Я СМЕРТИ БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ (часть вторая)

поймёт, может и вечное. Смотря, какой смысл вкладывать в это слово. В ленинской комнате показываю приобретения. Старшина внимательно – с видом знатока – будто в этом разбирается, рассмотрел каждую кисть, тюбик; вчитывался в названия: «белила слоновые», «лазурь берлинская», «индиго», «чёрная». Спросил, можно открыть. Вскрыл коробку с акварельными красками, опять перечитал все названия. Заключает, вот, значит, с завтрашнего дня садимся с тобой за оформление моего дембельского альбома. А портрет, спрашиваю; подождёт, отвечает он.
    Ночью я был дома. Во сне. Не наяву».

   «Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
   Наутро про мой талант знал ротный. Поэтому, пока вся рота занималась физзарядкой, ротный обстоятельно беседовал со мной. И он тоже на худом коне подъезжал издалека; начал с того, что я неправильно веду себя. Было неосмотрительно скрывать свой талант, в замкнутом обществе, таком как военная организация, рано или поздно проведали об этом. Лучше позже, чем никогда, парирую я. На что ротный резонно замечает, «никогда» на флоте семантически не бывает. Как бывает, интересуюсь. Большей частью, вовремя, отвечает он и, заметив, что продолжаю стоять, предлагает присесть. Сажусь. Начинаются расспросы, что да как, давно ли этим занимаюсь; есть ли в роду художники, желательно знаменитые. Отвечаю в обратном порядке: все живы, знаменитых нет… Постой, перебивает ротный, почему – живы. Потому что, знаменитыми, как правило, становятся после смерти. Резонно, замечает ротный. Продолжай! Продолжаю. Папа художник. Дедушка погиб на войне, трудился в колхозе. Сам пишу с детства; папа помогал в становлении как художника; а молчал, думал, анкету все читали, ведь для чего-то заполняют её в военкомате. Личное дело, поправляет ротный. Вот мы-то тебя как раз и пропустили; выявили двух переводчиков. Забрали ребят в штаб, будут служить там. Ротный встал и прошёлся по кабинету. Ай-яй-яй! говорит, да как же это мы с тобой промахнулись – и, высказывая осведомлённость, заканчивает: Дьяк. Не могу знать, товарищ капитан-лейтенант, отвечаю. Всему своё время, думаю, что так. Ротный машет рукой, ты ещё про камни упомяни, когда разбрасывать, когда собирать. Не знаю, что ты там обещал Гаврилюку, но мой портрет напишешь в первую очередь. Освободить от занятий не могу, будешь работать в свободное время.
   Не очень радостным встретил меня старшина. Очень убивался, какая сука выдала меня, настучала ротному. Узнаю, говорит в сердцах, вырву помидоры и сожрать заставлю. Заверяю, товарищ старшина, клянусь, ваш портрет будет написан в первую очередь, успокаиваю его. Как, моё дело. Улыбается старшина печально, жмёт, руку, ладно, как получится.
    После отбоя в каптёрке я делал на холсте карандашный набросок старшины. Он одел белую хлопковую парадку, бескозырку, ленточки пустил справа.
    Важно было забить фон и прорисовать лицо. Закончили в четыре утра. Показал старшине. Он довольно хмыкнул, вот теперь больше похож на себя. Спать, говорит, Дьяк, быстро спать. Скоро подъём.
   Но я так и не уснул. В тревожном ожидании перемен пролетело время до побудки. Построились на зарядку. Отставить, командует ротный, Дах, ко мне в кабинет! Остальным продолжать.
   - Вот, Яша - говорит он, - пришёл твой час.
   - Садимся писать ваш портрет? – предполагаю я.
   - Тебя вызвали к замначальнику учебного отряда по политической подготовке. С моим портретом, похоже, придётся повременить… Опередили, с-с-суки!..

    В правом крыле учебного корпуса на первом и втором этажах располагались кубрики, как говорили старшины и курсанты, блатные. К ним относились музыканты духового оркестра; два матроса срочника – авиамоделисты. К так называемой «элите» теперь отношусь и я. Мой кубрик расположен на первом этаже рядом с авиамоделистами. Живу один, где можно с удобством разместить десять человек. Два остальных кубрика выделены под мастерские: в одной изготавливались макеты парусников, судов Российского флота; в другой – непосредственно моя, художественная. В ней занимался оформительскими работами, писал стенгазеты, выводил кистью на плакатах лозунги, также в мои обязанности входили малярные работы. Но самое главное занятие вечером, после дневных неурядиц и беспричинной суматохи, я садился писать маслом. Чему посвящал время, которого в наличии было до безобразия много.
     С музыкантами сойтись не удалось. Себя они считали привилегированной кастой, держались особняком и в свою компанию никого не принимали. Такими же недружелюбными были и моделисты. Обедать садились отдельно, смотрели на всех свысока, в курилке никому не давали закурить, «свои надо иметь» - аргументировали отказ. Поэтому легко можно представить, с какой любовью смотрели на них курсанты учебки.
     С друзьями связи не терял; сам курил «Беломор», для них в кармане таскал «Opal» или «Inter».
     Если выдавалась свободная минута, шёл к товарищам, особенно радовался мне старшина Гаврилюк; слово своё я сдержал и его портрет маслом хранился в каптёрке, ждал заветного часа, когда старшина поедет домой и повесит картину на стену.
     
    Скучать днём некогда. Уборку в кубрике и мастерской производил сам. От остальных нарядов и строевой освободили.
    Вечером накатывала волна скуки. В открытое окно доносились звуки жизни учебки. С тоской смотрел на построение личного состава для вечерней прогулки с песнями. Каждая рота имела свою ротную песню, как и взвод.
    Когда Гаврилюк обратился ко мне за помощью, предложил ему следующий вариант. Выслушав моё предложение, старшина покрутил пальцем у виска; затем объяснил, что это безумие и не хочет быть посмешищем на глазах у всех. И вообще, заявил он, Дьяк, я обратился за серьёзной помощью. А ты балаган хочешь устроить.
    Отметаю прочь все аргументы старшины. Напеваю ему слова стихотворения на мотив известной мелодии. При этом в конце второй строки присвистываю.
   А что, говорит, выслушав полностью мою версию в авторском исполнении, соловей я ещё тот, старшина; со стороны слушается довольно… хорошо! «Похвалил!» Значит, вечером жду тебя на репетицию. Даю ему листок с текстом. Размножим, есть кому.
     Репетировали в актовом зале на сцене. Три-четыре раза исполнили, маршируя на месте, нашли и свистуна – Грицюка Димку из Херсона, который и запевалой оказался отличным и «соловьём-разбойником» отменным.
    Затем вышли в коридор учебного корпуса и прошлись с песней. Никогда до и никогда после стены военного учебного корпуса не слышали такого исполнения английской лирической классики на военный лад в виде марша:

                                          Пробираясь до калитки
                                              Полем вдоль межи
                                         Дженни вымокла до нитки
                                              Вечером во ржи.

   Очень жаль, что ни Самуил Маршак, автор прекрасного перевода, и тем более автор стихотворения Роберт Бёрнс не могли услышать это удивительное исполнение!
   Взвод, мой взвод без меня маршировал по плацу, Димка Грицюк запевал:

                                   И какая нам забота,
                                             Если у межи (свистит)
                                         Целовался с кем-то кто-то
                                             Вечером во ржи. (свистит)

   Не скрою, над Гаврилюком поначалу подтрунивали, где ты Саша откопал сей гарный марш, тыкали пальцами на взвод. Но когда на общем конкурсе-смотре взвод занял первое место, Гаврилюка зауважали. Высокие флотские чины из Москвы дали высшую оценку, выражаясь совремённым языком, креативному подходу старшины. Вручили ему грамоту. Три дня спустя старшина, сидя в моём кубрике за импровизированным столом из двух банок подливал в граненые стаканы водку и меня благодарил.
    Отвечал старшине тем же. Очень хорошим человеком был старшина первой статьи Александр Гаврилюк!»

                                                         ***
                                          Бежит капелька за капелькой,
                                          На руке оставив след,
                                          Чем тебе не украшение,
                                          Не рубиновый браслет.

                                                         ***
   «Уединённое одиночество… Так говорили Тристан и Флориан, друзья и сокомпаньоны по бизнесу о моём модус вивенди. Не надоело ли тебе, Дьяк, жить бобылём. Вспомни Маяковского: один даже самый важный не поднимет пятиаршинное бревно, тем более дом многоэтажный. Соглашался с ними, но что мог сказать в ответ?
    Желал ли я влачить скупое и кастрированное одиночество? Желал ли сидеть долгими зимними скучными вечерами в наполненной пустотой квартире? Желал ли в начале своей взрослой жизни об этом? Наоборот! Хотел детей, любящую супругу, простого семейного счастья. Совместных походов в кино, в театры, поездки в отпуск. Желал ли я не знать радости взросления детей; гордиться их успехами в школе, а после радоваться внукам?
    Но я один. Улыбаюсь, показываю всем всеудовольствие своим одиноким существованием. И они видели. Видели только витрину. А что творилось за ней, для них тайна. В свой внутренний мир никого не пускал. Табу. Его наложил давно. Очень. И снимать не собираюсь. Бывали искушения. Опять же тёмной, дождливой, сырой ночью. Когда за окнами квартиры бушует гроза, ливень дробит листву и терзает асфальт дорог. С искушением справлялся быстро. Сто грамм водки, лекарство, отпускаемое без рецепта врача-психолога, восстанавливало душевное равновесие. Быстро наступала лёгкость и эйфория. И облегчение.
     Иногда прогнать скуку-тоску было невозможно. На трезвую голову. Ночи без слёз и с ними в подушку. Благо, никто не мог засвидетельствовать эту слабость.
    Утречком радостным и солнечным, после туалета, бодрячком, как солёный огурец: вымыт, побрит, наодеколонен.
    Но всё это мимо. Мимо меня. Мимо моих интересов. Мимо проходящих мимо меня и моих интересов.
    Одиночество… Уединение…
   Одно с другим не связано. Разное значение. И толкование.
    Для себя решено; для других – многотомные красивые объяснения без определённой конкретики.
    Кто тогда мог подумать, что одиночество – это болезнь сердца.
    Кто тогда мог знать, что уединение – это исцеление?»

                                       «Первый хлеб его развалился,
                                        Треснул второй, заплесневел третий,
                                       Четвёртый – его побелела корка,
                                        Пятый был чёрствым, шестой был свежим,
                                        Седьмой – в это время его он коснулся
                                        И тот пробудился»1.

    С Яной встретились случайно. Недели через две после знакомства.
    Не проходило дня, чтобы не выходил в город. То в штаб, расположенный в старом католическом монастыре, то в другое отделение учебного отряда, почти на другом конце Пинска, где оформлял Ленинскую комнату; занимался обновлением наглядной агитации. Работы хватало.
   - Яша, здравствуй! – подействовало на меня, как тормоз.
   Передо мной стояла Яна.
   - Спешишь, по сторонам не смотришь. Смотри, случится неприятность.
   - Скорее, приятная встреча, - шучу я. – Очень рад тебя видеть!
   - Взаименно! Что делаешь среди недели в городе?
  - Прогуляться вышел, - какой вопрос, думаю, будет следующим.
  - На плацу не нагулялся? – улыбается она.
  - На плацу маршируют, - поправляю её. – На самом деле иду в штаб.
  - Ой! – радостно вскрикивает она. –