На скрижали моего сердца

помогу подняться.
  Тело словно тяжестью налилось. А егерь говорит и говорит.
  - Смотрю за вами, наблюдаю… идёте, себе, идёте… Вдруг, бац, вас нет!
  Смотрю вокруг, всё в тумане, не могу сфокусироваться, как ни стараюсь проморгаться. Егерь хватает меня подмышки и силится поднять. Вижу нечёткую фигуру, возникающую рядом.  

                                                           35

  - Аркашенька, дружище, ну как же так тебя угораздило-то, а? – это Костя, узнаю его голос, хотя со зрением всё также на «хэ», но не хорошо.
  Улыбаюсь, наверняка, лыба на лице наиглупейшая, поднимаю руку, открываю рот, но друг опережает:
  - Молчи, Аркашенька, молчи, - голос друга очень сильно озабочен, - лежи пока, не двигайся. Ничего нигде не болит? Сейчас фельдшер подоспеет… Да где эта медицинская помощь!
  Зрение понемногу восстанавливается, возвращается цветовая палитра окружающей среды, небо, вон, как заманчиво заголубело, слух вернулся, ах, как приятно птички поют, прямо райские сады, обоняние обострилось. Что это за мерзкий запах бьёт кувалдой в нос? Это подбежала фельдшерица и, ловко орудуя внутри саквояжа, вынула флакончик и ватку.
  Я разразился тирадой, со вставками слов яркой интенсивной окраски.
  - Вот и хорошо! – фельдшерица, женщина лет сорока, в красной куртке с знакомым символом на спине, на голове белая шапочка, голос слегка простужен. Сноровисто осмотрела голову, обработала рану йодом, повязала бинтом. – Небольшая рана на затылке. Без рентгена утверждать не берусь, но сотрясения нет. Как самочувствие?
  Показываю поднятый вверх большой палец.
  Склонился друг.
  - Аркашенька, чего-нибудь хочешь? Водички…
  Сажусь и, покрутив плечами, затем и головой, говорю:
  - Подкрепиться бы сейчас…
  Костя собрался, внимательно слушая.
  - Морковкой.
  На лице друга недоумение, он быстро берёт себя в руки и облегчённо вздыхает.
  - Это мы мигом. Сейчас вернёмся, пойдём в ресторан. Там тебе морковку и дадут. Хочешь, так похрустишь зубками, нет, салатик спроворят с изюмчиком… Любишь с изюмом? Нет? – друга несёт, как щепку в быстром потоке. – Хорошо, с сырочком…
  Отрицательно мотаю головой.
  - Свеженькой морковки. С грядочки, чтобы ботва была зелёная...
  Друг растерянно смотрит на меня.
  - Аркашенька, с какой грядки?! С какой ботвой?! Уж осень, урожай давно убрали.

  Расхаживая медленно по гостиной, Костя то и дело бросал на меня, сидевшего в кресле, многозначительные взгляды. Очень о многом они говорили, только на него сейчас нашло нечто иное. Он в полном молчании чертил биссектрисы на полу. Нина тоже хранила молчание, сидя напротив и не сводя с меня заинтересованного взгляда, изучая, словно увидела впервые.
  - Ну, скажи мне, пожалуйста, - остановившись посреди залы, сказал Костя.
  - Пожалуйста.
  Он скривился и махнул рукой.
  - Давай без ёрничанья!
  Развожу руками, давай, мол.
  - Какого хр… - друг запнулся, приложил кулак к губам, - какого… аспарагуса ты попёрся в такую рань…
  Прихожу ему на помощь.
  - Прогуляться с ружьишком в тумане.
  Друг всплеснул руками.
  - Нет, вы посмотрите (он обращается и ко мне и к Нине, продолжающей хранить молчание) на этого ёжика!
  Не меняя позы, только наклонив голову, Нина тихо произносит:
  - Костя, что ты так разгорячился. Аркадию нужен покой…
  Костя на пятках развернулся к подруге.
  - Ещё классик сказал, «покой нам только снится»! – указывает пальцем в мою сторону, - а кое-кому так уж вовсе его призрак видится в мреющем утреннем воздухе.
 Деликатно покашливаю, прикрывая рот ладонью.    
 Костя снова обращает на меня всё своё внимание.
 - В самом деле, Аркаша, что ты там, в полях-равнинах не видел?
 - Романтика в своём роде…
 - Романтика, - язвит друг, - не знаю, что тебе взбрело в голову… - на минуту застывает и, как Архимед с криком «Эврика!», взрывается восторгом: - Небось захотелось, как давние времена баре с собакой выходили в поле перепелов пострелять, развлечься от скуки… Тургенев, блин, новоявленный. «Записок охотника» начитался, - да-да-да, - вот откуда уши растут! Ты бы ещё в ночное вышел, воплотить в жизнь «Бежин луг»!
  Чтобы как-то прекратить этот спектакль, втягиваю голову в плечи и хватаюсь рукой за затылок, скривившись лицом.
  - Что, плохо? – протрезвел друг.
  - Видишь, - вступилась Нина, - довёл человека.
  С трудом поднимаюсь из кресла и показываю рукой в направлении своей комнаты.
  - Помочь? – сразу отреагировал Костя.
  Отрицательно качаю головой.
  - Сам… управлюсь, - и медленными шагами, в то же время, чтобы не переиграть, держась за стеночку, скрываюсь в своей комнате, закрываю дверь и прислоняюсь спиной к стене. Стою минуту. Другую. Третью. Сердце бьётся так, что удары отдаются в голове. В зале тишина. Там происходит немой разговор взглядами, ощущаю интуитивно, вижу, как Нина строит Костяну злое лицо: глаза выразительно говорят очень многое. Он разводит руками, мол, а я здесь причём. Затем раздаётся шёпот, но я-то слышу, ядрён-перезвон, это Нина говорит, что пока меня не следует трогать. «Пусть отдыхает! – слышу сквозь стены, обратившись в одно большое ухо, - и мы…»  
  Сердце колотится, вижу, подрагивает левая грудь. Кровь приливает к лицу. Оно начинает пылать. Следом огонь передаётся на уши. Скоро весь горю невидимым пламенем. Что внутри, что снаружи, чувствую слабость. «Неужто, сотрясение?» Прикасаюсь к затылку рукой.

  - Аркадий Станиславович, может, бросите затею сразить косого. Хай живёт, длинноухий.
  - Не тебе решать, Петрович. Ружьё!
  - Смотрите, и свинец его не берёт и собаки не догонят…Может, он заговорённый, а? Аркадий Станиславович…
  - Сейчас и посмотрим… может, и заговорённый…

  - Вон он, Аркадий Станиславович, смотрите! Левее, нет, правее! Вот вёрткая животина!
  - Жить захочешь, не так завертисси..
  - Да где же!..
  - Да вон же он, видите, меж холмиками скачет!
  - Ага, блядь косая, вот я тебя сейчас…

  Меня поташнивает, фельдшер права, может быть и сотрясение. Ноги ватные, но пока держусь. В голову лезет всякая чертовщина, как там медики утверждают, несостоявшиеся воспоминания. Сами собой, как поплавок, всплывают забытые слова детской считалки: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. (Мы, детвора, стоим кружком посреди погружённого в летний зной двора. Посередине ведущий. Вернее, ведущая, девочка из соседнего дома, высокая, тоненькая, как жердь. Крутится вокруг себя, указывает пальцем поочерёдно и читает. Ярко светит солнце, не припекая, дует с небесный высей ветерок.) Вдруг охотник выбегает, сразу в зайчика стреляет!»
  Бах-бах (выстрел сливается в один, палят дуплетом)! Мимо! Воздух осенний, пронизанный сыростью, солнцем утренним разогреваемый раскалёнными каплями брызжет во все стороны.
  «Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой!»
  Комок из желудка поднимается стремительно к горлу.
  В соседней комнате, брёвна звукам не преграда, слышится шушуканье.

  - Петрович, ещё патроны (в голосе сквозит злость и раздражение)!
  - А может не надо, Аркадий Станиславович (просительно-унизительные  интонации любого разжалобят)? Может, всешь-таки, ён заговорённай (слышится слабая надежда)?
  - Па-атроны (добавляются нотки жесткости и металла), быстро!..

  Боль пульсирует в затылке, рикошетом разлетается по всей черепушке. Конфабуляция просто взрывает мозг. «Пора решаться: прощай, зайчиха, прощайте, сыночки, прощай, лапочка дочка, и ты прощай, не востребовано-неизрасходованная последняя любовь с первого старческого взгляда!»
  Открыть глаза боюсь. Боюсь, что свет лишит последней надежды увидеть…
 
  Ба-бах! Ба-бах! Частые выстрелы уродуют первозданную прелесть пространства. Картечь – борзые псы охотника – пронизывает параллельно-перпендикулярные линии, ломает, крушит устоявшийся порядок. Вносит в гармонию хаос и разлад. Невидимые осколки с печальным мелодичным звоном осыпаются с небес.

  - Заговорённый, баешь…
  - Ага!..
  - Заговор на свинец только свинцом, Петрович, и снимают…
  - Пусть себе живёт-то зверушка.
  - Цыц!
  - Да не гневили бы бога, Аркадий Станиславович!
  - Эт-то ты меня, Петрович, гневишь.

  Бах-бах! Холодный поцелуй смерти горячим свинцом приникает к моему затылку…
  На ощупь, не открывая глаз, сажусь на кровать, открываю мини-бар. Боль пульсирует, нашпиговывая кости черепа, как свинину черносливом, жгуче-неприятным ощущением.
  Нащупываю бутылочку. Стекло приятно холодит руку. Свинчиваю пробку. В воздухе разливается приятный аромат.
  Приникаю к горлышку и махом выпиваю содержимое. Тёплая волна устремляется вниз, вверх, достигает макушки.
  В затылке лёгкость и пустота.
  Опрокидываюсь на постель. В заднем кармане брюк мешает какой-то предмет. Вынимаю. Телефон.
  Ага! Телефон! Что я хотел сделать? Смотрю на зеркальную панель и тупо соображаю. Пытаюсь изобразить мыслительный процесс, который плохо получается. Боль вибрирует в каждом миллиметре черепа. Что я должен был сделать? Что?
  На горизонте затухающего сознания проблескивает мысль.
  Набираю знакомый номер. Последние четыре цифры зеркальное отображение друг друга: двадцать пять пятьдесят два.
       
                                                          36

  Слышится набор, вызов, продолжительный гудок, срыв. «Абонент находится вне зоны доступа». Рука вяло падает на покрывало. «Вне зоны доступа». Что ж, и я вне зоны… Боль тонкой крепкой сетью опутывает мозг и тело. Плотно пеленает, не шелохнуться. Да и …
  Через плотную стену сна улавливаю её присутствие. Не материальное. Зыбкое. Колышущееся в воздухе, как вечернее марево. Очертания не чёткие. Я боюсь проснуться в своём сне, зная прекрасно, что это сон. И, тем не менее, боюсь. Боюсь не яви. Явь не страшна. Не пугает пробуждение. Тонкий момент проникновения подсознания в сознание, паническое чувство беззащитности перед окружающей средой: будто выходишь нагим из горячей воды в лютую стужу. Соединяется пространство, как две половинки книги, и мгновенно переходишь из одного состояния в другое, из знакомой системы координат в чужую, где всё тоже, только чуть-чуть иное… те же цвета, но не те; те же запахи, но не те; те же звуки, но не те; всё тоже самое, но чуточку не то… Не чужое, не необычное, не воспринимаемое как нечто отрешённое. Наоборот, знакомое до боли, до детских слёз обиды, то, что теряешь и однажды навсегда.
  Сон без сновидений, езда на салазках с закрытыми глазами с горки. Едешь, уповая на случай. Повезёт, удачно спустишься, не перевернувшись без ушибов и переломов, нет – не судьба, напорешься на валун или на пень.
  Из липких объятий сна выходил на малое мгновение, находясь под его гипнотическим воздействием, отыскивал в баре флакончик со спиртным. Бульк-бульк – быстренько и на боковую. Снова в погоне за удачей, вновь летишь с горки с завязанными глазами. Ледяной ветер остужает лицо и забивает дыхание. Щёки горят, ноздри облеплены инеем от дыхания, лёгкий пушок пробивающихся усов импозантно увешан сосулечками. Достанешь одну языком, растопишь теплом и выплюнешь, физически ощущая тяжёлое давление мороза.
  Кажется, пронесло. И на этот раз. Слышны радостные крики собравшихся поглазеть на бесплатное представление зрителей. Им и мороз нипочём. Орут, машут руками, прыгают на месте. Им кажется, что они своим пассивным участием нам, скользящим с закрытыми глазами с горки, придают