Свои берега

посмотреть. Выбрала крестик, вот этот, только денег у неё не хватало - буквально рублей двадцати. А девка-торговка и говорит: "А за этот крестик, бабушка, уже заплачено. Заплатили, и не взяли, и все сроки прошли, и по бухгалтерии он проданным числится. Вы берите его так, без денег. Совсем ничего не надо." Она и взяла. Знак, наверное. Он согласился: знак, и славный; хорошо, когда такие вещи дарят. "Ну вот, теперь и в гроб есть в чём лечь."  "Ты опять за своё?" Они встретили Новый Год, Рождество, ходили за водой на Крещение, и он интерпретировал те её старые слова таким образом, что вроде бы она до Нового Года не доживёт, а смотри ты - дожила, так что хватит теперь каркать, глупости всякие пороть.
  В марте ей приснилась бабушка. "К себе позвала. В этом году я умру." - сказала она твёрдо. Он решил, что сделает всё, чтобы этого не случилось, полез изучать Медицинскую Энциклопедию и "Лекарственные средства" Машковского в надежде выявить панацею. Он был уверен, что сможет. Он был наивный идиот.

  Он бежал за уходящей Ольгой Николаевной, просительно твердя:
  - Доктор, вы знаете, у неё сейчас всё время страшнейшая аритмия. И давление, наверное. Я не знаю, у меня тут тонометра нет. Врач со "скорой" (к ней дважды "скорая" приезжала) сказал, что возможно аритмия спровоцировала инсульт. Вообще-то у неё давно аритмия, но мы её сбивали дигоксином, и рибоксин давали для улучшения работы сердца; в последнее время вообще всё было хорошо, и аритмии не было, и давление как у спортсмена: сто тридцать на восемьдесят, а эта аритмия у неё появилась за несколько минут до удара и никак её было не унять. И кололи ей дигоксин, и всё-равно она осталась. Доктор, вы можете что-нибудь сделать? Я понимаю, здесь не кардиология... Она всегда сердцем страдала. Может быть кардиолога вызвать?
  - В карте записан осмотр терапевтом. Придёт терапевт.
  - К-когда?
  - Не знаю. Придёт. Раз записан - придёт.
  Он был наивный идиот.

  Первой узнала новость Верунчик. Ей было так необходимо вывалить на голову тётечке Люсечке свежий запас напитанных за день эмоций, и она всё звонили, звонила, пока не нарвалась наконец на Смыслова.
  - В какой она, говоришь, больнице? - по десятому разу выспрашивала Верунчик. - Угу... Это где находиться? А как проехать? Какое метро?
  - А ты, что, собираешься её навестить?
  - Обязательно. Ты когда теперь к ней поедешь? Ах, завтра утром. Ну вот и я, наверное, тоже тогда поеду. Угу... Так какое, ты говоришь, это метро? Как называется отделение? Неврология, третий корпус? Какая палата? А этаж? Угу...
 Верунчик проявила невероятную мобильность и на следующее утро, в девять он заметил её у рамки охраны. Они поцеловались, в лифт она не попала из-за перегруза, но пять минут спустя была уже в палате, представилась всем дочерью больной и с видом бывалого посетителя больниц принялась расспрашивать Ольгу Николаевну о состоянии мнимой матери. Выспрашивание это, впрочем, как и ответы врачевателя, никак не повлияли  на ход болезни. Побывав ещё некоторое время, буквально минуты в палате, насытившись впечатлениями, поняв, что с тётей Люсечкой ей сейчас не поговорить, она покинула заведение. Мать в то утро выглядела лучше, бодрее, чем намедни, и чем выглядела тем же вечером и следующем днём. Она смотрела на него осмысленным взглядом повернув к нему голову, иногда пыталась одним выдохом повторять слова и весело показывая большой палец жестикулировала. В то утро он ещё надеялся на хоть какую-то её поправку. Вечером ей здорово поплохело, она показывала пальцем на сердце и ниже, там, где у неё ныл радикулит.  Это означало: болит. Он спросил врача, но, оказалось, лечащий ушла, есть только дежурный, что ослажняло дело. Он кинулся в ординаторскую, оторвал врача - мужчину с ленивым и тупым, невероятно русским, без инородной примеси лицом - от компьютера, объяснил ситуацию. Тот недовольно поморщился, сказал, что подойдёт. Спустя некоторое время действительно появился в палате, ткнул стетоскопом в грудь матери. "Ну и что? - произнёс этот врач. - Действительно аритмия. И что вы хотите?" "Доктор! Сделайте что-нибудь! Она же показывает, что ей больно!" "А что я могу сделать, - ответствовал эскулап, - если вы мне ничего не говорите?" - повернулся и пошёл восвояси. "А что я ещё должен сказать?" - закричал Смыслов в спину уходящего. - Она показывает, что ей больно, вы уходите. Вы считаете - это нормально?" "Это процесс течения болезни." - бросил через плечо эскулап. "То есть это нормально?.." "Процесс течения болезни..."
  - Мамочка, мамочка моя! Я ничего не могу сделать - тут такие врачи. У меня нет при себе лекарств, а если бы даже и были, я боюсь их тебе давать. Я боюсь, вдруг от них тебе станет хуже. Я ничего не могу сделать - прости меня, мамочка.
  Это была проклятая больница. А он был наивный идиот.
  Это была больница с трухлявыми полами коридоров, покрытыми растрескавшимися и разъезжавшимися посередине листами линолеума, замшелыми стенами и вороватым персоналом, чья некомпетенция прямо пропорциональна жадности. Тут не было, как в других обычных московских больницах, евроокон и натёртых до блеска полированных полов, и не было медсестёр, суетящихся в новенькой голубой и зелёной униформе. Тут все медленно передвигались в не дочиста стираных белых халатах - будто самое время здесь хватил инсульт и оно заплуталось, бедное, в полузабытых лабиринтах восьмидесятых годов.
  Об этой больнице совсем недавно весь день крутил сюжет государственный телеканал. Захлёбывающийся в припадке восторга закадровый голос сообщал зрителю о самом совершенной оборудовании этой больницы и самым компетентном, где-то героическом персонале...
  И тут он поймал себя на мысли, очень неопределённой, вроде гудящего роя мелких вопросов, летевших стороной: а что изменилось бы - по сути! - если бы корпус этой больницы, допустим, был идеальной новейшей конструкции, чистый, весь в полированном камне, в экранах и роботизированных каталках, а персонал был бы вышколен и любезен? Как бы они, даже будучи врачами самой высочайшей квалификации, даже навалившись все вместе, дружно... - искоренили бы они дряхлость? Может, укольчик бы какой сделали? Таблетку бы выписали? Операцию провели? Подключили бы больную к какому-нибудь особому чудесному аппарату? Есть какая процедура - против дряхлости? Чтобы в результате произошло омоложение? Хотя бы до уровня простой старости? Правда, что ль? И что эта за болезнь такая - дряхлость? Кто здесь враг, пришедший извне - бацилла? Паразит, вроде клеща или цепня? С кем тут прикажете бороться? Разве может быть иной исход для дряхлости, кроме...

  На третий день мать уже не шевелила ногами, никак не отреагировала на вопрос о памперсах (в предыдущее утро она показывала, что подгузник надо поменять, и они успели разобраться с этим неприятным делом (причём она активно, как возможно было в её положении, помогала) до суетливого прихода Верунчика). Ныне она лежала недвижимо и её помутневшие серые глаза были устремлёны в пространство. Узнав его по голосу она устало пошевелила рукой, в синюшный изгиб локтя которой была вставлена игла капельницы - вот, мол, что со мной делают. Когда капельницу убрали она не глядя, но зная, что он рядом, ухватила его за руку, пожала и подержала, что означало: "Слушай!" - затем несколько раз стукнула пальцем себе в грудь, где висел крестик со Спасителем, затем указала наверх. "Зовёт." Он не хотел этого слышать, не хотел этому верить, поэтому стал говорить первые попавшиеся успокоительные слова: "Что ты, что ты, мамочка! Рано нам священника вызывать. Ты же в больнице, тебя будут лечить." Мать протянула руку вперёд - возможно, она видела нечто, открытое лишь взору умирающего. "Я ничего не вижу, мамочка. Там никого нет."  Она замычала недовольно и ещё несколько раз тыкнула пальцем вперёд, но осознав, что он её не понимает, в отчаянии опустила руку. "Мы поправимся, правда, правда, вот будем хорошо кушать и поправимся. Я тебе детского питания принёс - какое-то мясное пюре, с кроликом. Ты будешь есть и поправишься, а то если не есть - откуда силы возьмутся? Знаешь, даже если ты не будешь ходить, даже если ты не будешь разговаривать, мамочка, это неважно. Ведь ты же всё понимаешь, правда?" Мать сделала слабый жест исколотой рукой - повернула ладонь как бы отвечая: "А то!" "Ну вот! Это самое главное!"

  Под вечер сказали, что объявлен карантин. Власти решили быть поближе к мировому человечеству и вместе дружно испугаться кошачьей ангины. Или атипичного бычьего гриппа. Или овечьей пневмонии. Так много можно напридумать интересных блеюще-визжащих названий для сплачивающих страны виртуальных болезней!
  "Мамочка, милая! Послушай меня! - кричал он. - Меня завтра сюда не пустят. Может быть и послезавтра не пустят, и ещё день или два. Карантин, мама - сюда никого не пустят!"
  Мать опять повернула ладошку, потом показала наверх.
  "Да, мама, что делать! Да, какие-то суки на самом верху так решили. Но, мамочка, послушай меня: как только этот треклятый карантин отменят, я тут же сюда прибегу, мама! Ты слышишь? Я буду рядом с тобой!"
  За спиной Смыслова булькающим баском материлась доставленная в палату поутру старуха-алкоголичка. К ней уже приезжала дочь и, хмыкая, объявила врачу, что видеть такое ей не привыкать - это очередной приступ белой горячки, - и уехала.
  "Мамочка, мамочка..."
  Мать отвернула голову и забылась в тяжком сне. Наверное, надо было забрать её в тот день - не раз корил он себя после. Хотя бы попытаться, ведь она мечтала умереть дома, на своей постели. А может, надо было просто взять деньги и забрасывая охрану и персонал купюрами прорываться к ней сквозь карантин хотя бы на несколько минуточек, чтобы она чувствовала до конца, что он рядом, чтобы самому закрыть ей глаза? Но что толку поздним умом мечтать изменить застывшее навеки прошлое...
  А он оставил тогда её, недвижимую, наедине с пятью, в лучшем случае молча пускающими пузыри, в худшем - громким полумычанием несущими околесицу палатными товарками.
  Он больше не был наивным идиотом. Всё было предопределено: и карантин в этой похабной больнице, и крестик, и то, что он больше не увидит её живой, и этот разговор у Храма перед Пасхой.


ПАСХА

  Погода на Пасху случилась ветренной, совсем непостоянной. На бледное солнышко вдруг налетали неприятные облачка, частила морось с крошкой. Мокрые столы заставили трапезой. Ветер сбивал пламя, люди чиркали спичками, чтобы вновь зажечь свечи, но всё было без толку - свечи гасли. Так и освятили куличи с загасшими свечами. Когда они покинули храм неожиданно облака улетучились, засветило солнышко, пригрело. Уже из троллейбуса мать поглядела в оконце, полюбовалась на сияющий купол, сказала: "Красивый храм, старинный. Семнадцатого века. Я его с детства знаю. Он не закрывался никогда. Эх, хорошо бы меня в этом храме отпели!" "Ну вот: такой день сегодня, а ты опять за своё! Ладно, слушай и больше не нуди. Обещаю. Слышишь, обещаю: отпоют тебя и именно в этом храме. Прямо гроб внесут и отпоют, поняла? И в землю тебя зарою, вместе с бабушкой - в крематории не сожгу. Обещаю! Всё? Больше вопросов нет?" Мать смотрела на него