Свои берега

любопытство.
  Чтобы Саньке не скучалось одной, был куплен ручной зверёк, беленькая крыса-мальчик с гипертрофированными семенниками и с розовым вертлявым носом, которая спустя полгода случайно утонула в ванне (Санька брала её с собой поплавать, и в тот роковой вечер, когда всё уже произошло, и беленькое мокрое тельце недвижимо лежало на газете кверху лапками, билась в истерике, требуя от матери скорейшего "оживления" друга). К тому времени у крысы появилась большая клетка с домиком внутри, какие-то одеяльца и приспособления вроде качелей - как у куклы, поэтому сразу же после нелепой  гибели крысы номер один Алина купила крысу номер два - для разнообразия более тёмного, голубого окраса. Ручные крысы тогда были в моде: срок их естественной жизни ограничивался двумя годами, они умирали прежде, чем успевали хозяевам надоесть, к тому же их не надо было выгуливать как, например, собак. Крыса номер два отличалась бойким характером, часто кусалась, царапалась, писалась где придётся и грызла всё подряд, однако Саньку эти мелочи не пугали. В общем, все были счастливы.

  Вечер. Пятница. Метро. Там они встречаются и топают на рынок. Дома (Санька ещё гуляет) Алина влезает в свой махровый, когда-то канареечно-жёлтый, ныне тускло-болотный изуродованный несколькими несмываемыми пятнами халат, и наскоро расправившись с делами - бельём и готовкой - уводит его в родительскую. Кроме широкой кровати с пуховыми подушками и одеялом там присутствуют также комод, двустворчатый платяной шкаф и, в углу у окна, трельяж. Все вещи старомодные, с густой, растрескавшейся от времени полировкой. По стене над кроватью лениво распластался фабричный ковёр в грустной зелёно-коричневой гамме, по свободным местам расползлись когда-то дефицитные чешские полки, забитые кассетами с индийскими фильмами и особыми женскими книгами, мягкие и твёрдые обложки которых утомляют однообразием:  мужчина с внешностью стриптизёра, часто голый по пояс, держит в объятиях женщину  в парчовом платье с глубоким декольте и с обязательно распущенными волосами (цвет волос значения не имеет). На центральной полке радует глаз собрание сочинений Дюма последнего времени: изумрудный с золотом переплёт и, как это принято у бедных людей, с неснятым целлофаном для пущей сохранности. Кое-где притулились детективы. Миры грёз. Книгами ведала мать Алины, больше никому они здесь не нужны были (сама Алина литературе предпочитала сканворды и анекдоты), но они оставались в доме как памятные знаки для глаза, как застывшее время, чтобы продлить ощущение тутошности родного человека.

  Посыпались какие-то совершенно необязательные бурные ссоры, коих раньше не случалось, и несколько раз после таких ссор они расставались вроде бы навсегда, и варились неделями каждый в собственной рутине, и когда он вполне отвыкал от Алины, и строил уже какие-то новые планы, тут вдруг трезвонил телефон, он хватал трубку, говорил: "Алло..." "Привет." - говорил санькин скучный голос. "Привет..." - говорил он. И Санька, мимоходом справляясь, как он живёт (словно у него с ней были какие-то особые гумберто-гумбертовские отношения или хотя бы намёки на них!), переходила к главному. Ей хочется сходить в музей (В музей ей хочется - как же!), но без него ей будет там неинтересно - ведь он столько всего знает и может рассказать (Откуда она взяла все эти пошлые фразы!? Что и когда он ей рассказывал!? - при каждом его приходе к Алине Санька спешила на улицу - подальше от взрослых с их интересами!). Или: в Коломенском завтра Масленицу провожают, там будет здорово, и не мог бы он... Ну, ей просто хочется, чтобы он с ними вместе туда пошёл (Правда?). Или: открывается ярмарка мёда - здорово, правда (Ярмарка? - это замечательно! Ярмарка - это прекрасно!)? Или: есть возможность сходить в цирк (А он-то тут при чём?) - мама уже взяла три билета. Конечно, он понимал, что всё это было сплошной глупостью и враньём, домашней заготовкой Алины (а сама Алина, небось, сидит сейчас в кресле в другой комнате, одной рукой держа у уха трубку параллельного аппарата, другой прикрывая микрофон), но даже сознавая всё это, он не в силах был отказать ребёнку, и спрашивал когда и где они встретятся. И Санька очень по-взрослому называла место и время. "Так ты точно будешь?" - под конец справлялась Санька, и он подтверждал: "Да, точно. Как договорились." "Ну тогда пока." - прощалась Санька, и из трубки неслись короткие гудки.
  Он приходил на место "свидания", здоровался с, как правило, уже прибывшими на место заранее Алиной и Санькой (и Алина почти неслышно здоровалась с ним, делая при этом презрительную гримасу), и они все втроём отправлялись в музей, в цирк, провожать Масленицу, а Санька с момента встречи к нему более не приставала и никак не отмечала его присутствие.


ПО ГРИБЫ

  Летом Алина вдруг стала его вытаскивать по грибы. В сборе грибов она видела какую-то свою особую женскую радость, привет из детства, что ли, когда её отец с матерью были весёлыми и молодыми, как на тех чёрно-белых фотографиях, что хранились, приклеенными,  в старом альбоме, и когда они, все втроём, дружной семейкой только так и отдыхали. Смыслову же те вылазки каждый раз представлялись тяжким, мытарным испытанием.
  Он приезжал к ней загодя, в пятницу, с уложенной в пакет одёжкой для леса и с пластиковым ведром оптимистической раскраски, причём его приезд к ней Алина обустраивала, как маленький праздник, к которому готовилась заранее; войдя, он обнаруживал накрытый в большой комнате столик с закусками и бутылкой вина посередине, и отсутствие Саньки, отправленной мамой погулять. Затем, когда Санька с гульбы возвращалась, Алина удаляла её в "свою" комнатку, а в большой они запирались и пиршествовали дальше, но не за полночь, поскольку будильник заводился на шесть. Всё подбивалось к первой электричке, прибывающей на платформу без десяти семь, но до электрички нужно было ещё топать пятнадцать минут быстрым шагом по дворам и через мост, да всё тягуче - вверх да вверх, да на платформе постоять, чтоб не опоздать, а до того успеть умыться, одеться, прибраться, перекусить, забросить в рюкзак бутерброды и чай, и наконец, выйти.
  Электричка была забита, они с трудом находили места, и публика вокруг оказывалась вся какая-то карикатурно-деревенская (и это в Москве!): сплошной брезент, корзины, кепки да платки, как будто и он, вслед за Алиной, на машине времени, как на салазках, в прошлое съезжал.
  Минут через сорок они добирались до пересадочного пункта, дальше вместе с народом перемещались на другую платформу, где, подрагивая от утреннего холодка, ожидали теперь уже кольцевую электричку, на которой пилили ещё переездов семь, затем, миновав пути, рушились по скату вниз, сквозь траву, и уже мокрыми от росы кубарем врубались в темноту леса, чтобы там, вытянувшись цепочкой из нескольких десятков самых заядлых, знающих заветное место грибников, чесать через лес по единственной глинистой тропке очень быстро и долго, до боли в икрах, пока не открывалось им чистое поле - это и было то самое заветное место и начало начал. Дружно развернувшись направо, словно рыбари, тянущие невод, весь кагал живенько брёл вдоль опушки, выискивая скрытые в траве белые. Исключительно белые - других грибов опушка не давала. У Алины то ли был опыт хождения по этой опушке, то ли сильно зоркий, намётанный глаз... В общем, набирала она грибов в разы больше, чем Смыслов, а бывало, что вытаскивала грибы с мест, которые он только что прошёл, и вроде, смотрел внимательно себе и под ноги, и по сторонам, и приседал, выглядывая, шебуршил зелень палкой, да всё равно не заметил!  Постепенно он злился, но оттого, что злился, больше не набирал. Алина же, чувствуя смену его настроения, кричала: "Ой, вон он, там, за корягой - прямо на тебя смотрит. Хватай его скорей!" - а когда Смыслов протягивал гриб ей, она прятала своё ведро, убеждая его, что, раз он сорвал, то вот пусть его и будет. За час дело было практически сделано; опушка заканчивалась лесом, в котором тоже были белые, но попадались они значительно реже. Как-то он уговорил Алину побродить в том лесу, но ничего, окромя скрытых листьями папоротника огромных гнилых перестойников, подходящих разве что для семейного фото на фоне, не обнаружил. Алина, правда, и там наковыряла тройку крепеньких боровичков, но для леса это была, по сути, капля. Найдя подходящий поваленный ствол, они присаживались, перекусывали бутербродами и пили из термоса чай, шлёпали  друг на дружке злых комаров, затем подымались и не спеша тянулись к платформе всё по той же глинистой тропке, по которой неслись до заветной опушки с утра. Электричка прибывала в одиннадцать, в половину третьего они уже были у неё и демонстрировали интересующейся Саньке сбор.
  Он оставался у Алины ещё на одну ночь, и лишь в воскресенье возвращался домой.

  После нескольких их отдельных выходов Алина надумала также и Саньку с собою брать, чтоб девчонку не упустить ("Возраст-то самый-самый!").
  Перед сном она охала: Саньку в этакую рань будить жестоко, жалко её, бедняжку, но надо, - и потому поутру, злясь на себя и, одновременно, желая побыстрее покончить с неприятной процедурой, Алина растрясывала спящую дочь, как подушку, крича, чтобы та сейчас же подымалась и отправлялась в ванную ("Что значит "не хочу", а? Ну-ка, марш умываться! В темпе! Времени нет с тобой тут цацкаться!" ), а когда та, понурив голову, обивая плечами препятствия, тащилась в ванную, Алина на секунду показывалась в проёме двери перед лежащим ещё Смысловым, кидала кислую мину, означающую "вот как приходится жёстко с дочерью-то", выдыхивала наверх с выдвинутой вперёд нижней челюсти (так, чтобы заколыхивалась чёлка), разводила руками и исчезала из поля зрения. Слышались нормальные утренние заполошные звуки: дрязг посуды, возгласы Алины и Саньки, и свист закипающего чайника.
  С Санькой их походы сделались более основательными: чаю и бутербродов теперь готовили больше, заодно и чего-нибудь вкусненького прихватывали, вроде конфет, яблок или винограда. К обратной электричке на одиннадцать они уже не спешили, боясь опоздать, наоборот, наплевав на грядущее трёхчасовое "окно", шатались по лесам, забраживали в дивные дебри, где чёрные, уже упавшие или всё ещё кое-как воткнутые в мокрый изумрудной раскраски мох, гнили трупы неизвестного вида деревьев, и среди всего этого унылого декаданса, то там, то сям маячили в красных шлемах на рыхлых пегих ногах красавцы-подосиновики, которых поначалу он принял было за мухоморы; или, вообще, забирались в поля, дыша землёй и травами. Санька, шалея от крепких ароматов, бухалась в рослую траву, как в воду. Трава пружинила, Санька, балдея, раскидывала руки и замирала...  Алина умильно улыбалась, обозревая дочь, затем, теряя всю свою утреннюю показную суровость, тянула: "Санька, ну хватит уже разлёживаться! Подъём! Вставай, лапка. (а лапка, естественно, чувствуя материнскую слабину, тут же ломается и кричит: "Не-ет!") Ну пожалуйста!..." "Не-а!"- ответствует лапка. Алина вздыхает, силится поднять дочь, но ничего не выходит, тогда она машет на Саньку рукой и о чём-то справляется у Смыслова. Тут