Свои берега

она с лёгкой усмешечкой, - что центр тела у них находится строго в районе... ну как сказать? - вон там - между ног; ну и известно как называется. Ну и остальное недалеко ушло. Ноги у них будут хули, пупок - хуйс, попа - букс, рот - ам, голова - толгой, нос - хамр."
  "Как?" - переспросила мать, смеясь.
  "Хамр! - повторила тётя Ж. с жуткой гримасой, показывая пальцами, что как бы накручивает целиковую картофелину на свой маленький носик - движение, от которого мать Андрея захохотала в голос. - Ну и так далее..."
  Впрочем, внешнюю, списанную на дорожную усталость холодность тёти скрасили презенты: несколько многослойных леденцов на палочке, настенная фарфоровая маска монгольского божества с пятью черепами в оранжевой причёске, и главное - это свежая книга, твеновские "Приключения Тома Сойера" и "Приключения Хакльберрифинна", московское издание, на русском языке, с иллюстрациями, в эстетствующем переводе (там обычные джинсы именовались не иначе как "рваные штаны из синей холстины", а джинсовый же плащ предстал "хламидой с медными пуговицами") - абсолютный дефицит в Москве и совершенная залежь в Улан-Баторе.

  По кальке прежних докомандировочных лет последовали частые забеги тётушки по утрам, в которых она в сжатой форме старалась выложить спешащей на работу сестре все подробности своей бурной жизни за предыдущий день.
  "Представляешь, что было?! Договорились встретиться вчера с Пересыпкиной на Казанском. Жду её под часами, жду - нет и нет. Опаздывает-с. Вдруг мужик. Мелкий такой, противный: рожа помятая, одет кое-как. Помоложе меня, между прочим, будет. Косится, знаешь так, косится, вдруг подходит и сразу: "Сколько?" Я подумала - временем, наверно, интересуется - показываю ему на часы, говорю: "Сам посмотри." Он: "Семь, что ли?" Я ему: "Ну семь." Он так криво усмехнулся ещё. "Пойдём." - говорит. Я: "Куда?" Он: "Ну ты же за семь согласилась." Ну тогда-то я всё и поняла. "Вы что это себе позволяете и за кого меня принимаете? - говорю, - я Вам не шалава какая-нибудь уличная, из вокзальных, я врач, специалист высочайшего класса." "А он что?" "Он. Он. Он: "А чего ж ты тогда тут стоишь, под часами, специалист?" Оказывается тут у этих - самых - место! А мне-то и невдомёк. Испугалась, да со страху-то так его послала, что он дёру дал - ух! - только пятки и сверкали! Ну а я сразу отошла подальше, понятно, чтоб не маячить фигурой передо всякими извращенцами." "А Пересыпкину свою хоть встретила?" "Конечно. Я тоже ей всё рассказала. А, да ты собралась уже? Ну всё, и мне пора, Люсь. Только зайду кой-куда, если ты не против."
  И так изо дня в день...

  "Ишь ты, подишь ты! - как зыркает! Как глазом-то сверкает! Важный-то какой - видал миндал!? А сам-то - на поверку - тьфу! - чемодан с клопами!" - было брошено Смыслову в обычный тётушкин забег, когда тот всего лишь уклонился от её пальцев, тянувшихся потрепать его за щеку. Почти девятилетний уже Смыслов вспыхнул и предложил объясниться, - отчего это она его просто так, вдруг, походя оскорбляет? - но тётя Ж. не улыбнулась в ответ, не подмигнула, не сказала, что пошутила, и что он вовсе не чемодан с ужасной начинкой, но лишь презрительно фыркнула на "мелюзгу", прибавив, что это ему причтёт. Да-да-да! На кого это он голос-то свой писклявый подымает, он хоть знает? На тётку свою? Да она получила Заслуженного врача ещё в те года, когда его самого и в проекте не было! Да-да-да! Ну теперь держись! - ужо задаст она ему перцу - и по первое число, и по второе! Пусть он даже не сомневается! А если что - и на горох сумеет поставить. Да-да-да! Между прочим, испытанный древний способ исправить поведение у таких неслухов и спорщиков, как он. По полдня, бывалоча, коленями на горохе стояли, и были потом как шёлковые! И ретировалась, хлопнув дверью. Возможно, всё-таки то был сорт особого тётушкиного юмора, которого племянник в силу возраста не оценил. Так или иначе, но с тех пор Смыслов звал тётушку исключительно на "Вы".

  Очень скоро тетя Ж. начала нашёптывать матери Андрея, что ребёнок её по вине разросшихся аденоидов часто сидит с полуоткрытым ртом, и это сходит ему с рук пока мальчик, а взрослым он так будет похож на дауна, плюс он болеет часто, температурит, а тут уже виноваты миндалины, - надобно срочно удалять и то и другое.
   Мать пыталась упрямиться: "Слушай, а может, щадящая какая терапия есть на такой случай. Мамочка моя, помню, всё мне горлышко ваточкой с йодом смазывала. При любом недомогании. И болячки как рукой снимало!"
  "Нет, Люсь, так сейчас дела не делаются - не при царе Горохе живём! - потрясая головой и щуря и без того узкие очи свои, выводила тётушка. - А разрастутся полипы, закупорят гайморовы пазухи? Это же прямой путь к гаймориту, а оттуда и к менингиту рукой подать! Проблему надо решать кардинально! И вообще, не спорь со мной! - я врач, я лучше знаю." (Она уже договорилась в больнице, где тоже было радио, и Мулерман, которого перестали показывать по телевизору, выводил развязно бархатистым своим полубасом: "Тирьям-тирьярьим-там-тирьям! Тирьям-тирьям! Трям-трям!" Где его перво-наперво провели в старинную ванную комнату с массивной медной фурнитурой, и седая нянечка, пока он счищал намыленной мочалкой невидимых микробов с тела, омывала его тёплой водой из гибкого душа и издевательски приговаривала: "Ну чего ты там закрываешься? Чего ты там всё прячешь от меня, а? Можно подумать, я не знаю, чего у тебя там висит! Или я голых мужиков в жизни не видывала! Ха! - да я таких мужиков, и такие причиндалы у вашего брата видывала, что тебе и в страшном сне не приснится! Ого-го! - вот какие. На, держи полотенце - обтирайся.")
 В больнице он видел тётушку раза два, и то мельком, до операции - она промахивала мимо дробной рысцой, словно его не зная, - очень уверенная в себе, с выставленным вперёд подбородком, в топорщившимся от крахмала халате, на котором шнуром аксельбанта свисала резиновая трубка фонендоскопа с конечной точкой фиксации в кармашке слева (где также были пристроены шариковая ручка и огрызок карандаша). В первую же ночь в палате, когда нянечка потушила свет и приказала всем спать, а спать не хотелось, он провёл эксперимент по наполнению тапка взбитой в пену во рту слюной. А наутро он принялся тренировать пальцы, чтобы сгибалась только первая фаланга, а вторая и третья держались бы без поддержки вытянутыми в струну - фокус, который не у всех и взрослых получался (он знал!). Было трудно, больно, но прогресс был очевиден. Наконец, спустя дни пребывания, как только пришли анализы, его усадили в почти стоматологическое кресло, предплечья накрепко притянули ремнями к ручкам (и эта привязка вызвала болезненную ассоциацию с давнишним августовским днём опорожнения желудка, но в более худшем, что ли - пыточном - варианте), закололи обезболивающим, заговорили галиматьёй, и отрезали блестящим скальпелем гланды, а затем вогнутыми щипцами драли по кускам аденоиды, а утром, когда "заморозка" сошла и горло кошмарно заныло, и невозможно стало глотать, и на месяц пропал голос, подали мороженое.

   И кто бы подумал тогда, что его тётя Ж. - эта хитрая бой-баба, всезнайка, хулиганка, эксцентрик с карикатурным "маршальским" подбородком, кавалер монгольской "Полярной звезды" к концу мафусаиловой жизни своей переродится в полубезумную старушку наилегчайшего веса со слезящимся серым глазом, а скончавшись, примет последние поцелуи в лоб через бумажную ленту в заштатном храме и упокоится наконец, по воле детей, бок о бок с ненавистным ей когда-то ВикВиком.


ДЯДЯ АНДРЕЙ

  "Сегодня нас навестит дядя Андрей, - однажды поутру (в субботу или в воскресенье - в один из дней, когда взрослые не работают, а только убираются и готовят) объявила мать. - Твоей бабушке он приходится племянником, а мне он, получается,  двоюрный брат. То есть он для меня как для тебя Веруньчик. Кузен. Понятно? Ну ничего, подрастёшь - разберёшься."
  Когда крепко сбитый, похожий на рисованного крестьянина гость переступил порог их квартиры, мать поприветствовала его радостным вскриком ("Андрюшенька, как я рада, что ты пришёл!") и, раскрыв объятия, припала губами к нестриженой с проседью бороде.
  "Ты проходи, Андрюшенька, проходи... Сейчас чаёк поставлю."
  "Да не надо - я ненадолго."
  Спустя пять минут стало ясно как день, что человек его дядя тёмный. "Всё происходит по воле Господа. И ни единый волос без Его ведома с головы не падает! - трубил дядя похлопывая ладонью свою нарождающуюся плешь. - Вбивают, вбивают вам власти, что Бога нет, а сами отсчёт лет ведут, скажите, откуда? - от Рождества Христова! Вот над чем задуматься следует." Во всём облике его - в простоте слов и в скромной суровости движений - было что-то очень честное, и потому страшное.
  Беседа взрослых была малопонятна, комкана. Перво-наперво дядя попросил "Жития Святых", пожелтевшие листы без обложки, что остались от бабушки - собственно, за этим он и пришёл. Он почитает, сделает переплёт и отдаст. Мать помычала неопределённо, затем сказала: "Да". (К слову, зря она так опасалась - "Жития..." вернулись двумя безупречными томами в ваксово-кирзовых переплётах, от души наехавшими на лесистые обложки.) Поговорили кто как живёт, и каждый уверял, что живёт хорошо; то там, то сям всплывали воспоминания о родственниках с уточнением имён и дат, прерываемые общим неловким молчанием. Смыслов между тем, повздыхав, от нечего делать поносившись из кухни в комнату и обратно ("Как угорелый..." - лениво бросила мать), истерически повизжав, вырываясь из тёплых материнских объятий, в конце концов не придумал ничего лучшего, чем залезть с ножами на стол, изображая пирата. Он не сорвал аплодисменты, наоборот, бесцеремонно и грубо был стащен со стола возмущённым зрителем, обезоружен и, при полном попустительстве со стороны матери, препровождён за ухо в прихожую. "Ты провинился! - гремел дядя, по-русски водя рукой с недвижимым перстом перед шмыгающим носом тёзки. - Стой теперь в углу. Выйдешь, когда тебе разрешат!" - и баловник долго страдал в том углу, и более всего от того, что трусиха-мать не встала на его защиту, не показала дяде на порог, тёр разболевшееся ухо; наконец ему позволено было выйти. Он тихо присел на кровать - подальше от кошмарного дяди. "Когда я вырасту, - мстительно мечталось провинившемуся, - я стану большим и сильным, а он будет старым и хилым. Тогда я оторву ему ухо, побью и поставлю в угол, а он будет плакать и молить о прощении..." Взрослые сидели, говорили о своём. Мать вскользь посматривала на надувшегося сына, дядя намеренно не обращал на него никакого внимания.
  "Ты не понимаешь! - твердила мать по уходе гостя. - Только внешне он строгий такой, но на самом деле он очень добрый и хороший человек! Начитанный. Образованный. А сколько несчастий пережил! В плену побывал. Такого там хлебнул - врагу не пожелаешь... Рассказывал, как булыжники тяжёлые их заставляли таскать. Из одной каменоломни в другую. Как в кучу натаскали - давай, говорят, теперь разбирай, тащи обратно. Такая вот бессмысленная работа. Это уж под конец войны." Мать вздохнула, выдала любимую свою поговорку: "