Свои берега

вызывала вопросы.  Эдик - имя европейское, значит зачат он был (скорее всего) в оккупации, немцем, а метрику мать задним числом выправила. Бабе Ж. не верили, пока харьковчанин Эдуард, отчаянно презиравший всё русское (как-то явно это у него проявлялось) посредством фиктивного брака с еврейкой-инвалидом (прекрасный повод расстаться заодно и с прежней женой) не получил вид на жительство  именно в Германии, и сына своего, великовозрастного тонконогого блондина с глазами навыкате, туда же не вывез. "Вот те и "здрасьте"! А что я говорила!" - заявила, обнародовав факты, когда-то недоверчивой к её раскладам публике баба Ж., оглядывая немые лица самым победоносным образом. Сверх того, баба Ж. подобрала к "Эдику" рифму, намекающую на порочную связь зятя с собственным братом, однако прямыми уликами не располагала, к тому же до конца не определилась - кто какую роль в том содомском тандеме исполнял. "Но!.. - уверяла она слушателей, для достоверности делая большие глаза и энергично жестикулируя пальцами. - Точно говорю - любит он брата грязной любовью, и сам, срамник, в том признаётся! Даже термин такой медицинский есть. Про это сейчас все газеты пишут. Тьфу! - развратничают, а потом умирают неизвестно от чего чуть не в один день - как Папанов с Мироновым. Отт! А что ещё остаётся думать, когда он с Веруньчиком, как с женой, бывает, неделями не живёт - всё его к брату тянет?! Чуть что: "Поеду-ка я к Эдику... Посоветуюсь с Эдиком..." Да у тебя жена есть - вот с ней и советуйся, умник!"
  До ушей зятя неприятные тёщины фантазии доходили (Веруньчик, бывало, в истерике выбалтывала мужу полишинельные мамины секреты), и тогда баба Ж. стояла как скала: твердила, что никогда и ничего подобного у ней с языка не слетало, да и в мыслях не было - и кому это, интересно, понадобилось вносить раздор в дружную московскую семью (лад в которой, кстати, не на разговорах должен держаться, а на твёрдом материальном достатке, которого нет)?! Она-то как раз за мир, и доченьке, когда та, простирая руки, восклицает: "Мама, мама, ответь, неужели Протасюк - моя судьба!?" - чётко объясняет, мол, а как ты думаешь, раз вы сколько лет под одной крышей обитаете и двух детей, последышей,  настрогали? - конечно, судьба. Ну такая вот судьба... Зять, чувствуя в словах тёщи скрытую укоризну, пояснял тут же, что и рад был бы обеспечить Веруньчика всем необходимым, да не здесь родился - в Америке или в Канаде ему бы точно быть миллионером, орлом парить, а здесь, в Союзе, не развернёшься; и вот ему: умнейшему человеку (когда-то, если помните, классному парикмахеру, делавшему укладки самой Быстрицкой, затем заведующему пленэрной шашлычной при ресторане, а ныне специалисту Госснаба) приходится ползти вверх, как улитке по лезвию, - строго по отточенной партийной линии, и ждать метаморфоза.

  И тут подфартило! - и именно по партийной. В одночасье выпорхнув из мелких лижущих острый металл брюхоногих, минуя пребывающих в постоянном тренинге позвоночника пресмыкающихся, влетел Протасюк в финансовые директора текстильной фабрики; т.е. кроме немаленькой зарплаты и достойных премий получил в пользование потрёпанную "Ауди" с шофёром Ваней, на которой семейство выезжало по пятницам на дачу, паёк, презенты от страждущих и твёрдые виды на трёхкомнатную квартиру в строящейся кирпичной крепости на Пролетарке. Веруньчик об эту недолгую счастливую пору мужниного возвышения подплывала к поданной машине с царственной ленцой, то есть вышагивала неспешно, без суеты, но несколько натужно, словно русалка, преодолевающая сопротивление стремнины, и прежде чем упасть на заднее сиденье и сделать вялый жест ручкой, означающий "Трогай!", искоса оглядывала окна их пятиэтажки; замечая в проёмах изумлённые лица соседей, она не сдерживала кислой "европейской" улыбки - ужимки с примесью торжества и презрения. Баба Ж. поутихла, - иногда даже прилюдно похваливала зятька, и уж точно не отливала более в его сторону своих непристойных пуль. О, это было чудесное время, но короткое, как всякое счастье. Протасюк по-мелкому проворовался, подделав финансовые документы (всего-то нолик приписал, и какая-то одна жалкая нигде не зарегистрированная машина, гружёная тюлем, унеслась в сторону Кавказских гор). Суда, к слову, не было, однако работы управленец лишился; "Ауди" с шофёром Ваней, паёк, а также возможная роскошная квартира на Пролетарке растаяли как дым. Промыслом Протасюка стала ночная "бомбёжка" да мелкие аферы - всё это он называл бизнесом.
  Тогда же он отметился и в эпопее по переустройству дачи: подыскивал материалы, нанимал мастеровых и даже целые бригады, торговался с ними до потери голоса, выгонял ушедших в запой, оценивал работу. В благодарность всего лишь рассчитывая, что дача, числящаяся за ВикВиком, в конце концов будет переписана на него (на что тёща, как ему казалось, прямо намекала).
  "Участвовал, говоришь?! - переспросила зятя тёща, чуть не смеясь, когда дело дошло до постановки вопроса ребром. - Это как яйца, что ли, в процессе "участвуют"? Типа - рядом болтался? А ничего, что все делалось на мои деньги?"
  "Эта да. Но согласитесь - хозяин в доме должен быть всё-таки один, - в который раз втолковывал зять тёще, кислой улыбкой пытаясь выразить одновременно и разочарование, переходящее в обиду, и всегдашнюю готовность услужить; кроме того, логике в его словах трудно было отказать. - А то что же получается: жена моя Вас слушает больше, чем меня, своего мужа?! И что же это за семья, где всем заправляет бабушка?! А хозяин - это же прежде всего мужчина. Хозяин имущества! - разве не так?!"
  "Ничего не знаю, - отвечала тёща. - Хотите дачу - так постройте-ка свою!"
  "Но это же идиотизм - пытался защищаться Протасюк, балансируя на самом краю здравого смысла. - Зачем же мне строить собственную дачу, коли общая есть?"
  "Так вот ты построй сначала - покажи, что ты мужик, а потом варежку разевай. А то, что ты делал - это ты делал не для себя и не для меня, а для своих детей. Так-то вот! Да-да. А то -ишь! -претендует он!.. (Когда баба Ж. не сдерживалась, она переходила на "ты").
  Удивительно, но результат этих, казалось бы, глупых перепалок, был ошеломляющий: Протасюк, как позже выяснилось, приобрёл садовый участок, находящийся в совсем другом месте на карте области, и начал втайне сам его обустраивать, и Веруньчика привёз туда только раз - лет через восемь после начала строительства - показать, что и он что-то может (в смысле создания собственности).
  "Ну и как? Чего там у него?" - тем же вечером поинтересовалась тёща у дочери.
  "Так. Ничего. Домик стоит небольшой. Впрочем, всё аккуратненько, очень чистенько. Даже не знаю, что ещё сказать."
  "Отт чистоплюй слюнявый!.. Ну да, ну да: жены-детей там нет, гадить некому!" - подвела черту баба Ж. Но это были уже совсем иные времена...

  За несколько лет Протасюк скис, ссутулился, всё больше пил, причём, повинуясь разошедшейся вовсю рекламе, налегал на пиво, отчего вечерняя тень на ковре от его голой фигуры из волосатого восклицательного выродилась в волосатый вопросительный знак, расширенный книзу, а вместо точки - две тонких коротких ноги. Вдобавок он здорово вляпался с деньгами - отнёс четыре тысячи долларов в "пирамиду", замаскированную под "Клуб добрых друзей". Чтобы озолотиться ему достаточно было рекрутировать в клуб всех своих наивных знакомых и глуповатую родню жены, но, увы, никто из них на посулы не клюнул, хотя он соблазнял их всеми способами, которыми его обучали в клубе. Эта последняя неудача его подкосила. Пристрастная к зятю баба Ж. между тем копила в памяти все его минусы и просчёты, а по ночам прислушивалась к звукам.  "Вот чего твой Юрка там, в ванной, раз по пять за ночь заседает, а? Чего он там позабыл? Я думаю: у него чего-то с задницей не того - долго моется. Нет, не жилец он на белом свете..." Когда у зятя определили онкологию, тёща воскликнула: "Вот! А что я говорила!? Я же всё-таки врач как-никак, я знаю!" Веруньчик покивала: все - и пациенты, и коллеги бабы Ж. - все сходились на том, что диагнозист её мама прекрасный. После операции Протасюку оформили инвалидность, и где-нибудь на поминках (он страшно любил ходить на поминки: там полный стол обходился ему всего в две гвоздички и будто смахнутую с глаза слезу) хлопнув под закусочку рюмашку-другую он с наслаждением описывал сотрапезникам и свои прежние страдания, и удачно проведённое лечение (хирурги отхватили одиннадцать сантиметров прямой кишки; не скроет - было неприятно, зато теперь он совершенно здоров). "Одиннадцать сантиметров!" - заглаза посмеивалась над зятем баба Ж., указательными пальцами отрубая на воздухе приблизительный размер. "О как! Я-то думала, у них Эдик, - тут голос её спадал до громкого шёпота,  - в пассиве был, а оно вон как обернулось! Одиннадцать... Маловато чегой-то для мужика - как думаете? Эх, Эдик, Эдик..." Вскоре она начала заговариваться - теряя память несла откровенную белиберду. В больнице её подлечили, но с того времени Веруньчик уже не знала кто уйдёт раньше - муж или мать. Сама же баба Ж. вопреки логике, казалось, намерила себе семь жизней. "Ты, Наташка, бабушку не уважаешь и не ценишь, - оптимистично объявляла она внучке в минуты редкого просветления, - и это мне очень даже понятно, но пораскинь-ка хиловатым умишком своим: когда твой папа умрёт и мама умрёт - вот с кем ты тогда останешься, а? На кого уповать будешь?" Внучкин ответ звучал здраво, убедительно и жёстко, но как минимум наполовину неверно: "А почему ты, бабуля, думаешь, что папа и мама умрут, а ты нет? Ты-то, пожалуй, пораньше их загнёшься." Баба Ж. возмущённо трясла руками и головой, выводила: "А-а... А-а..." - желая по привычке вставить нечто едкое и сокрушительное, чтоб последнее слово осталось за ней, но так и не вспомнив о чём только что шла речь, замолкала с досады.

  Протасюк тем временем угасал. Его снова отправили в больницу, и там врачи открыли Веруньчику неутешительный прогноз. У мужа оставались какие-то ценности - то ли в банковкой ячейке, то ли на книжке; и неприятно маячил на горизонте претендент на наследство - сын от первого брака. Это обстоятельство сильно обеспокоило Веруньчика, да и в целом вся заполошность ситуации требовала принятия решительных мер. Поэтому нотариус был доставлен прямо в больницу. Поэтому Генеральная Доверенность была составлена на имя жены. Тело же мужа до его естественного ухода было определено в хоспис - в надежде на американскую гуманную систему. Неразрешённой оставалась лишь проблема захоронения будущего праха. И тут, как оказалось, должна была помочь добрейшая тётя Люсечка.
  "Тётя Люсечка, а ты не знаешь, где похоронена бабушка?" - как бы между прочим за телефонной беседой однажды полюбопытствовала племянница.
  "Странный вопрос, Вер. Конечно знаю. Ведь я сама её хоронила. Ты что, намереваешься побывать на могиле бабушки?"
  Молчание. Та логическая цепочка, которую выстраивала Веруньчик, не предусматривала её ответы на какие-либо вопросы. Вопросы здесь задавала она.
  "И всё-таки - на каком кладбище она похоронена?"
  "На Николо-Архангельском. А что?"
  "А кто ещё на том