Свои берега

участке захоронен, тётя Люсечка?"
  Было очевидно, что Веруньчик знала, кто ещё захоронен на том участке, но по непонятной пока причине ей необходимо было об этом спросить.
  "Ещё дядя Вася и тётя Лида."
  "А почему они там захоронены?"
  "Это долгая история. Когда дядя Вася умер, у тёти Лиды не было денег на покупку участка, вот я и отдала место. Всё-таки это мой брат. А уж когда тёти Лиды не стало... Наверное, это правильно, когда жена покоится рядом с мужем."
  "У-гу..."
  По всему выходило, что Веруньчик не просто так колесит у этого могильного вопроса, что она чего-то хочет, но не решается пока сказать. Всё ползает, ползает и, кажется, уже приподымает головку, пробуя воздух язычком, прицеливается, выжидая момент для нанесения первого робкого выпада.
  "То есть ты пошла навстречу Мише?"
  "Если ты хочешь это так представить..."
  "Я понимаю, - вздыхала Веруньчик. - Ты не могла не пойти навстречу Мише. Ведь бабушка, она не только андрюшина бабушка, она ещё и мишина бабушка. Но ведь она ещё и моя бабушка. Правда?"
  "Никто не спорит. Она ещё и володина бабушка, если ты не забыла. Что ты хочешь этим сказать?"
  "Тётя Люсечка, скоро уйдёт мой Юра, а у меня совсем нет денежек его хоронить..."
  "Вера, если ты намекаешь, что твой муж будет лежать в одной могиле с бабушкой, то этого не будет. Это место для меня."
  "Тётя Люсечка, он тебе совсем не помешает."
  "Ты русский язык понимаешь? Там место на одно захоронение. Это моё место. И больше об этом мы говорить не будем."
  Казалось бы, разговор был исчерпан и тема закрыта, но инерционная Веруньчик всё ходила и ходила по ней кругами. Каждый день она звонила "дорогой тёте Люсечке" и после беседы ни о чём плотно садилась на любимого конька.
  "После кремации мне выдадут вазон. Он совсем небольшой - это не гроб. Может быть можно будет его как-нибудь... куда-нибудь с краю прикопать?"
  "Вера, твоего Протасюка даже в вазоне не будет рядом с бабушкой."
  "Ну тётя Люсечка! В конце концов, если всё дело в вазоне, то можно обойтись и без него."
  "Ты что же, хочешь подсыпать его как удобрение? Высыпать из вазона и смешать с могильной землёй?"
  "У-у... Но ведь прах в таком виде тебе никак не помешает, правда?"
  "Помешает, Верочка. Ещё как помешает! Может быть тебе это неприятно слышать, но я не желаю и праха Протасюка иметь в одной могиле с бабушкой."
  Веруньчик, казалось, обиделась и молчала с неделю, но в конце концов раскрыла карты.
  "Тётя Люсечка, если ты не хочешь иметь праха юриного, то не будет и его. Просто важно оформить всё официально, чтобы была табличка с надписью, что здесь покоиться такой-то такой-то. Чтобы дети могли бы навестить папу, постоять, подумать..."
  "...поставить памятник, посадить цветочки. Кроме твоих детей у него есть брат, племянник, сын от первого брака. Правда, Вер? И все они будут приходить на кладбище и считать это место своим. Именно поэтому никакого официального или неофициального захоронения Протасюка в бабушкиной могиле не будет. Кстати, а почему ты не можешь захоронить прах в колумбарии, как это принято?"
  "Что ты! Это так дорого - я узнавала."
  "А почему у тебя свет клином сошёлся на бабушке? Положи его рядом с папой своим. Ведь вы жили одной семьёй. Где у тебя папа похоронен, на каком кладбище?"
  "Я не знаю, тётя Люсечка."
  "Ничего себе!.. Как это ты не знаешь, где похоронен твой отец, с которым ты жила в одной квартире, который ежедневно бегал за кефиром и гулял с твоими детьми? Ведь он не так давно скончался?"
  "Просто его хоронил Володя, а мне неудобно его беспокоить..."
  "То есть своему брату родному тебе звонить неудобно, а мне удобно? Алло?.. В конце концов, обратись к родственникам Протасюка - пусть соберут деньги на колумбарий."
  "Да? Я подумаю." - сообщила Веруньчик, но через день канючила по-новой.

  "Надо заканчивать эту волынку. - Отрезал Смыслов, когда мать полусмехом-полуплачем объяснила причину столь частых звонков племянницы. - Причём самым решительным образом. Иначе они тебя дожмут."
  "Они?.."
  "Ну да - я просто уверен, что здесь не обошлось без советов со стороны тётушки. Одна Веруньчик до такого додуматься бы не смогла."
  "Да ладно тебе на тётку наговаривать! Посмотрел бы на неё теперь: совсем же плоха, и день ото дня хуже. Еле во рту языком ворочает - я ж слышу, когда с ней по телефону общаюсь. Ей ни интриг наплести, ни козней не построить. У ней для этого соображалки не хватит, понятно?"
  "А я вот нюхом чую - её проделки. Попытаться хапнуть то, что, как ей кажется, плохо лежит - уж на это-то интеллекта её нынешнего хватит с запасом! Ума тут большого не требуется - тут напор нужен. А напор - это ж её стиль! Как тогда, в эпопею с замором тараканов, помнишь?"
  "Ну как же! - такое разве забудется! - откликнулась мать.
  Тогда тётя Ж. напросилась погостить у них некоторое время - буквально дни - пока её ВикВик будет (в кои-то веки!) травить тараканов. Понятно, с дочерью, которую тётя Ж. не отпускала от себя ни на шаг. И пусть сестра не беспокоится - ВикВика они не увидят - потому как тот (в отличие от них) может совершенно спокойно жить (и спать) при любой химии. Смыслов был против подселения родни даже на пару деньков - у него на носу как раз тогда висела сессия - но ничего поделать не мог: сказал матери, что это её решение, умыл руки и заперся у себя в комнате, как последний солдат в последнем бастионе. Поскольку Веруньчик тогда была беременна (Наташкой), практически на сносях, мать Смыслова уступила ей кровать, а сама устроилась вместе с сестрой на ковре рядом. Прошло два дня, потом ещё два, потом ещё два... Смыслов поинтересовался у матери, когда же родня всё-таки съедет, и мать, соответственно, мягко поинтересовалась у сестры, как там у них обстоят дела с замором тараканов. Оказалось, что пока никак. Идёт подготовительная работа: ВикВик сдвинул всю мебель на середину комнат, освободив таким образом доступ к плинтусу - главному очагу насекомых, но потраву пока не закупил. Но со дня на день всё произойдёт. Да, и вот ещё что: беременной плохо спится одной, без мужа, да и будущему ребёнку важно чувствовать рядом с материнским также и отцовское тепло, так что, если Люсенька не против (и не надо, пожалуйста, тут делать такую дикую мину с оторопелым взглядом, будто в неё нож исподтишка втыкают!)... Итак, если Люсенька не против, Протасюк также поживёт с ними эти несколько дней, согревая беременную жену теплом своего дюжего тела - пока идёт химобработка, да?
  "Три недели! - простонал Смыслов. - Вся эта катавасия длилась три недели!"
  Ужасу, казалось, не будет конца! В выходные сладкая парочка нежилась, похрюкивая, в кровати до полудня. Живот к животу. За три недели Протасюки продавили кровать так, что половина пружин полетела. Ремонтировать было бесполезно - пришлось кровать срочно менять на диван.
  "Да. До сих пор меня трясёт, как вспомню. Но ты нас спас - через три недели ты их всех выставил. Ты у меня молодец - очень решительный сын!"
  "О, если бы я тогда был решительным... Если бы я был решительным, я бы просто не пустил их на порог, в первый же день! Несмотря на твои причитания. Но я тогда был толерантен. Сверхтолерантен. Терпел даже тогда, когда они всем семейством просто сели нам на голову! Три недели! Первая у них якобы ушла на подготовку, всю вторую ВикВик якобы травил, а всю третью якобы проветривал помещение, а оно всё никак не проветривалось, там якобы гулял ещё "плохой запах"; а раз так, они замахивались и на четвёртую, и остались бы, если бы я их всех троих не выставил! Вообще-то я думал, что они в драку полезут - такими быками на меня зыркали. Нет! - сложили свои вещички и умотались как миленькие! С год, правда, потом не разговаривали. И-и.. - я вот что тут подумал: знаешь почему они расположились у нас табором? Потому что ты их кормила. Ты им готовила, а денег с них не брала!"
  "Ну как можно: ведь родня же, на пару дней..."
  "Ну да, ну да: ты ведь им отказать не могла. Вот поэтому-то они к нам со второй недели ещё и Протасюка сунули (думаю, предварительно расписав ему все выгоды от такого времяпровождения), - и он с удовольствием припёрся, и устроился, как у себя!"
  "Неужели из-за еды?! - всплеснула руками мать. - Мне бы даже такое на ум не пришло: променять возможность жизни у себя дома (где всё своё и ты - хозяин) на возможность бесплатного стола у чужих людей, хоть и родственников..."
  "Да, мама... Ты до сих пор слишком хорошо думаешь о людях. Ты даже не представляешь, каким наслаждением для некоторых является процесс экономии средств! Никакой комфорт не заменит им этого кайфа! Да ради этого они всё вокруг превратят в свинарник!"
  "Я такого не понимаю..." - промолвила мать, горько поводя головой из стороны в сторону.
  "Я тоже, - согласился Смыслов. - Но я всё больше и больше убеждаюсь со временем, что мы с тобой - какие-то странные люди. Не такие, как все. И живём мы в своём странном мире. А вокруг - люди другие, и понимание радости жизни у них другое... Короче, если ты не можешь послать племянницу куда следует и не разрешаешь это сделать мне (потому что она дочь твоей сестры, а родственников не выбирают и так далее), я отключаю телефон. И ты опять будешь для них хорошей, а я опять буду твоим злобным цербером-охранителем, пусть так: я уже взрослый мальчик, и на все эти реверансы и книксены в отношении наших милых родственничков мне глубоко наплевать. Думаю, десяти дней хватит, чтобы они успокоилась или направили свои стопы в другое место."

  Десяти дней хватило. Протасюк вскоре скончался; поминок не было, и где покоятся его останки никто не знал. Примерно через год Эдик прозвонился вдове из далёкой Германии, предупредил, что скоро прибудет в Москву, желает лицезреть могилу брата. Тут-то и выяснилось, что урна с прахом ("Да, Эдик, конечно ты можешь приехать, поклониться праху... Он находится...") - урна с прахом нигде не захоронена, а прозябает вместе с другой разной рухлядью у вдовицы на балконе.
  "Тётя Люсечка, - жаловалась несчастная вдовица матери Смыслова телефонным образом, - ты не представляешь себе как он ругался, какие слова нехорошие про меня говорил! Я таких слов в жизни ни от кого не слыхивала! Как же злы люди! Ну почему, почему меня все ненавидят?! Разве я кому-то делаю гадости?"
  Изъятую у неё урну Эдик замуровал в купленное им место в стене колумбария на одном из московских кладбищ, Веруньчику же наказал, чтобы и ноги её рядом с тем колумбарием не было. Страданиям вдовицы, казалось, не будет конца.

  После треволнений, связанных со смертью и непростыми похоронами мужа, Веруньчик неспешно перебирала в памяти всех мужчин, которые когда-либо её прежде близко знали, ухаживали, целовали, отвешивали тяжеловесные комплименты, а то и просто походя цокали языком или щёлкали пальцами. Все они были безусловно достойными мужчинами. Их она определила женихами, себе избрав роль разборчивой невесты. "Я любви жажду! Хочу, чтоб меня любили!" - Объясняла она под руку подвёртывавшимся собеседникам своё теперешнее нервическое состояние.
  Первым в очереди она видела доктора Вячеслава Полонского. В молодые