сосредоточенным видом расставляла по своим местам шашки раскиданные по доске. Склонившись над доской, ты бросила на меня короткий быстрый взгляд исподлобья: словно пума в клетке у миски с едой...
...Когда я беру тебя под-руку, я ощущаю под пальцами упругую крепость собравшихся мышц. Крепкая округлость рук. Белые кисти помётаны темным пушком...
...Твои черты стёрлись из памяти. Пытаюсь представить твоё лицо, а вместо этого вижу только тёмный овал. И, всё-таки, на мгновение успеваю выхватить из хаоса образов твою улыбку и влажный блеск смеющихся глаз...
…Вглядываюсь в женские лица в автобусах, в метро... Ни в одном нет твоей утончённости, того особого выражения, которое одновременно и умиляет, и поражает своей неординарностью. Что-то от японских гейш Утамаро. Все вокруг такое грубое, животное... Как мне повезло, все-таки...
...Всё жду твоего телефонного звонка. Пытаюсь представить себе наш разговор. Каждый раз получается по-разному. А как будет на самом деле?
...Последний раз видел тебя из окна троллейбуса. Ты “удалялась”, сливаясь с толпой стоявших на остановке. Ты стояла спиной ко мне, и я заметил, что разрез твоего пальто немного разошёлся. Я понял, что оно тебе немного тесновато в бёдрах. Это было моё последнее впечатление от тебя...
...Мы лежали после акта на вашем диванчике, снизу голые по пояс. Было так покойно и тихо. Post coitum tristis. Я закрыл глаза и стал симулировать сон. Ты тоже лежала недвижно и, положив мне голову на плечо, как будто бы тоже начала засыпать. Мне вдруг показалось, что эта ситуация уже присутствовала в моей жизни...
...Я помню, как ты раскачивалась, сидя на мне: вверх-вниз, вверх-вниз. Видимо, это доставляло тебе огромное удовольствие, потому что на лице у тебя застыла совершенно неприличная улыбка, просто-таки уродливая гримаса наслаждения. В такие моменты я мог делать с тобой все, что угодно. Я хватал тебя за грудь, которая свисала двумя тяжёлыми плодами, и тискал её, стервенея от того, что тебе было все равно... О, я знаю эти моменты, когда тебе все равно, лишь бы всё продолжалось, а я становлюсь все сильнее, все зверинее!”.
...Сегодня немного о жлобствующем интеллигенте. Дело было в Зеленогорске. Нет, лучше с самого начала, а, впрочем, где оно? Что вспоминается? День выдался на редкость удачный: с самого утра солнце, яркое, тёплое, многообещающее. Как наша встреча после затяжной непогоди... Была в ней некая сдержанность поначалу: всё, так-это посматривала на меня, немного отстранившись, как бы со стороны, а на лице — вся та же полуулыбка, полуусмешка. У меня даже мелькнуло: наверно после бурно проведённой ночи — ведь, она с ним каждый день трахается (сама говорила!), да ещё и не по разу... Но тогда, на платформе, всё было очень мило. Мы отправлялись к ним на дачу в Комарово. Лучше сказать, я её сопровождал до дачи: дальше, как выяснилось, наши пути должны были разойтись.
Я без умолку болтал: во мне что-то кипело внутри и пар оседал на губах словами. Что-то даже острил и, как мне казалось, удачно (получая в подарок стоп-кадры из белозубых улыбок). (Улыбки-бабочки, как на полотне художника Пенроуза). Помню, в электричке, она сняла с себя пальто и это было, как начало стриптиза: белый мохеровый свитер обтягивал её ладные плечи, а на груди болталась безделушка в виде сточенной ракушки - скелетик мини-птеродактиля, такими торговали арабы в Асуане...
В общем, всё было прекрасно: я её то и дело обнимал, прижимался, тёрся щекой о плечо (пух лез мне в нос и вызвал приступ чоха), даже поцеловал её украдкой к её великому смущению: мы были далеко не одни... Но, в общем, настроение развеялось, мы благополучно докатили до Комарово и выйдя из электрички, направились прямёхонько к даче. Мне, признаться, не очень хотелось туда идти, хоть и любопытно было: все-таки Комарово (Ну, да это папаша её: заведовал кафедрой в ВМА). По пути заглянули в магазин, “взяли” бутылку портвейна и тут же откупорили её, сидя на скамейке (солнце, надо сказать, припекало, будь здоров). Я был несколько шокирован тем, как естественно она пьёт “из горла”, видно, что ей это было не впервой. Потом решили поехать в Зеленогорск (оба как-то быстро прибалдели), там гуляли, время от времени прикладываясь к недопитой бутылке. Потом, как водится, туалет и вот мы уже на Финском заливе, под задницами тёплое брёвнышко и яркое, весеннее солнце в глаза. Нас немного разморило, и мы тут же, обнявшись, прикорнули.
А потом мы сидели в огромном, полутёмном зале ресторана “Олень” и ели жареного окуня с вином. Зал был почти пустой: в дальнем углу сидела ещё одна пара. Молодой человек подходил к нашему столику прикурить. У меня за спиной на эстраде шла репетиция джаз-ансамбля: девушки повторяли в микрофон все время одну и ту же музыкальную фразу. Помню, это была какая-то очень затейливая мелодия... И вот, тут-то я и решил прочесть свой дневник: так хотелось похвастаться, “распушить перья”. Мол, мы тоже не лыком шиты. Почему-то мне всегда хочется прочитать кому-нибудь дневник. Своего рода духовный эксгибиционизм. Читал и чувствовал, как все это в общем-то неинтересно. Это — как показ любительских фильмов: самый больший кайф ловят их создатели! Т. временами заглядывала в дневник, словно проверяя, то ли я читаю: уж очень неуверенно звучал мой голос. Впечатления на неё не произвело. Кое-что ей вообще не понравилось, кое-что задело, кое-что было лестно. С присущей ей прямотой (тоже Лев) сказала, что лучше бы я потратил это время на диссертацию. (И, как всегда, попала в точку).
...Начинаю маяться бездельем. Опять сижу в "Публичке", но это так: для отвода глаз. Вот, пишу, а сам чувствую — очередная блажь, пустое времяпровождение. Впереди меня молоденькая девочка сидит: отвлекает. Коротенькая юбочка на ней, и ножки ровненько так поставлены, одна к одной. А ручка такая нежная: тонкая кисть. Что-то сердце моё покалывает, тихонечко так, словно болью напоминает о ней. Господи, как же хочется её видеть! Совсем извёлся. И, ведь, не люблю же её, а что это? Уязвлённая гордыня отвергнутого самца? И эта вечная слабость в коленках, в запястьях рук. Убивает понимание того, что не могу её любить, не верю в собственное чувство.
Дома — тяжёлая, гнетущая атмосфера. Словно покойник где-то рядом лежит. Жена ходит с убитым видом, стараясь не встречаться со мной взглядом. Мы совершенно чужие. Лингвистику забросил вконец: начинаю потихоньку сдавать книги в университетскую библиотеку. Страшно оттого, что я, собственно говоря, так ничего и не научился делать. Благо был бы один, а то, ведь, сын растёт! Что его ждёт в будущем. Безотцовщина?
...Неужели, я, все-таки, её не люблю? Неужели, все это время притворяюсь? Перед кем? Перед самим собой? Неужели жизнь так уж плоха, что нужно всё время выдумывать что-нибудь другое? Или, может быть, я притворяюсь, что не люблю её, а на самом деле люблю, но не хочу в этом признаться? Мне очень хочется любить, ужасно хочется полюбить её. Её настоящую, а не выдуманную мною. И кажется, вот, сделай ещё один маленький шаг, и всё, ты там. Но я не могу сделать этого шага! Я все время раздваиваюсь! Когда я один, вдалеке от неё, моя любовь к ней буквально распирает меня, мои чувства, словно клубы дыма, рвущиеся наружу. Но стоит мне увидеть её, как в душе всё мертвеет, я, словно гальванизированный труп, я ничего не чувствую, я сразу становлюсь другим!
...Как это ужасно сознавать, что всё уже кончилось, что ничего нет, может, и не было, а всё, что было одно только притворство!
...Сегодня был у неё. Как назло, все складывалось удачно. Она оказалась дома и к тому же одна. (Ах, апрель, апрель, на душе стоит капель!)
Так хотел её видеть, так мечтал о встрече, так ждал её, так боялся и поэтому всё время откладывал. Спросила меня: “А что ты делал всё это время? Небось, дневник писал?” (Намёк: диссертацию забросил, стало быть, бездарь). Действительно, ничего я всё это время не делал, ничего не могу вспомнить.
Всё сомневался — стоит, не стоит ехать, но, всё же, решился. Путь получился длинный и ужасно сложный: какие-то пересадки, трамваи, автобусы. Выскочил за три остановки до нужного поворота к её дому и бегом, бегом, и так-это радостно на душе, хотелось крикнуть что-нибудь эдакое на всю улицу... Потом, вдруг, закололо сердце и сразу мысль: “Зачем я ей такой нужен? Чем ближе к дому, тем сильнее неуверенность... У остановки оглядел толпящийся народ — не разминуться бы. На той стороне улицы у лотка тоже толпа народу: кажется, её шапка и пальто... Нет, нет её нигде. Прошёл во двор, стал прогуливаться под окнами: может случайно заметит и позовёт. Прошло полчаса: окна слепо глазели на меня кусочками бездонного неба. Пора и честь знать: помаячил и будя. И, вдруг, о чудо! открывается окошко и выглянув, она машет мне приветственно рукой...
... И вот, вхожу к ней в квартиру и сразу понимаю: все зря — зря я унизил себя, зря надеялся, зря время тратил... Передо мной — не живой человек, а просто манекен, движущаяся скульптура, mobile, реклама из журнала The House Beautiful, рекламная вставка в зарубежном детективе... Вот так каждый раз, при каждой нашей встрече: бежишь, радуешься, надеешься, а увидишь её и всё куда-то девается, стоишь как остолоп (“извините, я вас принял за другую”). “Вы ошиблись адресом”, - так ей надо было сказать мне, да и выпроводить сразу, без лишних слов... Но она меня впускает, она даже улыбается мне, я улыбаюсь ей в ответ, мы проходим на кухню, я стою, опершись о косяк двери и слежу, как она достаёт из буфета чашки, ставит их на стол, кладёт ложки на блюдца. На ней блузка polka-dot и кримпленовые брюки, её pelvis соблазнительно покачивается из стороны в сторону (а мне-то что!). Наши взгляды изредка пересекаются, в её глазах озабоченность и где-то дальше, в глубине, страх (не выкину ли я чего-нибудь такого). Она подходит ко мне так близко, что её можно (при желании) запросто обнять, притянуть к себе, зарыться лицом в эту блузку, в тёплую мягкость груди. Но я этого не делаю. У меня другая задача: следить за выражением её лица — я жду сигнала. Но никакого сигнала не следует. На стол ставится чайник для заварки, в него заливается кипяток, и вот уже свеженалитый чай дымится в чашках. Мы садимся друг против друга: между нами угол стола. Я сижу спиной к окну. Т. сидит, опершись спиной о косяк двери. От нечего делать она начинает раскачиваться на стуле. Вроде пора начинать разговор, хотя он уже и так идёт, мы уже всё сказали друг другу, а всё остальное — так, для проформы. Её лицо притягивает мой взгляд. Гордо вскинутые брови, глаза в синеве окружий (наверно, спит с ним каждый день), припухлые губы, рябинки на щеках, завитки волос, всё так близко и так недоступно. Вон там, на шее, моя любимая родинка выглядывает из-под воротничка блузки, вон краешек цепочки в глубине, в тени. В ушах — золотые серёжки дутого золота: одну из них я помял, схватив зубами в момент экстаза. Волосы, гладко зачёсанные назад и собранные узлом на затылке, локоны по бокам (сказала, что была в бигудях и халатике, но увидев меня, быстро “привела себя в порядок: неприлично, все-таки”). Руки, покойно лежащие на столе, все в родинках и до локтей покрыты темным пушком (что, должно быть, доставляет ей массу неприятностей — злорадство).
Мы что-то говорим друг другу: паузы и разговор поменялись местами. Она шьёт себе шляпку, вельветовую, на заказ,
