услышав знакомое и живое.
– Итак, вы слышали, – сказал Таннит. – Нас предали. Сейчас, немедленно, прошу всех, кто входит в совет Сегвии, на совещание. Обещаю, ненадолго. После этого я выступлю перед вами. Не расходитесь.
***
– Оптимист – это не тот, кто отрицает, что на дворе ночь, а тот, кто точно знает, что за ночью придёт рассвет, – доносился из динамиков в космопорту голос командующего Сегвийским космофлотом. – Ничего не поделать, у нас сейчас наступила ночь. Те, кто хочет попытаться сделать вид, что это на самом деле не ночь, могут улететь, если, конечно, найдут, куда, но я обязан предупредить: это Империя, и ей женщины и дети врагов не нужны. И об этом следует помнить.
Камерель эр-Ниада помнил. Делать вид – не получалось, и перед тёмным взглядом жены приходилось признать, что ночь пришла. Он хотел увезти Орсоллу прочь от ночи – туда, где ещё есть надежда на жизнь. Больше всего он боялся, что его не отпустят – его, ведущего инженера с завода по производству истребителей, – но то ли у Таннита были другие настроения, то ли он решил, что удерживать людей против воли будет только в ущерб делу, и уехать можно было беспрепятственно.
Он попытался понять, что будет, и не увидел ничего – кроме неизбежного падения Сегвии. Они всерьёз уверены, что выстоят одни против всех? Он хотел жить, а больше всего на свете он хотел, чтобы жила – она… Военный инженер. Найти работу на Дерсианге, на том же Элдерране, и пусть сегвийцы строят звездолёты для повстанцев без него… пока ещё находится, кому. Только безнаказанность этого строительства ощутимо заканчивается. Сегвийский космофлот не может последовать примеру космофлота Элдеррана, который не подчинился приказу Империи и ушёл в Сопротивление, Сегвийскому космофлоту некуда отступать… а жаль. Но они не бросят пояс астероидов, систему обороны, производство – и погибнут. Все. Рано или поздно. Сколько они продержатся? Год, два? Десять? Хватит ли у них ума не вставать сейчас в позу и не вызывать огонь на себя сразу?
Он пропустил Орсоллу вперёд, она поднялась на борт пассажирского лайнера. Обернулся в последний раз. Скоро космопорт Сегвии перестанет принимать обычные рейсы, планета перейдёт на осадное положение. Скоро. Слишком скоро.
***
– Кого мы видим! – протянул Таннит, глядя на появившиеся из гиперпространства звездолёты. – Делегация губернатора провинции Дерсианг, насколько я понимаю…
– Как будем встречать?
– Фейерверком, – мрачно отшутился даль Некстер. – Сначала у них откажут защитные системы, которые не рассчитаны на некоторые виды здешнего излучения. А затем ими займётся автоматика первого уровня защиты, которая не определит в них своих, и фейерверк обеспечен.
– А дальше?
– Дальше… – Таннит потёр лоб. – Прилетит комиссия, будет с безопасного расстояния разбираться, что здесь не так. Будет делать запросы. Придётся врать и выкручиваться. Потом они сами обнаружат помехи, попытаются залатать дыры в своих защитных системах. Какое-то время уйдёт на модернизацию. Потом они попробуют ещё раз. Надо полагать, в расширенном составе.
…после того, как защитная система отстрелила имперскую делегацию, с Сегвии ушли звездолёты – истребители в форме косого креста. Прилетевшие за ним на транспортнике пилоты Сопротивления жили здесь уже несколько дней, ждали, когда крестокрылы будут готовы, опробовали новую технику. Их провожали все, и полёт этот был – символом свободы, это и была собственно свобода: крестокрылы уходили к звёздам, туда, где не смирялись, не испрашивали разрешений, не унижались и не склоняли голову. Кажется, именно тогда Таннит осознал окончательно, как далеко от нынешнего момента – до свержения Империи, ради которого они тут держатся и строят звездолёты…
***
Он долго думал, как сказать ей. Казалось – она должна бы обрадоваться, что будет работа, будут деньги, но…
– Значит, оборонные заказы… ты уезжаешь?
«Ты». Неожиданный удар, после которого можно уже не задавать вопросов. Она не поедет с ним. Спрашивается, зачем он проходил все эти унижения, проверку на принадлежность к человеческой расе, выяснения, кто у него там был в роду?..
– Орсолла. Я это сделал для тебя.
– Я не просила.
– Ты и не должна была просить… – он задохнулся, хотел взглянуть ей в глаза, но она отворачивалась. – Это только оборонка. Это не оружие, не истребители. Это просто…
– Не надо выдумывать себе оправдания, – её голос звучал слишком ровно. – Сначала был отъезд с Сегвии. Сколько лет прошло? Сегвия жива. Теперь ты идёшь к ним работать. Я думала, ты…
– А кем, по-твоему, я должен работать? Оператором роботов-уборщиков?
– Но не так же!
Он чувствовал, как всё рушится, пытался ухватиться хоть за что-то, но всё ускользало. И – как удержать?..
Орсолла помолчала.
– Ты всегда был подчинённым, никогда не стремился ни к чему. Что прикажут… Наверху решили – убрать монархию, сделать республику. Ты согласился. Решили – войти в состав Империи. Ты согласился. Другие отказались. Те, кто были тебе… хозяевами. Ближе, чем те, на Дерсианге. Почему люди не могут быть свободны, почему их порыв к свободе ограничивается только поисками хозяина получше? Этот не устраивает, пойдём к другому? Так?
Он в ярости схватил её за плечи, заставил повернуться. «Хозяин»…
– Ты соображаешь, что ты говоришь?! Я для тебя…
– Такой ценой – не надо. Отпусти, мне больно!
Он резко отпустил руки, – Орсолла не удержалась на ногах, упала.
Камерель тяжело дышал.
– Значит, хозяина ищу. Отлично. А ты берешь то, что я добываю… у хозяев. И ещё недовольна. Не так, не у того… может быть, ещё и не столько? И при этом считаешь себя честной. Чистой. Считаешь, что имеешь право попрекать. Считаешь себя свободной. Ведь так?
Камерель не смотрел на неё, только слышал, как она прерывисто дышит, пытаясь не плакать – при нём. Впервые с тоской подумалось: а впереди целый день, а как быть – рядом, когда сам воздух наполнен отторжением, отталкиванием, нежеланием видеть, слышать, воздух звенит… от взаимной ненависти?! Его скрутил страх: куда же всё пропало, и – так быстро, нет, не может быть, не должно же быть так, ведь было же иначе…
– Орсолла…
– Уйди. Куда угодно. Сейчас же. Когда же ты наконец уедешь!..
Порыв – к ней – рассыпался и угас в тоскливой неприязни.
– Я вылетаю послезавтра, – он очень старался, чтобы голос прозвучал холодно. – У нас нет детей, а по законам Империи первая ступень брака Дерсианга недействительна. Поступай как знаешь.
Она сжалась, как будто он её ударил. Совсем недавно они вместе переживали: Империя решила унизить этим Дерсианг, поиздеваться над теми, кто так долго оставался свободным… А теперь он сам отрезал путь назад… согласился.
Он ушёл из дома и пропадал до вечера, не знал, куда себя деть – лишь бы не с ней, лишь бы подальше. Возвращаясь, не хотел… отчаянно и болезненно не хотел встретить то же самое, что было утром: отчуждение, порицание, неприязнь... пустоту.
В доме было тихо. Камерель прошёлся по комнатам, нерешительно трогал двери, – никого не было. Потом, когда осознал, что она – ушла, захотелось завыть, закричать – нет, всё не так, вернись, прости, пусть будет так, как ты хочешь, только бы вернулась жизнь, как если бы ничего не было… Но – всё было. И лежала короткая записка на кровати.
«Не ищи меня. Если будет что сказать – напиши, ты знаешь адрес.»
Он судорожно смял записку, не заметив, как ногти до крови впились в ладонь. Когда-то он любил баловаться с магнитами, собирая металлическую пыль в узор… и внезапно магнитный стержень его жизни исчез, а узор распался на множество частиц, оставив его – хвататься за эти осколки и знать, что более они не соберутся воедино.
***
Сегвия жила, и каждый день был маленькой победой. Кто-то не выдерживал жизни на отрезанном от мира островке свободы, – улетал. Для оставшихся же Таннит и Сегвийский космофлот были уже почти не людьми, – потому что они раз за разом отражали попытки Империи прорваться сквозь защитную систему, взять под контроль пояс астероидов, саму планету. Они жили – на пределе. За пределом. Им было не на что надеяться, потому что помощь они вооружали и обучали сами, – и вовсе не для того, чтобы те сложили головы тут, за Сегвию. О каждом прилёте повстанцев за построенными для них звездолётами мгновенно узнавали все, – и это была единственная радость. Сегвия обеспечивала себя сама, а без того, что раньше привозила с других планет, научилась обходиться. Они не знали, сколько им осталось, и не хотели этого знать.
Они просто – жили и действовали.
И Сегвия совершала всё новые обороты вокруг своей звезды, – будучи свободной.
***
Камерель случайно наткнулся на эти записи, – собирался улетать. Контракт был подписан, он прошёл множество проверок, успел несколько раз с каменным лицом ответить про Орсоллу одной фразой – она ушла… и надеялся, что больше эта тень не вернётся. Он улетал, зная, что там, на планете, у которой даже не было названия, только номер в каталоге, он будет участвовать в каких-то оборонных проектах, и для него это – повышение, собирал вещи… и вдруг – нашёл. Это было давно, с тех пор прошли годы… много лет. Он медленно включил запись, – не написано, что это, ясно только, что – из того времени, до памяти о котором было больно дотрагиваться.
Он не вспомнил сходу ни названия, ни автора, – но музыка вырвалась из тишины и обрушила на него другой мир. Мир, в котором он верил в грядущее счастье, видел впереди – жизнь, мир, в котором было для чего жить и к чему идти. Он невольно подумал: а если бы ему тогдашнему рассказали о том, чем обернётся его мечта, рассказали, каким настоящим станет то будущее, о котором он грезил, – поверил бы? Навряд ли, прогнал бы видение, как кошмарный сон… Мимолётно подивился: как же он когда-то был открыт, какая наивность нужна, чтобы вот так легко верить этой музыке… и что заставило исчезнуть в нём того, юного, смелого, который мог – и смел – поверить? Подступившая к порогу война? Разрыв с Орсоллой? Какая разница…
Он не смог дослушать, рывком вырубил музыку, – и душа сорвалась в пропасть тишины. Нет. Прошлое исчезло, его нет. Это только призрак, – такой же, как те, кто играет на записи. Их тоже давно нет в живых, как и того, кто когда-то это сочинил… чтобы мучить тех, чьё счастье разрушено. Пусть молчат. Мёртвое – мёртвым. А он пока ещё жив…
***
На молитву на Сегвии собирались часто – гораздо чаще, чем это было в мирное время. Казалось, что здесь, на переднем крае, одни – против всей остальной Галактики, смирившейся, сдавшейся, отказавшейся от права быть собой, – они острее чувствовали дыхание Вечности… и присутствие Создателя. Казалось – Он смотрит. Всё понимает. И оттого только отчаянней становилось ясно, что чудес не бывает. Что рано или поздно…
И потому – молитва в полутёмных комнатах, в залах, возле цехов, где делали оружие. Во время передышки на борту звездолётов.
Одинокий голос обращался к Создателю, вначале ещё можно было разобрать слова, а потом – всё сливалось в единый страстный порыв, и голос был тяжёлым и чёрным, как царящая вечная ночь космоса, а остальные мысленно присоединялись к молитве, и напряжение росло, и все хотели одного и того же, и на какой-то миг можно было даже поверить в то, что желаемое – сбудется, что всё каким-то чудом
