тут между нами произошло небольшое препирательство по поводу того, кому платить, но я настоял на своём (черт с ним, с хлебом), мы сели за единственный имеющийся столик и как у меня хватило наглости снова навести разговор на эту тему, я не знаю (наверно, чтобы досадить ей за ощутимую прореху в кошельке), помню только, что она мне сказала, что ей уже пришлось раз делать аборт (ценная информация!) и что больше она этого делать не желает. Сказала она это без всякого жеманства, просто и прямо и я был ещё раз приятно порадован её “ничем не прикрытой” откровенностью...
... В воскресение хватался за её фотографию, как больной за кислородную подушку...
...Сегодня - Пасха. Мрачный, серый, весенний день. Город приплюснут к земле разбухшим от влаги небом, из окна он кажется немым, сонным, неизлечимо больным... Сижу дома в ожидании жены. С минуты на минуту она должна прийти с работы. Придёт усталая, с лицом, пожелтевшим от бессонной ночи. Я с виноватым видом приму у неё пальто...
Только что звонила мать: Максимка опять заболел, не спит, у него сильный жар. Накричала на меня, а мне все равно. Представляю, что они обо мне сейчас думают, ну, да черт с ними. Только бы не заболеть...
Хочется писать о той, другой, которая сейчас тоже, наверно, уже встала: ходит по квартире сонная, вялая с утра...Хочется писать о том, что было, хоть на миг вернуться в эту сладкую быль...
…Наши встречи после перерыва — как поединки на турнирах, мы словно два дуэлянта. Иду на свидание и по дороге “готовлюсь”, несу ей что-нибудь в “подарок” — какую-нибудь удачную мысль, обрывки чудом сохранившегося чувства — и всё это с трепетом, со страхом: а, вдруг, опять солгу?
В Публичке, как всегда, народ снуёт по коридорам, а в зале - тихо: люди застыли в немой неподвижности, приникнув, как мухи, к книгам: пьют нектар знаний... Я тоже расположился в своей ячейке в полстола, рассеянно листаю книгу, какие-то строчки лезут в глаза, а дальше — пустота. Все мысли — о ней, о нас, о себе. Страх потерять её (да, ведь, уже потерял!) нейтрализуется простой констатацией факта: ну, и что? Просто сказать ей всё, как есть, и всё.
Она подходит ко мне, разбивая вмиг мою броню своей обезоруживающей улыбкой: меня на миг охватывает паника — неужели, сейчас сказать? Ведь, она ждёт от меня комплимента. На ней какое-то новое платье, оно её полнит, коротенькие ножки втиснуты в сапоги-чулки, сноп каштановых волос стянут на затылке металлической брошью, голову держит прямо и смотрит на меня, как бы со стороны, прищурив глаза в насмешливой улыбке... Мы выходим из зала, останавливаемся у ящиков картотеки, бросаем друг на друга быстрые взгляды, стараясь не встречаться глазами. Она всё прекрасно видит, видит моё смущение, натянутость, скованность, мои нелепые попытки дотронуться до её руки не отвергает, но, ведь, её этим теперь не проведёшь. И вдруг, с места в карьер, излагает свой грандиозный план провести вместе ночь. Господи, неужели она ничего не видит! Я мгновенно тушуюсь, я с готовностью подхватываю эту идею, и чувствую, что это звучит, как отказ. Лицо её меркнет, она всё понимает и даже пытается утешить меня. Она-же меня и утешает! Как всё тоскливо, как тосклив наш разрыв! Уйти бы сейчас, повернуться молча и уйти — с глаз долой, из сердца вон — на улицу, на свободу, подальше от этого тягостного молчания. Вместо этого, мы молча возвращаемся в зал, усаживаемся каждый в свою ячейку (хорошо, что я предусмотрительно занял для неё место впереди) и застываем в немой неподвижности чтения. Мне чертовски хочется уйти, но я сижу и ... жду. Она сидит спиной ко мне, теребя завитки волос на затылке, я сижу, уткнувшись взглядом в её спину и руку: эту спину я ещё так недавно целовал, а эта рука ласкала мои гениталии, но сейчас в это трудно поверить. Время выдавливается из часов, как остатки зубной пасты из тюбика, я подхожу к ней пару раз, но каждый раз она испуганно вскидывает на меня глаза, потом смотрит по сторонам и сажает меня строгим взглядом на место. Наконец-то обед. Столовая — островок искренности в океане лжи. Сутолока ползущей к кассе очереди, лязг посуды, доносящийся из зала. Да, именно, очередь и есть отправная точка нашего стремительного сближения: мы движемся толчками, то сплющиваясь, то раздвигаясь, словно сегмент огромной гусеницы, Т. незаметно прижимается ко мне бедром, проводит легонько рукой по ноге и одаривает меня улыбкой. Эта улыбка, (her flashy smile), предназначенная только мне, всё ставит на свои места. Я с ней, она - со мной, а остальное неважно.
И вот, наконец, мы одни. С лязгом закрывается дверь квартиры её родителей и мы бросаемся друг другу в объятья, и вот они, её губы, вот они, руки, ищущие меня, вот она, грудь и всё тело, придвинутое ко мне, и снова губы и нос, и подбородок, и шея, и язык, и зубы: все это моё сейчас.
Мы лежим на тесном, жёстком диванчике в гостиной, а из магнитофона - John Lennon’s “I am so tired..” Я стягиваю с неё колготки, трусики - прохладная и нежная округлость ног ласкает руку - проникаю в таинственные заросли её островка... На пол летят брюки, трусы, носки, часы... Мой член проскальзывает в горячую влажность её влагалища. Какой желанный гость! Какую негу источает всё её тело! Снова впиваюсь в её нежные, мягкие, податливые губы, покрываю поцелуями её мокрые усики, нос, щеки и глаза. На лице её — маска блаженства. Мы движемся в нарастающем ритме, она задирает ноги, обхватывая ими мне спину. “Ну, сама давай”, - шепчу я ей в ухо, “ну, ещё, ещё...”. Руки её все крепче сжимают меня, она уже не может сдерживаться и начинает стонать в такт движениям и стоны делаются всё громче, всё протяжнее, и вот уже подо мной какое-то дикое извивающееся животное, она хрипит, пытаясь свалить меня с себя, но я тоже становлюсь сильнее, я ломаю, корёжу её, как хочу, я перестаю думать о чём-либо, я просто чувствую под руками эти мягкие плечи, которые мне хочется разорвать. “Why don’t we do it on the road”, - вопит из мага Джон Леннон...
…Наши расставания обычно намного “душевнее”, чем встречи. Тут и грусть, и нежность, и какое-то молчаливое взаимопонимание...
Помню отчуждение после акта: каждый занят своими мыслями, у каждого сразу куча забот и они вдруг вырастают прямо на глазах и заслоняют собой всё: надо куда-то бежать, надо что-то срочно делать, навёрстывать упущенное... В этот раз ей нужно было на занятия. Ну, что ж, раз нужно, значит нужно. Я молчу, надеясь, что может что-то сорвётся. Но ничего не срывается. Прощаемся и я вдруг, неожиданно для себя, делаю “эмоциональный ход:
- Я тебя подожду после занятий (а, зачем?).
Она - рада (или делает вид?) Через пару часов спешу к месту встречи. И вот тут-то и происходит самое главное. Дождь со снегом, ветер, лужи, грязь. Серое небо, рваные несущиеся в сумасшедшем темпе тучи. Прохожие гнутся, борясь с ветром, кутаются в свои пальто: мокрые, съёжившиеся фигуры... Я стою в подъезде, в ожидании. Вдруг, вижу: идёт, закрываясь рукой от дождя, который ветер хлещет ей прямо в лицо... Бегу навстречу. Она видит меня, улыбается, машет рукой и тоже бежит ко мне. Я увлекаю её под арку, и мы целуемся, её мокрая щека рядом с моей, и она смеётся, прижимаясь ко мне всем телом. А потом мы идём, держась за руки, и нам нипочём ни дождь, ни ветер...
...Вот и ночь пришла — спасительница. День тянулся-тянулся и, наконец, оборвался. Читаю (да, что там, просто перелистываю) “Петьку На Даче”, и мысли, сами-собой, перекидываются на Максимку. Как же это я уеду от него? Как брошу на произвол судьбы? Как я мало о нём думаю, как мало делаю для него. Все какие-то проблемы (Ой, отольются мне его слёзки!), а он болтается от одной бабки, к другой, зовёт меня по телефону, обижается, скучает... Так и растёт, без отцовской любви и ласки... А теперь я и вообще надолго уеду.
…Сегодня весь день провёл с Максимкой... Утром поехал к бабке, вхожу к ним в квартиру: он увидел меня и как бросится навстречу. Что меня потрясло, так это, что он мне украдкой руку поцеловал...
Днём гулял с ним в Сосновском парке. Там был ещё один малышка, Алёша, такой очаровательный карапуз. Мы с ним, вдруг, как-то сразу подружились, и на время я даже про своего сынишку забыл. У него широкое щекастое личико с доверчивыми голубыми глазами и совершенно восхитительная льняного цвета чёлка, выбивающаяся из-под махровой шапчонки. Он был там с мамашей, некрасивой, застенчивого вида молодой женщиной из “простых”. Мальчишка ко мне так “проникся”, что не отходил ни на шаг. Чувствовалось, что ему не хватает отцовской ласки: с такой очаровательной серьёзностью заглядывал мне в глаза, с таким удовольствием и энтузиазмом выполнял все мои поручения и так долго шёл за нами, когда мы с Максимкой уходили из парка, что мне хотелось взять его с собой и никуда не отпускать больше. Мать его, поражённая моим обращением с мальчиком, разговорилась, признавшись, что у мужа нет никакого подхода к ребёнку, что детей он не любит, и всегда сердится, когда малыш пристаёт к нему со своими вопросами... “И весь день читает и читает. А если мальчонка скажет что-нибудь не так, начинает возмущаться и тут же наказывать...”. И тут мне пришла мысль, что, вот, хорошо бы отдать себя всего таким обиженным жизнью детям, скрасить им как-то жизнь... Но как?
...Забыть её надо, забыть. Вычеркнуть навсегда из жизни. Не было её. Как будто бы и не было...
...По моим предположениям, у меня первая стадия лейкемии. Каждый день — дикая слабость, которая наваливается с утра и отступает только к вечеру. Ноги ватные, в кистях подозрительная лёгкость, руки не сжать в кулак, а иногда начинают, вдруг, болеть пальцы под ногтями. Словно подгнивают. Любовь меня доконала...
...Всё ещё не могу поверить, что бросил все занятия. Тут одновременно и страх, и растерянность: вроде, как бы, остался не у дел... Теперь у меня, как у новичка-пенсионера, куча свободного времени и оттого и растерянность — не знаю, что с этим временем делать...
Мысли о Т. довольно часто — вероятно от безделья — приходят в голову. Всё думаю, что, вот, может ещё не всё потеряно, может, случайно встретимся и всё опять разгорится. Впрочем, особых надежд не питаю. Во время нашей последней встречи всё было так ужасно... День был солнечный и ведренный. У меня, наверно, был ужасный вид: всклокоченные волосы, осунувшееся лицо, пальто с разорванными петлицами, неуклюже повязанный шарф, да ещё и новый, казённого вида портфель (отчим подарил). Она стояла у газетного стенда, с озабоченным видом поглядывая по сторонам (всё дела, дела!). Увидев меня, она улыбнулась мне, как хорошему знакомому (дань уважения?), но в глазах промелькнула досада: я оказался здесь некстати... Я, тут же, (пользуясь случаем!) решил “излить ей душу”, пытаясь разжалобить, а вышло наоборот. Сразу выяснилось, что ей всё это порядком надоело, что, вообще, об этом не надо говорить... Потом подошёл автобус, я почему-то тоже вошёл, хотя мне надо было совсем в другую сторону. Освободилось место, она села и, нахохлившись, отвернулась от меня, Проехав так, в молчании, пару остановок, я вышел и побрёл назад...
... Теперь буду писать о тебе, о том, что было. Продлю агонию. Помню, как ты раскладывала вещи на вашем диванчике, где мы только что лежали вместе. Ты пыталась вспомнить как всё было до того. Помню, там стояла шахматная доска и ты её снова поставила на диван (придёт муж и вы продолжите партию) и с
