Свои берега

ты называешь его Какашкиным?" "А кто ж он ещё? Какашкин и есть!" - утверждала тётя Ж. безо всякого на то основания (Хотя бы потому, что паспортная фамилия её мужа (а соответственно, и её!) звучала и писалась совсем по-другому и была приличной до скукоты; мало того: мать Какашкина в девичестве носила фамилию Воронцова, отец же вырос, пусть и в крестьянской избе, однако стоящей на землях графов Шереметевых, которые, как известно, были сильно охочи до дворовых девок своих, - и эти почти что факты породили в своё время устами той же тёти Ж. массу легенд о невероятно знатном происхождении мужа. К Воронцовым, правда, ещё какие-то фон Вальцы с какой-то стороны втиснулись, но их тётя Ж. поминала редко: ну кто такие, в самом деле, эти Вальцы, пусть и фон, в сравнении с Воронцовыми-Шереметевыми!?).
   "И не простой Какашкин, а целая Говнизия!"
   Последнее сочное словцо тётя смаковала на разные лады, отчего, бывало, присутствовало в нём то суровое армейское начало, то созвучие с названием ароматного цветка. В другой раз муж был представлен уже как ВэВэ (сокращение от Виктор Викторович), в другой ВикВик, а ещё бывал Фитюлькиным, Нетужилкиным, а также Викторилой, Гаврилой, Дурилой, Викентием, Диментием, Климентием, Пафнутием и Ферапонтом Головатым в зависимости от настроения тётушки, причём сам упоминаемый, с её слов, все свои новейшие имена знал и на некоторые откликался.
  "Что случилось? - собирались в оперу, билеты на руках; выхожу во двор, а он из-под машины выползает! В костюме чистого кашемира, кремового тона!   Прекрасный дорогущий костюм - совсем новый... Я лично выбирала его в комиссионке, а он!.. Хоть бы пиджак снял! Вот послал в мужья Бог урода! Ведь он так и полез, так и полез туда, болван - в новом костюме, в белой рубашке, при галстуке! Сальники менять! А-а-а!!!"
  Когда возмущение ненавистным мужем доходило до нутряного визга, и на зрителей нападал страх, что тётя Ж. вот-вот забьётся в падучей и потребуются радикальнейшие меры, чтобы привести больную в чувство, она вдруг неожиданно радостно восклицала: "Всё, я побежала. Как же я вас всех люблю! Целую тебя, моя хорошая." И тут же обязательно прибавляла: "Кстати, мне надо зайти кой-куда," - и, пошаркивая и пританцовывая, перемещалась в клозет.

  Чуть не в каждый свой забег тётя Ж. уверяла, вздыхая, что ведёт дом одна, как капитан - судно, преодолевая шторма и обходя рифы.
  Муж и дети для неё были овцы: неразумные, заблудшие создания, так и норовящие попасть впросак и наделать себе же кучу бед. И наделали бы, и наворотили бы так, что и не расхлебаешь, если бы на страже их интересов, их нравственного и физического здоровья не стояла бы она - их пастырь, их любящая мать и жена. И потому забота о доме и о домашних не имела, и не могла иметь для неё границ. Во всяком случае, именно так говорила тётя Ж., когда мать Андрея пыталась корить сестру за чрезмерную, по её мнению, опеку родных. К примеру, за перлюстрацию всей приходящей на почтовый ящик тёти Ж. корреспонденции.
  "Не понимаю, о чём ты? - парировала тётя Ж. сестрины укоры. - Так уж у меня заведено..."
  "Но ведь это же неправильно! Это стыдно!" - втолковывала ей сестра.
  "Да отчего ж это "стыдно"?!  - вопила тётя Ж., закатывая глаза и воздымая руки к низкому потолку их квартиры, точно к небу. - Я - мать! Понимаешь ты - мать! Мне всё можно! Меня Бог простит!"
  "Но... Это же, в конце концов, где-то как-то даже несколько неэтично..." - бормотала мать Андрея, отступив на последний свой рубеж.  (Только недавно она приобрела книгу "Этика семейных отношений", и успела её проштудировать от корки до корки)
  "Ах, Люсь, оставь! - сыпала тут же тётя Ж., не давая сестре договорить. - Знаешь, ли... Поживи-ка с моё!.. - и я посмотрю, как ты будешь вполне спокойна, когда девахи твоему Андрюшке записочки в почтовый ящик подкладывать  станут! Уж я им покажу, этим девкам! Шалавам малахольным! Ишь, повадились!"
  И маленький, похожий на культяпку кулачок тёти Ж. заплясал в воздухе, грозя искусительницам.
  "Да и какая мать в такой ситуации поступит по-другому?!"
  Тут же открылось, что сыну тёти Ж. подкладывали записочки одноклассницы и соседки, а совсем юной Веруньчику - престарелые ухажёры. К счастью, тётя Ж. держала, как говорится, руку на пульсе, поэтому адресатам подобные воззвания не доходили.
  "Никогда! - горячо отвергала саму возможность таковых действий со своей стороны в будущем мать Андрея.  - Никогда я такого делать ни стану!"
  "Ага-ага..." - ехидно поддакивала в ответ тётя Ж.
  "Его жизнь, - между тем распалялась уже мать Андрея, пальцем указывая на расставляющего на полу солдатиков сына, - это будет только его жизнь! Личная  его жизнь, куда нос совать даже мне будет заказано!"
  "Да?! - взвивалась тётя Ж. (в такие мгновения голос её возвышался до визга). - Да какая личная жизнь может быть, к примеру, у семнадцатилетнего оболтуса? Или у тринадцатилетней козявки?"
  Дети тёти Ж. пребывали на то время именно в таких возрастах. Очевидно, она говорила о них.
  "Помнишь, Тамарку я тебе показывала, из дома напротив? Ну, ту, татарку, - дворникову дочь? Ну так вот... - продолжила тётя Ж., откликаясь на кивок матери Андрея, слушавшей сестру со всем вниманием. - Знаешь, до чего эта пигалица дошла? В любви моему Володьке признаётся! Каково?! А самой, стерве, пятнадцать! Да уж понятно, отчего: заневестилась, телеса уже прут отовсюду! Удивляться нечему - татарки, они все рано созревают. А Володьке разве нужно сейчас хомут на шею надевать, я тебя спрашиваю!? Да я у них и на квартире была..."
  "Как?! Когда ж ты успела?" - изумилась мать Андрея.
  "Вчерась. Забежала осведомиться, вводили ли девчонке противостолбнячную сыворотку... А что тут такого - я врач! И что ты думаешь, я узрела? У них же в квартире - шаром покати! Вот почти как у тебя... Ой! - прости, сестричка! Прости меня, дуру - вырвалось! Да! Так о чём бишь я? А! Веруньчик! Цыпонька моя, цветочек мой ясноглазенький!.. Девочка ещё, чистый ребёночек! И чего ты думаешь? - мужики к ней клеются, старые развратники! И зачем их только Господь сотворил!?"    
  "Для наших мук, наверное." - ввернула фразочку мать Андрея.
  "Во-во! - поторопилась согласиться с сестрою тётя Ж., одновременно гася этим возгласом возможный перескок разговора с монолога на диалог. - Помнишь брата Ивана Сергеевича. Как? Ты не знаешь, что у Ивана Сергеевича есть брат? Сергей. В Пензе живёт. Одинокий. В коммуналке комнату имеет. И смотри, чего он пишет, охальник..."
  При этих словах в руках у тёти Ж. появилось огромное в несколько листов письмо, а на носу очки.
  "Во..." - и тут тётя Ж. начала зачитывать матери Андрея пассажи из письма.
  "Вот ещё... Смотри, чего пишет, гад: "Я помню, дорогая Вера, как ты мне смеялась - только мне одному! - когда я бывал у вас в гостях... Уверен, у нас с тобой, дорогая Вера, с тех пор возникла глубокая духовная связь. И мы должны её крепить и наращивать, и ни в коем случае не прерывать. Я ещё буду присылать тебе письма, но ты их ни в коем случае не должна показывать ни маме, ни папе, поскольку они не поймут моего к тебе отношения. Это письмо явилось результатом моих длительных переживаний и раздумий в тиши одинокого моего угла. Свет твоих глаз, дорогая Вера, озаряет мой жизненный путь, который, чувствую, идёт к закату..." Видал миндал - как воркует?! Вот что ты на это скажешь? Мужику под шестьдесят, а туда же! Связь у них возникла! Духовная! От кашалот! А когда был у нас - ведь такая тряпка, мямля... Кажется - плевком перешибёшь! А он - вишь каким оказался! Ну и говнюк! Тьфу! Прости, Господи! Я ведь не для него и не для таких, как он, Веруньчика ращу - девочку-то свою, сопелочку, кровиночку, красу ненаглядную, нерасплёсканную! И как же за ней не присматривать? Это у них там - шлёнды-гулёнды, а у меня же совсем другой оборот! Ну ладно, Люсенька, некогда мне. Пойду, моя хорошая! Спасибо, что выслушала хоть ты меня. Ведь не с кем же поделиться."
  Тут тётя Ж. вдруг начала плакать, и одновременно, улыбаться, всем видом своим выражая умиление и недоумение. Когда за сестрой закрылась дверь, мать Андрея вздохнула так глубоко, словно только что сбросила с плеч своих тяжкий груз.

  Сестрицу свою мать побаивалась. Та была значительно старше, смелее, а взгляды её отличались широтой и независимостью, что подтверждалось бравыми заявлениями о том, что Ленин, к примеру, был шизофреник-психопат, умерший от сифилиса мозга, который он якобы подхватил от Колонтай где-то на водах во Франции (о чём ей ещё в институте по секрету сообщил старик-профессор, а уж он-то точно не мог ничего напутать, поскольку лично вскрывал тело вождя). О том, что с того времени и по сию пору к власти в стране пробираются одни полоумные дилетанты (и все признаки налицо!), и пр. и пр. К тому же у ней была жизненная хватка - ещё одно качество, которым мать Андрея похвастаться не могла! По субботам тётя Ж. отправлялась не в кино, и не в музеи, а в поход по комиссионкам. Она изучила все комиссионки в округе, и всегда знала где, что и почём. "Вот в этой - большой выбор шляпок, - замечала она между прочим, - а на Преображенке часто попадаются модные платья по смешной цене! Хочешь - зайдём?" И этим словесным выплеском тётя Ж. как бы обозначала и подчёркивала, что у ней-то (в отличие от матери Андрея) свободные деньги на руках что на шляпки, что на платья имеются всегда.
  Кроме всего прочего тётя Ж. подвизалась на ниве педиатрии, соответственно, с матерями вообще разговаривать умела. Это был один и тот же трюк, фокус, цыганский приворот, исполняемый ею всякий раз с неизменным успехом.
  "Нут-ка, дай осмотрю твоего охламона! - будучи в компании командовала она какой-нибудь молодой мамаше (обычно фраза эта срывалась, когда ей надо было срочно выйти из щекотливого положения - в разговоре, стремясь удержать на себе центр внимания, она любила приврать, и из интереса или от незнания, к месту и не к месту, так и брякала что-нибудь наобум). - Что-то видок мне его не нравится..." - и к ней подводили испытуемого. "Так-так... Ложку мне! Чайную! Язык высунь! Скажи: "А-а-а." И совсем это не больно. Что ж ты так крутишься, чемодан ты с клопами?! Ага... Ладно... Что у нас с желёзками?.." Жёсткие пальцы педиатра оказывались за ушами ребёнка, давя, медленно спускались по шее, далее следовал вздох и убийственная, вгоняющая любую мать в ступор фраза: "О-хо-хох! Щитовитка-то увеличена." Немного подумав, для чего супились, сдвигаясь, брови, а кулак нанизывался на выдающийся подбородок (или подбородок на кулак), она приказывала ребёнку закатить глаза, оттягивала большими пальцами вниз нижние веки, долго, с ужимками рассматривала белки, наконец диагностировала: "И склеры  у нас желтоватые..." "И что сие означает?" - содрогалась мамаша. "С печёнкой могут быть нелады. Впрочем, пока всё в норме." "А с щитовиткой чего?" "Базедки не наблюдается, а так... А что вы, собственно, хотели? - вдруг наступала в прямом и переносном смысле на вопрошавшую тётя Ж., мягко, но твёрдо убирая ладонью куда-то за себя затылок, а вместе с ним и голову с туловищем, руками, ногами и лепетом только что осмотренного детёныша. - Экология нынче в принципе не ахти, к тому же в связи с испытаниями