Свои берега

складываясь напополам, захохотал, а старший, менее задорный, Димка, в пику ли брату или от скуки, стал усиленно морщить губы и нос, и даже демонстративно зевнул.
  Последними подъехали дядя Герман, рыхлой походочкой, голосом и обликом невероятно схожий с киноактёром Олегом Жаковым,  и его сын Виктор, насупленный молодой брюнет в серой тройке. На столе, донельзя заставленном блюдами, прибавилось вина и водки.
  Дядя Герман произносил тосты неправдоподобно длинные, пересыпанные пафосными словечками и натужными метафорами; в один такой тост, развёрнутый почти что в вечность, Андрей успел сбежать из-за стола по неотложному дельцу, обтяпать его и вернуться. Мимоходом обследовал туалет - прохладную каморку с каменным полом, присадистым, в ржавых разводах унитазом и бачком, занесённым проектировщиками под самый потолок. Если дёрнуть за свисающий на звенящей цепочке фаянсовый конус, то по липкой жёлтой трубе с шумом водопада понесётся вниз пузырящаяся вода, а спустя секунды сиреноподобно загудит бачок. Поискал ванную - помыть руки, но так её и не обнаружил, впоследствии узнав от матери, что в этом доме ванной нет вовсе - все моются за занавесочкой в большом оцинкованном корыте, благо площадь кухни позволяет, а воду греют на газу. Тост между тем и не думал усыхать: под большим секретом, держа рюмку на уровне глаз, дядя Герман пересказывал собравшимся вчерашнюю передачу "Голоса Америки".
 "И знаете, что я услышал? Вы даже себе представить не можете!.."
  За несколько долгих минут с пересказом передачи, а следовательно, и с тостом, было наконец совершенно покончено.
  Любопытнейшее застолье сменилось чаепитием, приправленным конфетами, сливочным поленом и монологом Виктора. "Тише, тише! - предваряли монолог заинтригованные слушатели. - Наш Витя говорить будет!"
  Молодой брюнет вылез из-за стола, утопил руки поглубже в карманы брюк, откашлялся и понёс речь. Начав ни шатко ни валко - с наследия одного выдающегося, но вряд ли кому из слушателей тогда известного писателя, не эмигранта, который недавно почил в нищите и безвестности (что вполне естественно, потому что признание предполагает деньги и относительно безбедную жизнь, а откуда же, из каких таких засек при безбедной-то жизни возьмутся вдруг свежие неизбитые сюжеты и философские мысли? - поэтому всегда полезно сначала дождаться, пока писатель, философ, или там художник умрёт, и только тогда объявлять его гениальным) - он вдруг сразу перескочил на завещание Ленина, напомнил как звали Троцкого по имени-отчеству, что-то такое интересное понаповедал о бронепоездах и об Октябрьском перевороте, уточнил под каким именно номером числился по смерти Ленина Сталин в списке вождей, а заодно и представил весь список поимённо. Мокрые слова, исторгавшиеся из презрительно искривлённых губ, быстро высыхающей моросью оседали на лицах, платьях и пиджаках увлечённых слушателей, которые, впрочем, никакого внимания на подобного рода издержки не обращали. Голос докладчика креп, голова тряслась, речь ускорялась... Многое уже было сказано, многое доказано, давние политические тайны, возможно неприличные, возможно не подлежащие огласке, казалось, будут вот-вот сейчас, на этой сходке настежь раскрыты. По комнате, предваряя торжественность момента, разлилась волнительная тишина. Слушатели с нетерпением ожидали продолжения, но - как часто в подобных случаях бывает (а не только во снах, в кино или в беллетристических книгах) - разгорячённый оратор на самом интересном месте как-то вдруг бочком подскочил к тому краю стола, где натюрмортом теснились бутылки, прокинул в себя подряд три рюмки водки, затем потешно плюхнулся на стул, и угрюмо и молча уставился в тарелку с нетронутым отрезом полена.
  Повисшую паузу сменили тихие нечленораздельные возгласы и неловкий кашель.
  Порозовевший дядя Герман поманил Андрея к себе и, когда тот подошёл (голова в пол), вперился в него двумя строгими белёсыми очами. "Ответь нам, пожалуйста, э-э...  - промолвил дядя Герман в меру грассируя ("Андрюша, Андрюша," - подсказали ему.) - ...Андрюша, вот на какой вопрос... - ты свою маму любишь?" - на что Андрей, отметив про себя какой же глупый этот дядя, и не понимая, отчего вдруг так неискренне заулыбалась мать, а за ней и все вокруг, за исключением обмякшего оратора, который в его сторону головы не повернул, выдавил кисло: "Люблю." "Это хорошо! - как всегда дружелюбно и веско (манера разговора) с поднятием перста вверх заметил дядя Герман. - Это правильно. Маму надо любить."
  "Чудесный мальчик! - умилилась горбунья и, наклонившись, ухнула старухе в тёмном. - Он любит свою маму!" Та закивала, улыбаясь, и что-то прошепелявила дочери на ухо.
  "Андрюшечка! - проухала горбунья. - Баба Катя хочет тебе спеть."
  Старуха в тёмном поправила вылезшую из-под платка жидкую прядь, вцепилась в руку горбуньи побитыми охрой костлявыми пальцами - словно ища поддержки - и запела хрипло, но живо, перемежая звуки сплошным шуршанием:
  "У церкви стояла карета,
  В ней пышная свадьба была.
  Все гости нарядно одеты,
  Невеста всех краше была..."
  В полном молчании она допела песню до конца.
  "Не хочу больше жить! Устала. Как Климентий мой помрёт, так и я за ним следом отправлюсь..." - горько прохрипела старуха.
  Тут вдруг ожили чёрные напольные часы и оглушённая их боем дважды переливчато звякнула забытая на стене семиструнка.

  "Да разве можно не хотеть жить?! - удивлялся он на обратном пути, то и дело поглядывая себе под ноги, - не попадётся ли там жука или камешка, или хотя бы трещины в асфальте, через которую обязательно нужно перескочить. - Не может быть, чтоб человек не хотел жить!" Мать говорила о старческой немощи, о неуязвимом преступнике и палаче Времени, а также приводила в пример принца датского Гамлета: "Он ведь тоже всё мучился, страдал. "Быть или не быть..." Никак решить не мог, что лучше."
  "Хм, Гамлет! Он что - дурак? А ещё принц! Да был бы я на его месте, я бы решил! - заверил он мать. - Я бы не страдал! "Быть или не быть..." Конечно - быть!"
  Насчёт пресловутой мясорубки - в его воображении гигантской как паровоз - мать приободрила: в советских школах такого добра, к счастью, нет. Распространителей заведомо неверной информации определила вздорными врунами. "Но и ты тоже хорош - те несут всякий бред, чтоб над тобой же и посмеяться, а ты и уши развесил!"

  Дядя Герман, горбунья тётя Оля, тётя Лида - мать двух сорванцов, и тётя Люба - полная женщина с "бабеттой", пришедшая с мужем и забантованной Татой, - оказались детьми бабы Кати и деда Климентия, который, по словам матери, до шестнадцати лет прозябал в деревне в своей Белоруссии совершенно без порток - в одной рубахе до колен по полям сигал, но потом уехал в город и выучился на железнодорожника, и с тех пор стал серьёзным уважаемым человеком.
  "Красивая они были пара - баба Катя и дед Климентий. Смотришь на их фотографии - прям, благополучненькие буржуа: он в костюмчике, при галстуке, она в платье, с причёской пышной. Настоящая "Незнакомка". Не какая-то там голь перекатная - городская девушка, на гитаре выучилась играть, романсы пела. У нашей бабушки тоже: и причёска была, и платье, и выправка, но всё равно - не тот коленкор."
  "А что с ними было потом?" - спросил он у матери, одновременно демонстрируя ей навыки почти циркового, с отчаянной балансировкой размётанных в стороны рук, хождения по бордюрному камню, что её всегда веселило, и эта привычка, как любая вредная, привязалась накрепко: даже и в зрелые годы нападало вдруг проклятое желание сойти с тротуара прямо в детство - чтобы опять прочувствовать подзабытую радость мгновенного перероста себя, обыкновенного, на целую бетонную ступеньку.
  "Потом?.. Потом дед Климентий проработал на паровозе сколько требовалось и молодым вышел на пенсию. Осторожней!"
  Смыслов, спотыкнувшись, соскочил с бордюра на асфальт, и тут же, знаком отказавшись от помощи, впрыгнул обратно.
  "А почему они теперь такие?"
  "Какие - такие? Старые? Потому, наверное, что время подошло. Люди с годами стареют."
  "Все стареют?"
  "Все."
  "И ты?"
  "И я. Если доживу."
  "А я постарею?"
  "Не бойся - до этого ещё далеко."
  Он попытался задуматься над этими словами матери, но она погнала его мысль вперёд.
  "Ты видел Витю? Его дядя Герман назвал в честь своего брата родного. Тот  в сороковом умер - от воспаления лёгких. Новый Витя, по-моему, законченный алкоголик и психопат, но они все считают его гением. Что ж, кто знает, может и гений - одно другому не мешает. Говорят, вроде из-за девчонки одной сбросили его шпанистые парни в пролёт. Полгода в коме провалялся. Университет забросил (а ведь его в аспирантуру брали), пьёт - так и живёт белобилетником... Знаешь, что? - дойдём-ка мы с тобой до Преображенки, а там на "пятьдесят второй" сядем, или на "пятьсот шестнадцатый" - он нас ещё быстрее до дому домчит. Это недалеко. Я тебе место покажу, где церковь стояла."
  Он думал, что "Преображенка" - это как "Щёлковская" - станция метро, по которой потом назвали и местность, но мать раскрыла ему глаза.
  "Нет, дорогой! Преображенка названа по селу, а село - по имени церкви Преображения Господня. А рядом было село Семёновское. Тут Пётр Первый первые свои полки собирал. И вот скажи - кому помешала церковь? Стояла себе, аккуратненькая, маленькая, люди ходили, детей крестили, колокольный звон слушали. Так нет! - надо было разломать, исковеркать всё. А зачем? Бабушки местные, как узнали о варварстве, замитинговали, ночами караулили, чтобы оставили, а они упёрлись, - вот нет, вот все-равно снесём, вот она, мол, выходу строящегося метро мешает. Да ты пойди людям навстречу - перенеси выход чуть подальше, если не идиот! Но разве им что поперёк скажешь - пупам Земли! Пригнали экскаватор, сломали. Властители, они как садисты, только и выискивают как бы какую гадость народу сделать. Вот, я значит, сделаю гадость, растопчу, искалечу всё, что вам дорого, наплюю, насерю, а мне ничего и не будет! Вот я какой - на верхушке сижу, не дотянетесь! Слаще им от этого, что ли?"
  "А давно её сломали?" - спросил он просто так - удивляясь свежему возмущению матери.
  "Нет, - сказала она, - совсем недавно. - За несколько лет до твоего рождения."
  За несколько лет до его рождения... Для него это были такие же стародавние времена, как эпоха мамонтов и динозавров.
  "Это Хрущ, поганец, тогда кашу заварил. Пообещал, мол, нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. И дату определил - восьмидесятый год. А как же, при коммунизме - и вдруг церкви останутся, люди молиться в них будут - нехорошо! Холуи со всех сторон повыскакивали: надо доломать, что ещё не сломали! Теперь поправились, говорят, что коммунизм, это вроде как линия горизонта: тянись - не дотянешься (анекдоты про это сочиняют), а церкви-то не вернуть. Даже если и построят когда чего на этом месте, всё равно обманка получится."
  Они подошли к кинотеатру "Моссовета", и мать указала рукой на пожухлый газон супротив: "Вот, где-то здесь она и была."


ТЁТЯ ЛЮБА

  Из обитателей квартиры на Короленко