Свои берега

скрывается хитрость: она как бы забывает про дочь, как бы, "занимаясь своими делами", уходит вперёд.  Санька, естественно, тут же подымается и несётся взрослых догонять.

  Раз по какой-то причине обратный их поезд вовремя не подошёл, и они промаялись на забитой грибниками платформе лишних два часа.
Санька со скуки затеяла игру - отбегала подальше или спрыгивала на рельсы, крича Смыслову: "Догони!" Тогда он мчался по шпалам за визжащей Санькой, нелепо раскидывая ноги в тяжёлой кирзе, догонял и тянул за капюшон к Алине, готовой уже накрыть дочь руками в накатившем приступе материнской нежности. Со стороны, наверно, они смотрелись почти что семьёй, а он - почти что отцом и мужем. Мужем, во всяком случае, точно...


ОСВОБОЖДЕНИЕ

  Беда между тем медленно, но неминуемо надвигалась. Раньше он мог запросто, как ему казалось, "считывать" алинины мысли. Смотрел ей прямо в лицо и, ехидно улыбаясь, сообщал, о чём она сейчас думает. Она всякий раз вздрагивала, удивлённо спрашивала: "Как узнал?!" "Как как... У тебя ж на лбу всё написано! Посмотри." - говаривал он тогда. Она делала круглые глаза, хваталась за голову, за зеркальце, водила пальцами по лбу, хмурила бровь, но тут же спохватывалась, тьфукала и заливисто смеялась. Мысли у ней были не ахти какие головоломные, оптимистичные, часто пошлые, к тому же их было немного, - он расшифровал их ленивым мимоходом. Теперь же он переставал узнавать её. Из его прежней подружки-хохотушки постепенно, словно в кошмарном сне, который, бывает, стремишься, пытаешься, пыжишься, но не в силах прервать, вырастала и вылезала её погибшая мать: сама она сильно расползлась, до брылей и подбородков, что хуже - озлилась, завела привычку пустопорожне скандалить упирая руки в боки, с обязательным колыханием бёдер, с гневливой истерикой в голосе, и в такие минуты в лице её проскальзывала гримаса презрения к нему, к себе и ко всему на свете... Было ли то надуманной "скорбью по годам, потраченным впустую" (то есть на него), или Алина просто бесилась от отчаяния перед неотвратимо наползающей старостью - кто знает?..
 Преображение коснулось также и чувственной её природы, и вот уже ни через раз, и ни по разу, а, бывало, по нескольку раз за соитие бродил сладостный озноб по всему её телу, завершавшийся неизменным бурным сотрясением.
 Он сознавал, конечно, и не только теоретически, что люди меняются. Он и сам смотрелся в зеркало, и кроме того отслеживал изменения, что происходили во внешности и (редко!) в поведении близких и далёких ему людей, и просто приятелей, но это было заметно лишь в сравнении двух точек, расходящихся во времени многими годами. А тут всё менялось в ней буквально на глазах! Не было никаких точек сравнения. Никаких дискретных скачков. Или то был один скачок, растянутый во времени, и всё никак не кончавшийся. В котором находилась она, но в котором его не было.
 Они ещё встречались. По инерции. Без радости. Во всяком случае, с его стороны. Как можно было жить лишь затем, чтобы есть, спать, мыться, ходить в туалет, сношаться в различных позах и хохотать над пустой словесной эквилибристикой? И суетиться в поисках средств для продолжения подобного животного существования? Такой жизни он не принимал. И когда дело наконец дошло до разрыва (неприятный был инцидент: по-женски брошенная пустая, но репеистая фраза, - не оригинальная и даже нерусская, наверняка калькированная из какого-нибудь дешёвого американского фильма, где герои смачно, с наслажденьем ругаются, - за которую он не преминул уцепиться и выдернуть, и даже, кажется, успел улыбнуться примирительно, но в тот же миг внутри самой его сути - одновременно в голове и сердце - вдруг что-то резко щёлкнуло, прошла электрическая дуга, лопнула пружина...), всё-таки дошло до разрыва, до невозможности ничего дальнейшего, и ничего потом и не было, кроме, может быть, вот этих, последних её опамятовшихся слов ("Ты придёшь ещё?.." - и его скорые, чтобы не начинать по-новой пустопорожних выяснений отношений: "Приду-приду..."), расслабления... - так аматёр-путешественник, устав от дороги, скидывает с плеч неудобью набитый рюкзак - и лёгкой грусти.
  И боли не было.  Разве что немного тянуло сердце и страшила уверенность, что она, выдумав предлог, обязательно прибежит мириться, и он опять не устоит, и тогда, кое-как перевалив через очередной ухаб, разболтанный драндулет их отношений покатит дальше по бездорожью - теперь уже совершенно непонятно куда. Так почти и случилось, однако он выдержал ту осаду, - не в малой степени из-за болезни матери. Тревога за мать забрала все остальные чувства - она действительно тяжко болела, и в те дни почти не вставала, поэтому, когда затрезвонил звонок, и, отворивши дверь, он узрел на пороге Алину, сразу потребовавшую от него "серьёзного разговора" (так и сказала, скороговоркой: "В общем так, - нам надо серьёзно поговорить..."), он не пустил её вовнутрь - просто, что-то раздражённо пробурчав, захлопнул перед её мягким, досадливо сморщенным носом дверь. Она позвонила ещё, и он снова отворил ей, но лишь для того только, чтобы сказать, что это конец, и никакого разговора не будет.
     Спустя год из почтового ящика он выудил письмо в пухлом конверте без марок и штемпелей - четыре свёрнутых вчетверо листа... Обычные каракули покинутой женщины, полные недомолвок и тайн. Женщины выбирают мужчину, как собаку: требуют для себя щенка попородистей да подороже, а уж живут с тем, что выросло... И попробуй - убеги (найдут и вернут)! Непонятно, кстати, было: то ли для пущей важности, а то ли от своей пристрастной ко всякого рода загадкам натуры, - Алина подпустила в письмо много туману, и вообще, набросала каких-то странных фраз, которые мужчине, дабы не обабиться, лучше и не пытаться разгадывать. Среди прочих алининых откровений там присутствовали также какие-то мутные намёки на "ужасные годы" до встречи с ним, "ужасные годы", от которых у неё остались лишь "пустота и равнодушие к жизни", и строки про Алину возрождённую: "Той, какой меня знал ты, меня не видел никто..." Признавалась также, что даже характер у неё улучшился, и что, правда, в начале их отношений хотела было женить его на себе, но потом-де раздумала. Читать всё послание целиком было просто невмоготу, да и не имело смысла, а концовка была довольно стандартна для подобного жанра: "Боже, я думаю, что сейчас, написав тебе это письмо, я совершила самую большую ошибку в жизни!" В общем, то был ещё один страстный призыв всё вернуть, на который он не откликнулся.

  А затем он очень скоро и неожиданно переехал, а дом его - старый, родной и убогий - снесли, и даже ничем не застроили место, - так и осталась засеянная травой прореха зеленеть посередь свежих многоэтажек не менее оптимистической раскраски. И совершенно естественно, что адреса своего нового Смыслов Алине не сообщил.


БОМБА

  Бомба зарылась в землю и затаилась, ожидая часа - и он пробил... Так случается со старыми бомбами, чей корпус окончательно проржавел и стал неотличим от спящих рядом валунов, затащенных на  равнину последним оледенением. А тут вдруг дорогу затеяли строить, или перестраивать: нагнали техники, срывают почву... В результате имеем взрыв, после которого остаются лишь комья разбросанной повсюду земли, искорёженное железо, кровавые лужи и хлопоты оставшихся в живых... Зевака-знайка проворчит: "Стечение обстоятельств! Ну, проехал экскаватор, ну, задел бомбу - она и взорвалась. ." Другой же, мнительный, протянет: "Ой, нет! - сработано-то точно в срок! Поскольку предопределено было..."
  А до того мига она мирно спала, зарывшись в самый перегной...

  Прошли года с тех пор, как они расстались, и даже года с тех пор, как он похоронил мать и давно жил анахоретом с вполне простительной для одинокого мужчины привычкой шляться иногда по порносайтам.
  Для себя он давно уяснил, что порнография - это не просто показ освобождённых от одежд живых человеческих тел, находящихся в фазе совокупления в расчёте на гормональный всплеск в теле зрителя. Это что-то большее; и намного более страшное, чем фильмы ужасов (с бредовыми кошмарами, которым не веришь) или непонарошечные кадры зверств, жертвам которых безусловно сочувствуешь. Тут не сочувствуешь никому. Просто видишь абсолютную, чумовую, беспардонную открытость. Человеческие ощущения такими, какими они есть. Это даже больше, чем "информация" - это сокровенное знание человека о себе самом, раскадровка самого такого, чего хотелось бы скрыть навсегда...
  Вроде бы, и стыдиться нечего - ведь засняли же не тебя, но... Вот в закусе губы или расхлябанном рте, в искривлении черт на пике оргазма ты вдруг угадываешь и "свою" женщину тоже, ту ноту в ней, которую считал единственной и неповторимой, но нет! - вот они, тут - повторы... Всё это оказывается настолько личное, а на поверку - животное, где люди на недолгое время превращаются в самок и самцов, что самому себе признаться бывает почти невозможно: да, и ты такой же! Точно такой, как все они! Ну, вот же: пунцового окраса перекошенная морда человека-самца, испускающая хрипы и булькающее клокотание... - да ведь это же твой близнец! Ну, то есть именно таким ты и бываешь в те моменты, когда (все дальнейшие слова застревают в горле)... В глубине души мы и так всё всегда знали о самих себе, но делатели порнографии нас окатывают прямо-таки волнами саморазоблачения!
  Нас воспитали по-другому, - думал он. Для нас подобная открытость невозможна. Чтобы снять табу, надобны иные воспитатели, с издетства: те, что врут не по двадцать раз на дню, а просто не переставая. Мерзавцы-мошенники, подлецы из подлецов - никак не мельче! - которые уговорят. Объяснят. Научат. Заставят. Порасскажут, как это просто и совсем-совсем не стыдно. Потом, за какую-то ерунду можно получить неплохой куш. Женщине, конечно же, напоют, что зрителю не интересны исключительно интимные части её тела (подобное есть у всех!), зрителя притягивает её красота, её лицо, её "игра", фактура... Что она будет королевой если не экрана, то, во всяком случае, этой сцены точно! Ведь в любой порносцене главным персонажем является женщина. Мужчина вторичен. Его вообще может не быть - достаточно показывать лишь мужской детородный орган. Всегда важна женщина, её реакция, изгибы и дрожания её тела, её стоны и хрипы. Она обязана быть привлекательной. Поэтому непременно причёска. Макияж. Серьги оригинального дизайна. Длинные холёные ногти (можно накладные, главное - показать, что настоящая женщина чурается черновой работы!), желательно - индивидуальный маникюр; лучше - с авторским рисунком.
  Взрослого человека уговорить на такие штуки трудно. Не поведётся. А "моделей" приучают к этому незаметно, исподтишка - с подростковых, если не с детских лет. Сначала их учат "правильно" ходить по подиуму в любой одежде (т.е. почти что без...), понимать, что значит "фотосессия" (платят не за каждый щёлк, а за любое количество снимков, сделанных в данной обстановке). Объясняют, что реклама белья означает, что в конце фотосессии никакого белья на модели не остаётся. И что это естественно. Что за фотосессии голышом дают деньги, а других фотосессий просто не бывает! Что