Свои берега

любил. - причитала она. - Говорил: "Я Женьку и Ваську не люблю. Я Люшеньку люблю. Люшеньку..." Меня больше никто так в жизни не называл." И заплакала. Тогда он сказал, что он её теперь будет так называть - Люшенька...) Славная моя девочка. Я буду теперь всегда с тобой - правда, правда.
  - Она глотать не может. Надо будет ей зонд ставить, иначе она в больнице от голода помрёт. Скажите там лечащему врачу. Без зонда её кормит не будут - им там наплевать, - сообщала тем временем ему в спину врачиха. - И приготовьтесь к тратам.
  Она и вправду была очень молодая, эта врачиха. Эмоциональная. Милая. Дома, пока делала укол, успела удивиться розану в кадке, вынесенному с балкона в угол комнаты. "Ой, сколько цветов! Надо же - настоящие!" - и от этого её восклицания  пожилая молчаливая фельдшерица, ходившая за ней тенью, на мгновение прикусила губу и устремила взгляд куда-то вверх и в угол (но совсем не в тот, где находилась кадка). "Это гибискус. Его ещё розанчиком называют, - пояснил он. - Обычно растёт по больницам и, вообще, в учреждениях. В коридорах пристраивается, где-нибудь возле туалета. Хотите, вам оторву веточку? Он легко приживается." Отказалась, мотнув головой.
  - Ну да... Траты. Кажется, надо нянечкам давать?
  - Нянечки, конечно, возьмут, но их вам трудно будет проконтролировать. Лучше нанять со стороны.
  - Простите, вас зовут?..
  По женски подумав, поводя головой и глазами ответила:
  - Оксана. Александровна...
  - Оксана Александровна... а если нанимать, то кого - не подскажете?
  - Ну... Выбор, в общем-то, порядочный. В приёмном отделении объявления развешаны по стенам - там телефоны. Это вам дешевле обойдётся и с гарантией. Цены в принципе везде одинаковые. Там разберётесь.
  - Спасибо.

  В приёмном, пока у матери брали кровь и перекладывали с каталки на каталку, его отвело в сторону похожее на мышь существо в белом халате. Глазенки-буравчики торопливо забегали по его лицу, выгадывая будущую реакцию, роток выдал шепотливую реплику:
  - Если вы хотите, чтобы доктор дополнительно присмотрел за вашей... Это мама ваша, да?
  - Да.
  Роток выдал цену.
  - А что, бесплатно в государственных больницах уже не лечат?
  - Нет, нет - лечат. Это как бы дополнительно. Просто присмотреть. Лишний раз. Вы понимаете?...
  Конечно. Он всё прекрасно понимал: вслед за русскими же властителями, правоохранителями и учителями русские врачи давно и окончательно выродились в вороватую, жлобную дрянь.
  - Если вам дорого, то и не надо.
  - Нет, почему же... - у него с собой была как раз эта сумма, которую, получалось, нужно вот сейчас так сразу и отдать незнакомому мышонку. - Просто надо ещё и медсёстрам заплатить, как я понял, и подгузники...
  - Ну, медсёстры - это медсёстры... Хорошо... нет, нет, не надо, не надо! - вдруг чего-то испугавшись пропищало существо и исчезло.
  Другие какие-то новые неопределённого пола голоса принялись расспрашивать, чем она болела, какие лекарства принимала, в каких больницах лежала, чем страдает, перенесла ли операции и на что у неё аллергия.
  - Самое высокое давление какое у неё было?
  - А при чём тут это? Она давлением мучилась три года назад, у ней тогда вода под сердцем скопилась, её выкачивали диуретиками. Забыл как называется. А тут перед самым ударом давление резко подскочило и никак не сбить было... И аритмия страшная - до этого не было её.
  - Вы вопрос понимаете: самое высокое давление, которое она смогла перенести?
  "Тогда-то она смогла, да сейчас, пожалуй, не сможет. Неужели они не видят? Точно - залечат. А может, им это действительно надо знать? Врачи как-никак"
  - Ну... Допустим, двести на сто.
  Вопросы сыпались как горох из мешка, он не успевал их осмыслить, отвечал, казалось, невпопад, затем всё рассосалось. Он стоял один, смотрел на мать, понимал, что она жива и радовался хотя бы этому. Откуда-то сбоку подбежала молодая докторица со "скорой", что представилась в пути Оксаной через паузу Александровной, сказала, что ей пора, все дела она здесь переделала и, да! - что такого отношения она ещё не видела. В смысле, к старикам так теперь не относятся.
  - Вообще-то, у каждого человека есть мать, причём одна и другой не будет.
  - Да... И всё-таки...
  - Посмотрите: видите - у ней глазки бегают туда-сюда, туда-сюда.
  - Да. Это автоматические движения.
  - Нет! Это я ей говорил: тренируйся, а то у тебя глазки к переносице не сходятся. Ты  десять раз поделай глазками из стороны в сторону; и она сказала, что будет тренироваться. Вот - тренируется. Хочет показать, что она будет стараться... выкарабкаться. Мамочка моя. Ну хватит, мамочка, хватит!
   Движения глазами прекратились. Мать его понимала и делала всё как он говорил. Он отвернулся, чтобы не зарыдать.
       - Ладно, мне пора. - вздохнула Оксана Александровна, по продолжала стоять, не сводя с него глаз. Очевидно было, она что-то ещё ему хочет сказать, что-то доброе и утешительное, но не решается. Ему показалось даже, что он ей  понравился (Впрочем, как и она ему, и познакомься они при иных обстоятельствах, у них почти наверняка бы закрутился роман... При иных обстоятельствах). - Удачи вам! Прощайте!
  - Спасибо. Всего вам самого хорошего!
  Да, она была ещё очень молода и наивна, эта Оксана. И как всякий желторотик, поначалу стремилась казаться циничным прощелыгой-всезнайкой, и как всякий желторотик, не выдержала роль до конца.
  - Куда везти? - спросил возникший перед каталкой санитар. Голос сзади бросил: "В неврологию."
  - Помогайте! - пробурчал санитар, и они покатили его маму по пустым подземным коридорам. Санитар шёл впереди, сын больной толкал каталку сзади. Больная удивлённо смотрела вверх, на проплывающие по потолку чередой длинные белые лампы дневного света, а сын смотрел на неё, и тихо, чтоб она не услышала, плакал.

  Сестра-сиделка из неврологии передала ему список того, что следует немедленно купить: подгузники для взрослых (навскидку - третий номер), пелёнки, влажные салфетки, присыпку, детский крем, обтирку (смешать в бутылке самую дешёвую водку с любым шампунем), чашку-ложку, воду с соской (сказала, что такие бутылки продаются в магазине - он не знал), можно - детское питание и что-то ещё.
  Женщина в белом огорошила:
  - На пункцию дадите согласие?
  - Какую пункцию?
  - На пункцию спинномозговой жидкости. Процедура довольно опасная - проводим только с согласия ближайших родственников. Вы ей кто?
  - Сын.
  - Ну так будем делать пункцию? Решайте быстрее, а то у меня времени мало.
  - Это лечащий врач - Ольга Николаевна. - шепнула сестра-сиделка.
  - А почему ей нужно делать эту - как её? - пункцию?
  - В крови много лейкоцитов. Значит, идёт воспалительный процесс, понимаете. Вы сказали - у ней радикулит, и в ногу отдаёт?
  - Да. Ещё в последнее время она сильно похудела . С весны на семь килограммов. Вы подозреваете онкологию?
  - А что, в роду были прецеденты? - вопросом на вопрос так и жахала врач.
  - Да вроде бы нет.
  - Ну... Выясним. Итак, в чём опасность... Может быть заражение, если игла не туда пройдёт.
  - Почему "не туда?" Тут что, не умеют делать пункцию?
  - Нет. Все всё умеют. Просто так положено говорить, понимаете? Мы вас предупреждаем. Потом, процедура довольно болезненная. Конечно, будет новокаин, но... Всё равно чувствуется.
  - Процедура длится долго?
  - Ну как? Пять минут максимум. Один укол. Подписываете?
  Он боялся как раз онкологии. Она просто высохла за последние месяцы - с и так похудевших шестидесяти двух до пятидесяти пяти. Как девочка стала: худенькая, с талией и впалым животиком. И все повадки стали девическими, словно жизнь к концу покатилась обратным порядком напрочь выжигая все её долгие взрослые года. "Лучше уж пусть выявят." - решил он.
  - Где расписаться?
  - Вот здесь. И здесь. Да, относительно выздоровления никаких прогнозов пока дать не могу. Ей сколько полных лет? - и в ответ на произнесённые цифры покачала головой и повторила уже жёстко:
  - Никаких прогнозов!

  По прошествии дней, когда всё самое тяжкое и непоправимое имело место быть, когда над бабушкиной могилой вырос свежий рыжий холмик, когда навспоминались всласть и на поминках, и на девяти днях каким же светлым и добрым человеком была его мать, он, развёртывая назад спираль памяти, вдруг стал ловить знаки, которых раньше не замечал, не схватывая смысла, или всё же чувствуя его отмахивался в страхе. Последним была непочатая пластиковая бутылочка церковного масла, мгновенно нашедшаяся, когда утром понадобилось поставить лампадку перед Троицей за упокой, и которую он так и не сыскал накануне вечером, когда зажёг фитиль за исцеления рабы Божии Людмилы перед иконой Святого Пантелеймона, покровителя врачевателей, привезённой аж с Афона, со Святой Земли его названнными прапрадедами в стародавние времена, и погасло слабое пламя в середине ночи. И накануне, по вечеру, в самое начало сумерек, когда застучала в стекло желтопузая горькая вестница, и он сказал ей "Кышь!" и отогнал, но минут десять спустя она вновь застучала, и он вновь её отогнал, и подумал тогда: как хорошо, что он позакрывал все окна - не влетит никакая тварь, - и ещё удивился как это синица долетела до одиннадцатого этажа, в первый раз за всё время как они здесь живут, может выставить за окно кормушку, накупить семечек? - непременно он так, мол, и сделает, когда мама поправиться. А затем пара голубей крепко уселась на подоконник со стороны кухни. Он шуганул их, они улетели, а он побежал на балкон посмотреть - не сели ли эти двое толстых бродяг ещё на какое его окно. И точно: сели на окно в его комнате (за занавесками не увидать). Вот тогда он крепко испугался и стал искать то самое масло, которое нашлось лишь поутру, рано-рано, после прихода милиционера с записочкой. Он распахнул ему дверь. "Это у вас бабушка..." - начал было милиционер. "Умерла?.." - прошеплал он. Милиционер кивнул, он взял записочку (там были инициалы и фамилия матери и телефон в неврологию - он его знал - нужна ему была эта записочка!) и зарыдал в голос.
  Знающие люди объяснили, что когда и залетит птица в дом, то и это ещё ничего - авось обойдётся, вот когда постучит...
  А ещё был сон. Наверняка вещий, потому что проснувшись как-то ночью он решил о нём матери не говорить (впрочем, он и так-то никогда не пересказывал ей свои сны), и наверняка страшный, потому что сам решил о нём позабыть. И уснул. И позыбыл как наметил. Осталось от него только вот это: позабыть и ни слова матери.

  Говорить об уходе она начала очень осторожно, вспышками; и когда он её переубеждал: ерунда, мол всё это, бред сивой кобылы, это, видно, от слабости умственной к тебе такие нелепые мысли приходят, да ты ещё поживёшь, смотри как хорошо выглядишь, ножки-ручки работают, сердечко подлечим - живи ещё хоть двадцать, хоть сотню лет, - она улыбалась и говорила какой он у неё всё-таки славный. "Я чувствую - я и года не проживу." - резанула она в первый раз его по сердцу где-то за год до смерти (он не засекал день, не поверив, а потом и месяц позабыл). И стала готовиться. Купила сначала серебряную цепочку к крестику, а в конце декабря - и крестик приобрела, а то у неё дешёвенький был. Пришла - радовалась. Показала крестик, серебряный, литой, со Спасителем. Подошла, говорит, к киоску в переходе у метро, дайте, мол, крестики