не знает пойдёт ли ей (этого я так никогда и не узнаю), волнуется, я её успокаиваю, говоря, что ей не может не пойти. Но ей нужно знать точно. Она, оказывается, готовится к встрече с любимым человеком(?). Да, у неё есть человек, которого она любит (и это говорится мне!). Он живёт где-то в Австрии или Германии, скоро приедет, и вот, для него-то она и шьёт... Я сочувственно киваю, я понимающе улыбаюсь, собственно, что тут такого: мы же друзья! Но её слова, вернее, жесты, интонации, взгляды, которые она бросает на меня, посылают меня в нокаут: словно толпа людей устремляется между нами, отбрасывая меня в сторону, оттесняя от неё... Так, вот, мы и сидим, разговариваем, закурили, я даже пару раз отваживаюсь дотронуться до её руки, но под рукою моей — просто мрамор. Потом я встаю, подхожу к ней вплотную (мне, собственно говоря, наплевать на всё, что она говорит, но мне надо обнять её, я не могу без этого уйти). Она как-то вжимается в стену и замирает, не глядя на меня, ожидая удара? Я беру её руку в свою: рука падает в мою тяжёлой гирей и она вся какая-то потная, и у меня рука потная, я глажу её, но с таким же успехом я мог бы гладить дохлую кошку! Между нами, как будто не воздух, а какая-то трясина, как будто мы на дне огромного бассейна: все делается медленно и беззвучно. Медленно голова моя клонится к её руке, которую я целую, чувствуя при этом, что губ у меня нет. Я совершенно не чувствую губ! Это её рука? Да она же совершенно безжизненная! Нет, лучше целовать там, где блузка, там и то теплее, я трусь носом о рукав, я смотрю на неё снизу-вверх, но я ничего не вижу, я не вижу её лица, где всё, скажите вы мне, куда всё делось!? Ну, ладно, хорошо, успокаиваю я себя, пусть я просто немножко подержу её рук в своей, поглажу, и всё. И тут из её уст выдавливается признание, так — скупая констатация факта: - “Я бы хотела всё прокрутить обратно. К тому моменту, когда мы просто встречались в Публичке. Так хорошо было, так беззаботно!”
Вот оно, самое главное, момент истины: беззаботно! До меня только в троллейбусе доходит. Ведь, она жалеет об всём, что было между нами! О, нет, нет, этого не может быть, это все твои домыслы, это надо ещё проверить, переспросить!
Я так ничего и не понял. Что она этим хотела мне сказать? Обидел я её, обманул? Ну, да, конечно, обманул и этим обидел. А как же тогда, в дождь, навстречу друг другу, с открытыми лицами, губами, руками? Неужели, тоже сыграно? “А ты себя спроси вначале, вспомни как перед тем как побежать к ней, в одно мгновение прокрутил в голове всю сцену, с режиссировал. Ведь, было”? И так было всегда. Не отсюда ли усталость вплоть до полного изнеможения в конце встреч и такая милая на вид неуверенность, неловкость в начале. Боязнь сцены!
...Сегодня гладил белье на кухне, слушая нашу с Т. любимую “Рокки Ракун” Битлов. The doctor came in, Stinking of gin, в этом месте вдруг комок подкатился к горлу и слезы так и полились из глаз... I’ll be better, I’ll be better (я исправлюсь) крикнул я ей сквозь слезы вслед за певцом.
...Под впечатлением японских стихов:
Как я счастлив - у меня есть ты. Огонёк в ночи.
Ищу тебя в толпе. Везде. И всюду ты со мною.
…Есть женщины - похожи чем-то на тебя.
Но, право, им чего-то не хватает. Поиски Абсолюта.
…Тёплый солнечный свет ласкает лицо: Твоя улыбка.
…Маме твоей при встрече скажу, как ты прекрасна.
Многое расскажу ей о тебе — мы с ней, словно два конспиратора.
…Кажется, будто радость моя глубоко сидит в душе. Так ли это?
…Мальчуган держит в ручонках ленточку серебристой фольги
И в немом восхищении любуется ею.
Маленький обладатель сокровищ.
...Шум улицы за окном. Автомобили, словно волны, накатывают, бьются о берег - скрежет, громыханье, лязг - и снова тихо. Не знаю, чем занять себя. Прочитал Достоевского “Записки Из Мёртвого Дома". Ничего не откликнулось в душе. Книга, как книга. Иные места хороши, но видимо до меня сейчас ничего не доходит: иногда просто засыпал над ней. Пишет он, в частности, что невозможно человеку жить без цели. А я, вот, живу: без цели, без планов... И правда, тоскливо. Иногда, вдруг, вспыхнет: надо бы снова в лингвистику, ведь, интересно было, а главное, кому-то нужно. Люди вокруг суетятся, что-то делают, в основном, деньги, а я — нет. И от этого почему-то стыдно. Стыдно людям в глаза смотреть...
…Времени куча, а делать нечего. Неужели в том и смысл жизни, чтоб делать что-то, чтоб как-то прилепиться к кому-нибудь, абы куда, лишь бы с кем. А без этого что — вообще не человек? Вспоминаю “Бартелби” Германа Мелвилла: сколько душевной силы было в этом ничтожном писаришке? Можно ли выжить, руководствуясь только своими мерками добра и зла? А как страшно быть один ни один со всей Вселенной! Никого, кроме тебя и того отрезка времени, который тебе отпущен. Страшно. Сейчас у меня новое слово на языке: смирение. Хочется возмущаться, кричать, ан нет — смирение! ...Стараюсь как-то убить время: гуляю с Максимкой, езжу к матери на уколы (витамины), убираюсь дома — время идёт. В гости хожу.
Был, тут, у Володи: собрались его старые друзья. Шикарная публика, на мой взгляд, а там, кто их знает. Главное, каждый чего-то из себя корчит. Был потомок князей Шереметевых, высокий, тощий, смотрит, как настоящий барин: на всех сверху вниз. Узнав, что еду в загранкомандировку, сразу меня, как бабочку, на булавку: - “Э брат, да ведь стучать придётся!”
Впрочем, он прав, наверно придётся. Куда ж денешься. Были и Хазановичи. Он — красавец-брюнет с бородой и курчавой головой. Авторитетный выговор, красивая фигура, открытый, смелый взгляд. Мужчина. Член географического общества. Она — фемина! Женственная до пределов, лживая кранаховская улыбка, влажный блеск дымчатых глаз, белизна кожи, губы полные, сочные, навыворот. Холеная баба. К тому же, ещё и талантлива: рисует, копирует японцев. Был и Миша (царство ему небесное), высокий, узкоплечий, с одутловатым лицом и брюшком, похож на попика. Взгляд внимательный, как у приказчика, услужлив, в разговоре учтив. В манере говорить что-то заискивающее. Такие люди мне больше по сердцу, я с ними не комплектуюсь. Пришёл с ребёнком: прелестная девчурка, трёх лет от роду: не по-детски тиха и серьёзна. Молчунья, Он ей гордится, любит её. У него, ведь, говорят, сын погиб... Были и другие, каждый что-то нёс своё... Была ещё одна женщина, роскошная крашеная блондинка, я на неё глаз положил. Несколько полнотелая, если не сказать дебелая, тонкие кисти рук красивы, но странный акцент, и вообще, вульгарные манеры, не наш человек.
Я сижу себе, как все, пью, закусываю, ем плов (у Володи он всегда вкусный, готовит его жена - узбечка, но об этом потом, когда-нибудь в другой раз). Разговор - ни о чём, просто кто что лучше скажет. Вдруг Володя наклоняется ко мне и шепчет на ухо: - “Сыграй”. И с такой заискивающей улыбкой, обнял за плечи... Я было отказываться, а он ни в какую, и всё громче “сыграй, да сыграй”. Все вокруг разом загалдели, “давай, давай”. Я совсем потерялся: я, ведь, не играю, так, импровизирую, да и то, когда получится. А тут, такая публика. Но, пришлось, таки, сесть за рояль. Пытаюсь вспомнить что-нибудь и ничего не получается. Потом уцепился за какой-то старый гармонический ход и вдруг... запел блюз. Смотрю слушают, одобрительно кивают. Ну, тут я вдохновился и выдал. Получилось неплохо. Потом пошли какие-то импровизации... В общем, ничего, понравилось. Из-за рояля вышел другим человеком. Потом за рояль сел Фаррахов и отлично слабал бугешник.
...Угол — это все, что мне нужно сейчас.
...Сегодня была ужасная сцена. Всё это время сцены, одна ужаснее другой, но сегодня что-то из ряда вон... Приезжаю к матери (сын — у неё). Сразу понял: что-то не так. Мать сидит за столом, на меня ноль внимания — даже не взглянула. Максимка подбежал, окинул молча тяжёлым взглядом (а, ведь, ему ещё всего четыре года), обнюхал, как пёсик хозяина, и бегом в гостиную. Фролыч (мой отчим) молча вышел курить на лестничную площадку. Прохожу в комнату, Максимка там, подбежал ко мне с очередной новой игрушкой: вертолёт, стали разбирать, попробовали запустить, что-то не получалось, мать из кухни крикнула, что б не делали этого, боялась, что разобьём ее люстру. Но Максимка - ни в какую: запускай и все. Ему понравилось, как игрушка с треском бьётся о стёкла книжных полок. Я пытаюсь деликатно выйти из игры. Тогда он, вдруг, начинает бегать из угла в угол, не слушая никого и не даваясь нам в руки. Улучив удобный момент, я сгребаю его в объятья и прошептав на ухо “Поедем домой,” отпускаю, но он снова кружит по комнате, потом, остановившись в дальнем конце, кричит мне через всю комнату: - Сволочь двадцатого века! - и так несколько раз, “Сволочь!” Бабка на кухне молчит. Ну, что ж, думаю я, “материнский защитник растёт”. Потом молча одеваюсь и — деру домой.
А всё — последствия вчерашней сцены дома... Вздумалось мне перечить жене при ребёнке и даже её несколько “осадить”. Жена мои выпады не переносит, бледнеет, начинает задыхаться от ярости (Она, ведь вкалывает, а я у неё на шее сижу, сидел). А вчера возьми, да и выпали:
- Уйду я от тебя.
Ну, меня тут прорвало:
- Ах ты сволочь, - кричу ей, - я всю жизнь себя сдерживаю от развода, а ты...
Схватил её, да и тряхнул как следует. А Максимка тут как тут: стоит, глаза от страха круглые. Потом как кинется на меня с кулаками! Бедный мальчишка. Ему всех нас любить хочется, а мы, своими собственными руками любовь эту рушим...
...Сегодня был телефонный разговор с матерью. В конце его она разрыдалась и бросила трубку. Такое впечатление, что это мой последний разговор с ней. Перечитываю Mother-Night Воннегута. Вещь, потрясающая...
...Самое главное в моем положении - ничего не бояться и не сгущать краски.
...Кругом столько красивых девушек! Секс объедки, как я их называю. Сейчас, в тёплые майские дни, улицы буквально забиты красивыми, хорошо одетыми женщинами и девушками. Голубые джинсы и блузки в облипку. Не спал с женой наверно уже полмесяца, а то и больше: чувствую себя отвратно. Последний раз получилось с женой на редкость удачно, даже, я бы сказал, красиво. Мы оба были страшно удивлены этим “всплеском энергии”.
Сегодня утром нашёл себе дело: решил сдать бутылки. Набралось порядочно, простоял битый час в очереди. Время, правда, пролетело быстро за чтением Воннегута. Впрочем, так и задумано было: найти предлог для чтения... Народ в очереди особый — всё старые бабки, да трепаные-перетрепаные мужики с папиросами в зубах. Вот, думаю, живут же люди, ни о чем таком не думают, живут одним днём...
Дома — все молчком, молчком. Сяду на тахту, прислушаюсь: как там она на кухне. Жена молча гремит кастрюлями. А мне, вроде, и делать нечего. Все идёт своим чередом: звонки в Москву, занятия на филфаке, походы в Публичку: всё движется, движется...
...Не знаю, как убить время. Вроде, дел по горло, а времени всё равно девать некуда. Еду куда-нибудь, например, сдать книги в библиотеку, а за одно и по дороге почитать. Сегодня был в ЛГУ, сдал книги, хотел было остаться позаниматься, но передумал и взяв портфель, пошёл по “большому” коридору, на ходу придумывая себе “цель”. Поехал в Дом Дружбы договариваться насчёт встреч с иностранцами: есть у меня там один “приятель”: несколько лет меня “домогался”, пока не “остыл”. Подошёл к его комнате, остановился, прислушался к разговору за дверями, да и повернул себе восвояси: “не буду мешать”.
