Свои берега

из многих. С обычными, присущими женщине привычками. Но было и то, что выгодно отличало её от большинства - то был особый дар явного сопереживания, что притягивал к ней людей, как магнит железо, особливо тех, которым необходимо было выговориться или выплакаться, и тем самым облегчить душу. Если такой дар считать характерной русской чертой, то мать его, без сомнения, представляла собой образец "русскости". В любое время она выслушивала, не перебивая, самые длинные монологи страждущих, словно у ней на лбу или в прямо смотрящих на выговаривающегося собеседника глазах написана была такая готовность, и они, эти люди, так и тянулись к ней со всех сторон. Она принимала всех без разбору: и сестру (это обязательно, и случалось почти каждый день, когда тётя Ж. была в Москве, и в любое время, которое тётя Ж. считала нужным), и соседей, и сотрудников одного с ней учреждения (причём, и учреждения менялись, и сотрудники менялись, а повадки сотрудников - нет!), которые с удовольствием устраивали у них на квартире вечеринки, скидываясь, дабы сберечь свои жилища от грязи и неожиданностей, связанных с пирушкой, и т.д., и т.д.

  Он вспомнил и совсем давнее, из буквально подстольного своего детства: день, когда к ним нежданно-негаданно забежала, а точнее, завалилась (поскольку передвигалась с трудом, перегибаясь по-медвежьи при каждом шаге) дальняя их родственница, Настя, тут же усаженная матерью за стол. Гостья, которую Андрей видел впервые, сидела долго, и неприлично, невыносимо, неимоверно долго, как показалось Андрею, уставшему уже расставлять под столом крашенных в зелёное солдатиков, говорила. Слова потоком извергались из её странно некрасивого, походившего на рваную дыру в сгнившей резиновой игрушке, рта. Андрей значения многих слов не знал, к тому же, с трудом разбирал чужие оттенки речи, поэтому ничего из сказанного гостьей не понял. Лишь бабушка раскрасила тот занудный монолог несколькими удобоваримыми замечаниями, - в те минуты, когда гостья терзала свежий батон, а потом заедала его киселём, который очень хвалила.
  И бабушка, и мать слушали однообразную бубнящую речь гости с молчаливым неотступным вниманием. И только когда наконец гостья отчалила, мать начала жаловаться самой себе с открытой горечью: "Ну, вот - пришла Настасья - весь кисель умяла! И хлеба батон!"

  И так было всегда или почти всегда! - стоило облегчившему душу человеку уйти, как мать принималась охать и ахать, кляня убитое время, и вообще, выражалась об ушедшем человеке не очень симпатично. Но если в этот момент "несимпатичный человек" снова трезвонил в дверь и входил, говоря, что что-то забыл здесь, какую-нибудь вещицу, или не всё ещё досказал, что хотел, мать тут же улыбалась самой доверчивой, самой радушнейшей своей улыбкой, какую можно было только изобразить! С умилением в голосе, с выражением серьёзной озабоченности и вхождения в положение и сочувствия горю именно этого конкретного, обращающегося к ней человека. И к ней все тянулись, пожирая её время и наполняя её душу историями своих жизненных неудач, и то были единственные их дары ей.
  "Ты хоть бери, что ль, с них за сеанс! А то делают из тебя запасной желудок для переваривания их бед, и всё за бесплатно!" - пенял уже взрослый Смыслов ей с усмешечкой, скрывающей злость и грусть, но мать только жмурилась и водила плечами, как бы говоря: "Вот такая я. Непрактичная. Так уж устроена. Ничего я не могу с собой поделать!"

  "Ну, ты же знаешь - у Насти диабет... Ты должна войти в её положение." - вступилась за ушедшую гостью бабушка.
  "А мне теперь опять в булочную пилить!" - горько бросила мать.
  "А кисель! - прибавила она, быстро собираясь за хлебом. - Ведь на три дня наготовила! Кастрюлю ведь выхлебала! Эх!.."
  Мать с утра с рынка принесла ягод и наварила кисель, и в словах её сквозила горечь, но не по хлебу, и не по киселю, которого она так и не попробовала, а больше по понапрасну истраченному времени...
  "А кто она?.." - спросил мать Андрей, имея в виду ушедшую гостью.
  "Настасья. Племянница бабушки нашей. - ответила мать. - Слышал, как она всё "тётечка-тётечка" причитала?"
  "Тётечка-тётечка... - как эхо повторила бабушка, улыбнувшись. - Да ведь она всего на пять лет меня младше."
  "Но ведь племянница же?" - переспросила бабушку мать с лёгкой ехидцей, не ожидая иного ответа, кроме тут же и прозвучавшего:
  "Племянница... Ну конечно!"

  Во второй (и в последний) раз эту нелепую Настю он увидел уже зимой. Мать решила показать ему, что означает "кататься на санках". Стоял лёгкий морозец. Вечерело. Мать много смеялась, и время от времени хватала саночные верёвки, и разбегаясь по бульвару, тащила гружёные сыном санки метров на тридцать, а затем останавливалась ненадолго, уставшая и упарившаяся, чтобы перевести дух, и каждый раз интересовалась: "Ну как тебе - понравилось?" Когда силы совсем оставили её, она просто по инерции шла вперёд, чтобы прочувствовать радость прогулки, а он брёл рядом, волоча за верёвки совсем уже лёгкие пустые санки. Они дошли до намеченной точки - кинотеатру "Енисей" (а дальше, сказала мать, они пойдут обратно, но, ради разнообразия, уже по другому пути) - и там-то, аккурат у перекрёстка, на светофоре, они и встретили Настю. Женщины тут же затеяли долгую и бестолковую беседу, обычную для женщин, случайно пересекшихся где-либо, а он болтался рядом, немного мёрз, сильно скучал и с досады всё накручивал саначную верёвку на варежку, потом раскручивал, потом снова накручивал... Наконец Настя помахала авоськой, набитой пустыми стеклянными банками "для сдачи", сказав, что ей нужно успеть в магазин, который вот-вот закроется, и это спасло положение. "Она здесь рядом живёт, на Парковой. - Пояснила ему мать, когда Настя пошла своей дорогой, и они остались одни. - Вот в этих пятиэтажках." Впоследствии мать и бабушка говорили о Насте исключительно в прошедшем времени. Эта была первая потеря на его памяти, потеря, так и не прочувственная им, поскольку он не понимал тогда, что такое - "терять"...

  Чуть позже, в те года, когда Андрей уже ходил в школу, а бабушки уже не было на свете, где-то наверху решили, что все подъезды в домах должны самоорганизоваться, и выбрать "ответственного по подъезду". Но что будет делать, что сможет решать этот "ответственный по подъезду" не объяснили. Но раз надо... Собрали народ, и "ответственной по подъезду" выбрали мать Андрея.
  А она почему-то не отказалась...
  И к ней зачастили...
  То горький пьяница "Валера из седьмой квартиры" (так он всегда представлялся), раскачиваясь в раме двери какой-то бескостной невесомой субстанцией, просил у ней немножко денег в долг - как правило, не больше рубля. Мать Андрея вздыхала, пререкалась с ним, но деньги выносила. К тому же долг он всегда, пусть и не в срок, отдавал. Но, бывало, мурыжил неделями, с пространными объяснениями и торжественными обещаниями "обязательно отдать на днях", но вот проходила ещё неделя, и он снова стоял, раскачиваясь, с жалким видом и с рукой, словно приклеенной к груди... "Вы не подумайте ничего такого... Поверьте, я отдам, - бубнил несчастный алкоголик. - А хотите, я в счёт долга все окна у Вас перемою? Или полы? Я тут недавно устроился в фирму "Заря", и меня всему этому научили. Но зарплату пока не выдавали, понимаете?" Мать Валеру понимала, сочувствовала и входила в его положение, но ей не нужна была отдача долга надомной работой - она и сама довольно неплохо с нею справлялась.
  То спускалась здоровая баба с хитрой прожжённой рожей с пятого, - пожаловаться матери, которая была её раза в два легче и раз в пять слабее, на мужа, который её поколачивает.
  А то вдруг явился милиционер - тоже, как и "Валера из седьмой квартиры", с третьего - какой-то жалкий мелкий субъект, постоянно извиняющийся и вжимающий голову в плечи, - и прошёл в комнату, и уселся за стол, и посадил рядом мать, и часа два плакался ей о своём житье-бытье, прося мать повлиять на крутой характер его супруги-изменщицы, которую, он, впрочем, любил... Или уже... - и не знал... Но ведь у них семья! Дочь! И что-то ведь необходимо предпринять!.. Мать отпаивала милиционера чаем.
  "Да я-то что ж могу сделать в этой ситуации?" - удивлялась мать, всплёскивая руками...
  "Ну, Вы же у нас ответственная по подъезду..." - лепетал страждущий.
  "Но ведь, поймите, это же личные Ваши дела..."
  "Ну, вот, и Вы туда же..." - совсем запутавшись, вскрикивал милиционер, чуть не плача, и вздохнув, умолкал, а мать Андрея по новой его успокаивала, говоря, что перемелется всё, и мука будет, и не стоит опускать голову и горевать, а надо жить, жить!

   Так он и рос, познавая мир, набирался опыта в виде синяков и шишек, с  ним и матерел, а авторитет матери в обратной пропорции к количеству и  величине шишек предсказуемо умалялся (что, впрочем, происходит всегда и  со всеми)...
        Обнаружилось вдруг, что она совершенно ничем не могла помочь ему,  когда в школе началось изучение иностранного, - она просто не знала  языка, то есть даже основы, хотя до того хвалилась, что изучала  английский. И с химией обошлось без подсказок, притом, что проработала  она всю жизнь исключительно в химинститутах, и по специальности, и  уверяла в шутку не раз, что "легко отличит С2Н5ОН от Н2О".
   Но даже и ни эти мелкие проколы, доказывавшие, что мать его далеко не  так идеальна и совершенна, не так умна и не так сильна, как желалось бы  думать - но другое, большее разочарование, потрясло Смыслова много  позже, когда он давно брился, и уже успел получить высшее...
  Всю жизнь свою она восхищалась и преклонялась перед литературой, выделяя классику, и прежде всего русскую. И с упорством маньяка собирала библиотеку, которую негде скоро стало размещать, и половина их миниатюрной кладовки, разбитой полками до потолка, где он маленьким любил отсиживаться, представляя себя то в пещере, а то на корабле, была забита книгами, которые потом потрёпанными переместились в купленный в комиссионке добротный шкаф, а новые поступления расставлялись уже в свежие чешские полки. И всё это - и книги, и полки - на какое-то время стало предметом её особой гордости...
  Но как только телевизор заполонили самые убогие сериалы, к тому же не нашенские, в сотни и тысячи серий - эта шарманка, крутящаяся годами!.. Этот дурман, наповал убивающий мозг женщин, и мать его тут же и заволок, мгновенно превратив её в непонятно что. В кобру, выплясывающую свой странный танец перед дудкой факира. В алкоголика, дрожащего при виде бутылки. В наркомана, бьющегося лбом об стенку в ожидании дозы... Так ожидала она очередную серию "мыла". И он уже не удивлялся, когда она начинала плакать и скулить, когда по каким-то причинам в определённый день в определённый час ей приходилось прерывать созерцание дряни. Это было тяжело и страшно наблюдать. В этом была какая-то жалкость, ущербность, замена рассудка животным инстинктом. Когда он приходил с работы усталый, выжатый, с раскалывающейся головой, а она, настроенная на общение, пыталась пересказывать ему все недавние выдуманные события, что приключились с выдуманными "мыльными" героями, кто с кем