Свои берега

бархатистыми ресницами, - что мы с Вами и вживую всё-таки встречались. Как минимум раз..."
  "Что Вы говорите?! Позвольте полюбопытствовать: где, когда!?"
  "Не припоминаете?"
  "Простите..."
  "Вас? Прощаю! Заранее! Потому что было это... даже не хочу говорить вслух - и считать не хочу! - сколько лет назад. Мы тогда с Люсей и ещё с одной нашей подружкой из школы рабочей молодёжи пошли кататься на лыжах, в парк, и встретили там Вас. И не просто Вас, а вас обоих! Да, да, Сергей Михайлович, и Вас! Вы тоже катались тогда на лыжах. Вдвоём (Ну а мы - чуть большей группой). И мы, между прочим, к тому же были с фотоаппаратом - да, да, да!) и зафиксировали этот исторический момент!"
  "Как интересно! - воскликнул Герман Климентьевич. - Я, кажется, сейчас что-то такое начинаю припоминать."
  "А Вы припоминаете, Сергей?" - поинтересовалась Тома.
  Сергей Михайлович кивнул по инерции набитым ртом, но потом на мгновение застыл, о чём-то раздумывая, и наоборот, отрицательно замотал головой - он ничего такого не помнил.
  "А у нас свидетельства есть. Правда, Люсь? Вынимай альбом!"
  "Я-то выну. Но тогда вы все, кто будет смотреть, прямо сейчас идёте мыть руки."
  "Тогда я пошла..." - сказала Тома, вставая.
  "Я Вам помогу!" - вскричал Герман Климентьевич, отодвигая стул и бросаясь вслед за Томой.
  "Чем? Как? Мыть руки?!" - удивилась та, обернувшись на странный позыв.
  "Пардон. - отрезал смущённый Герман Климентьевич. - Тогда я Вас пропускаю."
  "Как это мило в Вашей стороны!"
  "Ещё раз - пардон."

  Когда альбом был раскрыт, гости действительно узрели фотографии, где все они молодые (а кто-то - и не совсем ещё пожилой) в свитерах и на лыжах позируют у берёзок невидимому фотографу.
  "Господи, какие вы тут юные!" - воскликнул Герман Климентьевич.
  "Мы тут." - поправила его Тома.
  "Простите, что?"
  "Мы тут с вами юные все. О! Посмотрите, посмотрите! А у Вас свитер-то с норвежскими оленями! Самый "писк" шестидесятых! И шапочка в рисунок и в тон, да ещё и с помпоном! Я тогда как-то не придала всему этому значения... Ах, какой Вы, Герман, оказывается, модник!"
  "Не знаю... Не помню... - заметил Герман Клименитьевич, не отводя от Томы глаз. - Да, наверное... Но я не специально."
  "А вот лично я до сих пор молод. Душой! Кха, кха, кха!" - попытался сострить Сергей Михайлович.
  "Ну что ж... За новоселье мы пили. За приятное новое знакомство мы пили. Но оказалось - мы знакомы давным давно. Кто бы мог такое представить?! Так что созрел тост - теперь уже: "За старое знакомство!" - провозгласил Герман Климентьевич, подняв рюмку.
  "Всё бы ничего, да слово "старое" режет слух."
  "Пардон. Тогда за давнишнее знакомство! Со всегда юными дамами! Так можно?"
  "Можно. - заверила Тома Германа Климентьевича. - За знакомство восстановленное! Ура!"
  "Ура! Ура!! Ура!!!"

  К чаю подали домашнее варенье и нарезанный секторами фабричной готовки торт, который тут же был умят.
  А дальше пошли танцы.
  Герман Климентьевич кружил партнёршу в тесной комнате, изрекая что-то вроде: "Вы знаете, Тома, сейчас, когда я слышу звуки, исходящие из этого чудо-устройства, шум и треск патефонной иглы, во мне просыпается юность! - Да, да, Вы можете себе это представить!? Невероятно, но я ощущаю себя вновь двадцатилетним юношей! В моё время граммофоны считались уже старьём, а вот патефоны были самой модной штучкой."
  "У нас тоже дома имелся патефончик, так что его звучание и мне хорошо известно. Но - увы! - его давно выбросили, и очень жаль..."
  "Да, мы тоже от патефона избавились. Но хотя бы у Люси он сохранился..."
  "К счастью, да - маленький, переносной, послевоенной моды. Их все тогда какие-то артели изготавливали."
  "Артель - какое позабытое слово! Боже, сколько лет минуло!?"
  "Герман, умоляю - ни слова о возрасте! Вы великолепно ведёте. И не лукавьте: кто-кто, а уж Вы-то точно являете собою пример настоящего мужчины в самом расцвете лет!"
  "Я бы так не сказал," - сказал Герман Климентьевич, восторженно глядя на партнёршу.
  "Но я так говорю. Герман, поверьте женщине. Только женщина способна по-настоящему оценить мужчину! Ах, будем считать, что я пьяна и немножко забылась..."

  Вскоре, запыхавшись, пара перешла с вальса на фокстрот самого простого варианта (вперёд раз-два, и в сторону, назад раз-два, и в сторону), а к концу каждой композиции, когда при всём старании Смыслова, постоянно заряжавшего завод, чтобы такого казуса как раз не случилось, песню всё-таки начинало водить, как пьяного горлопана на улице, Герман Климентьевич зажимал хохочущую, барахтающуюся в его объятиях Тому в углу, стараясь поцеловать её в губы (а она притворно отводила лицо, и все поцелуи доставались шее). В какой-то момент он опоминался, резко оборачивался (бросая продолжающую хохотать Тому в углу) и подскакивал к Смыслову, который в это время подкручивал то ручку патефона, то пластинку, не давая той остановиться.
  "Послушай, Андрей, я хочу тебя спросить кое о чём. Мне это важно, поверь... - обратился он к Смыслову в первый раз, глядя на подростка с каким-то суровым упованием. - Скажи... Скажи вот как на духу: ты меня осуждаешь?"
  "Нет."
  "То есть... не осуждаешь?" - не отставал Герман Климентьевич, и что-то просительное, щемящее было в его взгляде, как будто осуждение (или не осуждение) почти шестнадцатилетнего Смыслова для него много чего значило.
  "Что Вы, Герман Климентьевич, как я могу!?"
  "Точно - нет?"
  "Господи! О чём Вы говорите!? Ну конечно же  - нет!" - отвечал Смыслов, меняя пластинку.
  После третьего или четвёртого танца, когда Тома "сдалась", и стала сама вытворять в углу с несколько обомлевшим от подобного напора Германом Клементьевичем что-то совсем откровенное, время от времени опоминавшийся Герман Клементьевич, подскакивая к Смыслову, уточнял:
  "И всё-таки, Андрей... Скажи честно... Ты меня извини, но мне всё-таки кажется, что ты не до конца со мной откровенен. Давай только честно и всерьёз, безо всяких там экивоков: вот сейчас ты меня осуждаешь, да?
  "Нет."
  "Ну признайся, - настаивал вдрызг растрёпанный пожилой инженер, поправляя сбитый на сторону галстук. - Не щади меня, не щади! - осуждаешь? Вот сейчас, конкретно, в данный момент - да?"
  "Ну я же уже всё сказал... Ну Герман Климентьевич... Ну сколько можно?!"
  "Я теперь имею в виду не столько себя, сколько нас... Понимаешь? - перейдя на шёпот говорил Герман Климентьевич, указывая головой за себя, где в углу переминалась Тома, рассеяно посматривая по сторонам. Смыслов к тому времени на досуге чуть не в один присест проглотил "Опасные связи" де Лакто, поэтому - чисто теоретически - Германа Климентьевича понимал хорошо.
  "Ты нас - нас! - осуждаешь?" - не отставал от подростка Герман Климентьевич.
  "Да ни в коем разе, Герман Климентьевич! Вы оба - взрослые люди. Кто я такой, чтобы вас осуждать!?"
  "Так точно - не осуждаешь?"
  "Нет! Абсолютно! Ну Герман Клименьевич!.. Ну подумайте сами..."
  "Вот теперь верю! Спасибо тебе! Спасибо!" - кричал Герман Климентьевич, радостно впиваясь в руку Смыслова двумя пятернями, излишне долго руку тряс, вдруг сбрасывал руку и мчался к Томе насладиться очередным долгим поцелуем в углу.

  Пока мать Андрея мыла посуду на кухне, пока Сергей Михайлович, распахнув форточку, там же курил и о чём-то глубокомысленно вещал, считая, что таким образом развлекает даму сердца, пока Андрей истово крутил ручку патефона, снова и снова по просьбе танцующих ставя фокстрот "Бойся Педро чёрных глаз", переминавшиеся на середине большой комнаты тела Томы и Германа Климентьевича практически слились в одно.

  На этом, собственно, сабантуй и закончился. Тома с Германом ушли первыми, Сергей Михайлович остался на чай, затем убыл и он. Мать Смыслова, расправившись с мытьём посуды и преображением стола в привычный тому непраздничный вид, легла пораньше, дабы заглушить любопытство сном. О том же, что случилось с подругой и кузеном после того как те вдвоём покинули гостеприимную квартиру, мать Смыслова узнала лишь через неделю, поскольку даже и вечером следующего дня, когда она, не удержавшись, связалась с Томой - узнать как и что - она поняла только, что будущее возможных отношений пары весьма туманно. Несмотря на более чем тёплое расставание на "красной ветке", встречаться по-новой с Томой Герман Климентьевич, похоже, не то что не спешил, а даже и не планировал. Тома это почувствовала. Мужчины в возрасте на новые отношения поддаются тяжело, рассуждала она. Праздник, застолье, случайные бодрящие поцелуи в засос в танце - совсем не повод их выстраивать. Мужчин необходимо тормошить, вот конкретно Германа - надо, - решила Тома, и взяв инициативу в свои руки, три дня спустя позвонила пожилому инженеру сама. На службу, разумеется, поскольку его домашний номер мать Смыслова давать подруге категорически отказалась, а служебный дала. И услышала знакомый смущённый баритон, подтвердивший, что - да - и он её также не забыл. Не хочется ли ему продолжить их приятное знакомство? Конечно. Конечно. Почему - нет? В принципе, готов встретиться.

  "Ну и как? - спросила Алина, сидящая тут же, на диване, подобравши ноги, с бокалом в одной руке и зефириной в другой. - У них с того времени закрутилось?"
  "О! Не то слово! - продолжил рассказ Смыслов. - Он её таскал по всяческим выставкам, концертам... А потом она его водила на разные разности: мероприятия, спектакли, куда билеты распределялись от работы... Даже дошёл слух, что они умудрились как-то то ли на выходные, то ли на Новый год на несколько дней снять номер в доме отдыха в Подмосковье. На двоих."
  "Да, интересно... И долго их связь продолжалась?"
  "Во всяком случае все восьмидесятые - точно."
  "Ого! То есть это не было: две-три встречи - и всё?"
  "Нет, что ты! Завершился их роман лишь в девяностые. И по понятным причинам (и даже не экономическим): Герману тогда уже было под восемьдесят - как понимаешь, не так чтоб он был бодр и свеж. А у Томы дочери выросли, превратились в увесистых дам, нарожали ей внуков - совсем другие пошли заботы... И я уже не слышал, чтоб тогда они встречались. А потом, через какое-то время Тома быстро угасла. Онкология. Что-то такое фатальное. Буквально за год её унесло. И дочери её позвали Германа Климентьевича на поминки, что, конечно же, их характеризует."
  "Ну что ж - вполне похвальное, достойное поведение," - согласилась Алина.
  "О, да! Особенно на контрасте, когда ничего подобного не происходит, а если что и происходит, то нечто прямо противоположное... Ну это всё лирика... А Герман Тому пережил, и намного - практически на десять лет."
  "Кстати, ты опустил одну деталь..."
  "Какую же?"
  "А что случилось с женой Германа?"
  "Ну а что случается со всеми людьми рано или поздно? Она умерла. Притом раньше Томы, но когда точно - не скажу - у родни надо поспрошать. Да, я думаю, это и неважно."
  "Бедная женщина! Она же не могла не почувствовать, что муж ей изменяет! Узнать такое на склоне дней... И - да! - ещё: ты так и не сказал, как её звали - жену Германа..."
  "О! А я