ишь как заговорил. Догадывается о его криминальном прошлом. Вонючий проститут, ломака с блудливыми зенками, злобно думает он, ишь разлегся вроде римского сенатора, небось считаешь, что я буду исполнять все твои идиотские желания, ага, держи карман шире. Но вслух не произносит ни слова. Он слишком привязался к Эдику и уже не может без него. Более того, только вчера он твердо решил забрать Эдика из борделя и устроить к себе чем-то вроде секретаря. Впрочем, это всего лишь формальность, работать Эдик не будет, только доставлять ему наслаждение.
– Уговор дороже денег, – нехотя говорит он. – Если уж так тебе приспичило, поспрашиваю.
– Вот и ладненько, – глаза Эдика вновь обретают привычную сонливую томность. – Ты душечка, пупсик. Ты мой симпампончик. Я тебя лав. А ты меня лав, пупсик?
– Еще как, – хмуро отзывается толстяк.
– Тогда не куксись. А ну, погляди на своего малыша и улыбнись.
И толстяк осклабляется, сияя щелочками глаз. Он не может долго сердиться на малыша.
* * *
– Неожиданно для себя начинаю входить в жизнь стариков, – говорит Анна. – Мне даже интересны их рассказы, которые они повторяют едва ли не в сотый раз.
– Прелесть моя. – Королек обнимает ее правой рукой, не отрывая левую от руля. – Ну, вот и приехали. С Богом, а я отправляюсь за Натой, она скоро отстреляется. Э-эх, перебрали мы уже троих из твоего золотого списка, а положительного результата не наблюдается. Нет, конечно я тебе верю, но и у чародеев бывают ошибки, правда?
– Подожди… – Анна касается ладонью его груди. – Я сейчас подумала о старушке, к которой должна отправиться, и от нее пошел холод.
– И что это означает?
– Думаю, она умерла.
– Даже так… Тогда вот что. Постучись к ней. Если никто не ответит, ничего не предпринимай, спускайся во двор. Я подожду.
Анна направляется к ветхому домику, по привычке определяя возраст и стиль: конструктивизм, тридцатые годы. Господи, думает она, это же лачуга, которую давно пора снести, а между тем за квартиру в ней преспокойно могут убить.
В темноватом подъезде ее обдает чем-то тягостно-затхлым, точно все запахи, накопившиеся за долгие десятилетия, сгустились здесь, не выветриваясь. По стоптанным ступеням она поднимается на второй этаж. Звонит. Слышит, как звонок, по-старчески дребезжа и треща, катится за дверью. Постояв какое-то время, снова давит на кнопку звонка, но в глубине квартиры тишина. Анна спускается вниз, на улицу, в тепло синего августовского вечера.
– Никого. Что будем делать?
– Действовать по обстоятельствам, – вылезая из «жигулей», отвечает опер.
Теперь уже вдвоем они проделывают тот же путь. Королек нажимает на кнопку звонка соседней квартиры, той, что слева от старухиной. На пороге вырастает бритоголовый парень и молча уставляется на непрошеных гостей.
– Мы из соцзащиты населения, – тяжелое лицо Королька озаряет доброжелательная улыбка. – Собрались бабушку, соседку вашу навестить, трезвоним, стучим, а она не отвечает.
– Померла. – Парень брезгливо кривит губы и намеревается затворить дверь, но рядом с ним возникает подруга или жена, худосочная, белобрысая, с рыбьим лицом, в маечке и шортах, открывающих тощие голенастые ноги.
– Сегодня только увезли, – встревает она в разговор. – Совсем старенькая была.
– И никаких родственников после нее не осталось?
– Никогошеньки. Девушка у нее жила…
– Хорош тарахтеть, – обрывает ее парень и тянет дверь на себя.
– Да вот она идет, – успевает сообщить сожительница, пытаясь высунуть голову, чтобы полюбопытствовать, что случится дальше, но парень захлопывает дверь.
Навстречу Корольку и Анне поднимается полнотелая рыжая веснушчатая девушка, одетая в кожаную курточку цвета кофе с молоком, охристую кофточку и бежевые брючки. Оказавшись на лестничной площадке, она бросает на чужих косой неприязненный взгляд, достает ключи и отворяет дверь.
– На ловца и зверь бежит. – Королек демонстрирует ей милицейское удостоверение и продолжает вежливо-властно: – Пройдемте, барышня.
Девушка заходит в квартиру, мягко ступая обутыми в беленькие кроссовки ногами. Королек и Анна – за ней, в темноватую прихожую, где на полу лежит овальный цветной коврик.
– Отправляйся на кухню, – командует Анне Королек, – а мы с девушкой побеседуем в комнате. Да, позвони Нате, сообщи, что задержимся. Пускай домой добирается сама.
Анна уединяется на довольно опрятной бело-синей кухне с газовой плитой, холодильником «ЗИЛ» и невесть когда купленной мебелью «под мрамор». В ней растет невыразимая тоска, почти физическое ощущение присутствующей в воздухе ауры тления и смерти. Она набирает номер Наташи, испытывая радость оттого, что услышит голос живого человека.
– Извини, Наточка, мы, вероятно, не сможем тебя забрать. Королек нашел
