Лето любви и смерти

выкатился. Она как раз была на балконе, поджидала… ну, в общем, одного там человека.
– Какой он из себя?
– Парень-то? Белобрысенький такой. Весь в синем – футболка, джинсы. А он что – убийца, да?
– Поконкретнее описать его можете? – не отстает Королек.  
– Обыкновенный пацан.
– А если встретите, узнаете?
– Ой, не знаю. Если бы вы мне раньше сказали, уж я бы его рассмотрела, как следует, каждый прыщик заприметила, а потом все доложила.  
Она вновь принимается стрелять глазенками, кокетничая так откровенно, что у меня чешутся руки от желания влепить ей оплеуху. Бог ты мой, неужто ревную?

* * *

Автор

После двух ночей, проведенных с Белкой и Стрелкой, Пан исчез и неделю не появлялся на дискотеке. Белка слегка привяла, а Стрелка и вовсе ударилась в печаль. Была она влюбчивой и с каждым ухажером, даже если ей довелось всего разок с ним переспать, успевала пережить страсть самого высокого накала – на какую была способна. Она вела дневник, украшенный сердечками и вырезанными из открыток цветами, в который записывала стишки о любви и свои размышления.
Когда вечером по квартире разносится телефонный звонок, и в трубке раздается голос Пана, Стрелка так и обмирает. По ее виду Белка догадывается, что звонит кто-то особенный.
– Кто? – спрашивает она свистящим шепотом.
Стрелка только отчаянно машет свободной рукой. Белка подскакивает и напрягает слух, стараясь не пропустить ни слова.
– Хочу поздравить тебя, – Пан по обыкновению презрительно и небрежно растягивает слова.
– С чем? – удивляется Стрелка, ликующе подмигивая Белке.
– Я спидоносец. Не поняла? У меня СПИД, крошка. Я тебе его дарю. И твоей подруге в придачу.
– Кончай прикалываться, – Стрелка по инерции криво улыбается, ее анемичное лицо вытягивается, а у Белки замирает сердце. Или даже вовсе останавливается.
– Какие шутки, – жестко и насмешливо отрезает Пан. – А вы что думали, герлы хреновы, что будете трахаться без проблем? Теперь у вас большая проблема, девочки.
– Но ведь ты предохранялся. Я же помню, как ты презерватив надевал!
– Ага. Через раз. Сходите проверьтесь. Гуд бай, шлюшки, желаю счастья в личной жизни и мирного неба над головой.
Стрелка непослушными пальцами кладет трубку.
– Слыхала?
– Врет он все, – уверенно заявляет Белка, хотя голос не слушается ее.
– Заливает, ясное дело, – убеждает себя Стрелка. – Козья морда! Свалил, да еще издевается, паразит.
– Но провериться надо, – разумно продолжает Белка. – На всякий случай.
– А где? – наивно и встревоженно спрашивает Стрелка.
С этого момента она полностью отдает себя в руки пробивной, знающей жизнь Белки.
– Найдем, не боись.
Белка достает из холодильника две бутылки пива. Обе жадно пьют из горлышка, роняя капли на пол. И когда бутылки пустеют, распрямляются их сжавшиеся маленькие испуганные души.
– Айда гулять, – предлагает Белка.
Выйдя на улицу, они, не сговариваясь, несутся в центр, где надрывается реклама, где тусуются, продают и покупают. Они окунаются в круговорот веселья, музыки, трепотни пацанов и девчонок, и их вселенское горе испаряется без следа.

Не то что друзей, даже приятелей у Пана не было никогда. Лишь совсем недавно появился человек, искренно считающий его своим лучшим другом, – тщедушный пацан по прозвищу Скунс.
Безответный и бесхарактерный Скунс с детства привык подчиняться чужой воле. Когда ему исполнилось шестнадцать, два отчаянных пацана подговорили его сбежать из детдома, в котором Скунсу было хорошо и комфортно. Таскались по городу, одуревая от впечатлений, а ночью обокрали комок, взяли шоколадки, чипсы, газировку и устроили пир горой. Тут их и повязали. Скунс загремел в колонию, которая после детдомовской теплицы показалась адом. Когда вышел, податься было некуда. На работу не принимали. Деньги добывал, где и как мог. В остальное время скитался по огромному беспощадному городу. На его счастье стояло лето, ночи были теплыми, ясными. Лежа где-нибудь на скамейке, он с тоской глядел на бесконечно далекие искорки звезд и мечтал – сначала о чуде, потом – о легкой смерти.
Затем случилось неизбежное. Зарядили дожди. Денег не было вовсе. От отчаяния он рискнул повторить пройденное: взломал комок, но не успел даже наесться вдоволь – схватили. Вторая отсидка оказалась еще чудовищнее. Его сразу опустили, и весь срок он терпел невыносимые издевательства. Пытался повеситься, но его успели вынуть из петли. В конце концов, он смирился со своей участью и, выйдя на волю, отправился по адресу, который дал один из заключенных, в тайный бордель на окраине города.
Пан откровенно презирал приятеля, считая себя выше уже потому, что у него, в отличие от Скунса, была нормальная сексуальная ориентация. Но тот, обижаемый всеми, не имевший уже ни капли гордости, принимал это пренебрежение как должное.
Почувствовав около месяца назад недомогание, Пан, кашляя, сказал матери сквозь зубы:
– Что-то мне плоховато.
– Сыночек, у тебя что-то болит? – всполошилась мать.
– Закудахтала, как курица. Ну, горло болит. И вроде как температура.  
Мать уложила его в постель и вызвала врача. Явилась тучная докторша из районной поликлиники, осмотрела зев, прописала лекарства от ангины. Через какое-то время вроде бы отпустило, но ощущение болезни осталось, точно он горел изнутри. Начались головные боли, появилась стариковская отдышка. Как-то Пан обмолвился о своей странной хвори Скунсу.
Порасспросив о симптомах, маленький хилый Скунс сказал с обычной приниженной улыбочкой:
– Я конечно не врач, боже упаси, но мне рассказывал один… знакомый… – Он покраснел, точно засветившись изнутри: речь шла об одном из его клиентов, и робко, испуганно глядя на Пана блестящими глазками пойманного зверька, пролепетал: – Тебе бы на СПИД провериться. Если хочешь, я разузнаю, куда сходить надо.  
– Ты что, охренел? – Пан помертвел от испуга. – Какой еще СПИД?
Но непонятная болезнь прогрессировала. Стало трудно поворачивать шею, точно кто-то невидимый сжимал ее, сковывая мышцы. Преодолевая отвращение и страх, он попросил у Скунса адрес. Сдал анализы и, узнав, что болен, впал в прострацию. Ему объясняли, что теперь он находится в особой группе и может вступать в половой контакт только с носителями той же болезни, а он, ничего не соображая, только качал коротко остриженной плоской головой. Потом целый день бесцельно шатался по центру города, заполненному народом, маниакально думая об одном: заразила его самая первая проститутка. Он тогда попытался воспользоваться презервативом, но она засмеялась, падла: «Маленький, кто же с резинкой трахается? Все равно что целоваться в противогазе». А он, пятнадцатилетний подросток, постеснялся настоять на своем. Тварь! Если б только она снова попалась ему, придушил бы на месте!.. Он шел как во сне, разговаривая сам с собой, потом сел на скамейку и застыл, не двигаясь. Вернулся домой ночью.
– Где же ты был? – всплеснула руками мать. – Я так волновалась!
Не отвечая, он ударил ее ногой в живот, потом принялся таскать за волосы. Она дико визжала, кричала: «За что?» – «За то, что родила, сука!» – в ярости орал он. Натешившись, заперся в своей комнате и улегся на кровать. Мыслей не было, он вообще не любил и не мог долго сосредоточенно размышлять. Потом включил на полную мощь музыкальный центр, и развеселая приторная попса понесла его за пределы бытия.
Матери о болезни не сообщил – все равно не вылечить, на свое будущее махнул рукой – он и прежде существовал по инерции, не слишком задумываясь о завтрашнем дне. Зато теперь у него появилась возможность отомстить миру за все перенесенные обиды.
Он мог бы заразить проституток, но те, будучи профессионалками, строго следили за тем, чтобы клиент использовал презерватив. Тогда он переключился на дискотечных девочек – и тотчас наткнулся на Белку и Стрелку.
Перед тем как лечь с Белкой в постель, Пан, насколько смог, постарался изобразить нежную влюбленность. И она, не привыкшая к такому обращению, восхищенная, разомлевшая, не потребовала, чтобы он предохранился, что с ней случилось впервые. А романтичная Стрелка, в подогретых вином и пивом мечтах уже примерявшая подвенечное платье в окружении завидующих подруг, вообще напрочь забыла о контрацепции.  
Но этого Пану было недостаточно, и он позвонил девчонкам, чтобы полностью насладиться триумфом. В этот день он был счастлив и впервые за долгое время разговаривал с матерью без злобы, приведя ее в состояние блаженства.

* * *

– Вам бы, Василий Степаныч, в дом престарелых перебраться. Не могу ж я каждый день вас навещать. – Пухлыми веснушчатыми руками Людмила ловко делает старику укол.
Василий Степанович, кряхтя, поднимается с дивана, долго возится, застегивая брюки.
– Спасибо, Людочка. Что бы я делал без тебя, – в его голосе признательные и даже заискивающие нотки. – Ты и продукты принесешь, и пол помоешь. Даже вон укольчик поставила, хотя тебе по должности вроде не положено. Ангел ты мой хранитель. А в дом престарелых меня калачом не заманишь. Скучно там. Старики да старухи.
– Так ведь и вы не молоденький. Восемьдесят с гаком, не шутка. Ранены были. Ну, годик еще протяните, ну, два, ну, дай Бог, три. А потом не сможете себя обслуживать.
– А у меня способ имеется, как в этот чертов дом не пойти, – куражится Василий Степанович. – Вот сдохну, и не возьмете меня. Для нас, стариков, самый что ни на есть распрекрасный выход. Раз – и нету, ищи-свищи.  
– Типун вам на язык. Вам еще жить да жить.
– Нет, Людочка. У меня главная мечта была – отпраздновать юбилей Победы. Справил, разутешился напоследок, теперь и помирать можно.  
– Никак в толк не возьму, – ворчит Людмила. – Какую-то девчонку у себя приютили, живет у вас задарма, копейки ни за что не платит. Другая бы из благодарности квартиру языком вылизывала до блеска, готовила вам, как в ресторане, а на этой, похоже, где сядешь, там и слезешь. Откуда она вообще взялась?
– Из фирмы какой-то… да я уж и не помню. Пожилым помогает. Пришла, подарки мне принесла, конфеты. Слово за слово, оказалось, приезжая, где-то угол снимает. Я ей сам предложил: поселяйся, место есть. Да и мне приятно, когда рядом девчушечка-тростиночка. Сам от нее молодею.
– Влюбились, что ли? На молоденьких потянуло? – грозит ему пальцем Людмила, но глаза ее смотрят пристально и недобро. – Выяснили бы лучше, что за фирма такая. Подарки пожилым дает отдел по соцзащите. Ой, боюсь, мошенница эта девчонка, помяните мое слово. Надо бы проверить.  
Василий Степанович супится. Девочка, поселившаяся в его квартире, ему по нраву. Зовут ее Галей, а он именует Галчонком. Ему доставляет удовольствие смотреть на нее, тоненькую и светленькую. Вот такая у него была бы сейчас внучка. Не дал Бог детей, не способна была жена родить. Он ее не укорял, не бросил, хотя были женщины, которые норовили его отбить, – после войны мужиков не хватало. Но когда год назад жена умерла, понял, какую промашку совершил, надо было из детдома ребенка взять. Теперь уже поздно. Некому будет продолжить его род на земле.
Закрыв за Людмилой дверь, Василий Степанович в который раз достает семейный альбом, разглядывает выцветшие черно-белые снимки.
Вот его мать, батя и девять братишек и сестренок, он – второй слева, двенадцатилетний пацан. Семья в