лавки, она задыхалась от панической атаки, по-детски набрав в ладони первого снега, прижимая холодный ком ко лбу. Она закрыла глаза и подумала о том, как рано выпал снег, как мало она видела лето, как много времени уже прошло с исчезновения девчонок, как мало она смогла сделать для них, и как мало, ничтожно мало она могла сделать для них. Все самое плохое случается в августе и ноябре, вот и приближается кровавый день, череда дней. Может так действовала на людей осень, может им было нечем заняться, закончив работы в поле, но самый мерзкий месяц в году, когда зима вот-вот нагрянет, а ветер продувает насквозь, кидая в лицо мокрый снег с дождем, внутри росла злость, неудовлетворенность, переходящая в бешенство, дикую животную ярость, желание обвинить, покарать, и неважно кого и за что. Бабушка называла ноябрь красным, маленькая Мэй думала, что это из-за красных листьев клена, росшего во дворе, но в ноябре листьев уже не было, оставалась серость и промозглая чернота, пока снег не накроет все это уныние.
Ей стало холодно, все же куртка слишком тонкая, а под джинсами ничего не было. Раньше бы Мэй не позволила себе так легкомысленно одеться, но сейчас холод помогал ей, и пускай она потом заболеет. Странно, но детского страха заболеть, который взращивали в ней мама и бабушка, больше не было. Она смотрела за прохожими, группами одинаково одетых школьников старших классов, идущих почти в ногу. За ними шли сотрудники в штатском, еще какие-то лица, по которым было и без удостоверения понятно, откуда они. И во многих, что в мужчинах, что в женщинах, даже в юношах и девушках, в девушках даже больше, она видела черное внутри них. Странное чувство, открывающее зрение, не обострявшее, не позволяющее рассмотреть лицо в мельчайших подробностях, но открывавшее в разрезе нутро, подсвечивая их пульсирующую массу, похожую на кипящий мазут, но живую, готовую в одно мгновение вырваться и вгрызться в горло.
Мэй перестала дышать, теряя вес тела, теряя ориентацию в пространстве. Она попала в дикий водоворот, уносивший ее глубоко в прошлое, когда ей было восемь лет. Она снова в этом подвале, он манит ее какой-то тайной. Что-то зовет ее, и она идет на этот зов, завороженная. В подвале темно, но в левом углу что-то шевелится. Оно сначала маленькое, не больше кошки, но вот оно растет, будто бы от взрыва, но в замедленной съемке. Девочка застыла на месте, также как она сейчас в саду. Ее воля дрожит, борется, но тщетно, нечто движется к ней. Потом вспышка, и ее отбрасывает назад, обдавая нестерпимым жаром, от которого опалились ресницы и челка, бабушка потом ее отрежет. Она в руках у бабушки, девочка плачет, Мэй плачет, не зная, не понимая, что случилось. Бабушка успокаивает, она добрая, она боится, она совсем другая. Кто-то стоит рядом, она разговаривает с бабушкой. Это женщина, смутный образ, преследовавший Мэй всю жизнь в кошмарах. Женщина не улыбается, она кивает на девочку, она знает Мэй и понимает, что она видела. Женщина дает бабушке два оберега, те самые, что она дала Юле и Альфире.
Мэй зачерпывает снег и растирает им лицо. Никто не обращает на нее внимания, не видя бледную и дрожащую женщину на скрытной лавке, ее никто не видит. Мэй отгоняет от себя наваждение, хватаясь за обрывки любых мыслей, пока одна песня не занимает все в ней. Она легко вспоминает слова, вспоминает себя, как она пела ее в машине, а еще раньше дома, когда никого не было рядом, когда соседи не могли бы услышать. Мэй тихо напевает, думая о том, что Альфа бы точно поддержала ее, она точно должна знать эту песню, пускай и между ними целое поколение. И Мэй видит рядом Альфу, одетую не по погоде в джинсы и футболку. Как тогда на крыше гаража. Она подпевает Мэй и улыбается, и песня кажется не такой грустной, и выход все-таки есть:
Скоро рассвет, выхода нет, ключ поверни и полетели.
Нужно вписать в чью-то тетрадь, кровью, как в метрополитене:
"Выхода нет", выхода нет!
(Сплин «Выхода нет»).
Последний звук завис в воздухе, осыпавшись на лавке хлопьями снежинок с ветки молчаливого дерева. Рядом сидела Лана в длинном кашемировом пальто и внимательно смотрела на Мэй.
— Ты вспомнила. Я знала, что ты обязательно вспомнишь, — Лана взяла ладони Мэй в свои, и дрожь прошла, стало тепло и хорошо.
— Да, я вспомнила. Ты отдала бабушке эти обереги. Но почему?
— Потому что ты нашла его. Это передается через поколение, и этот дар или проклятие перешло тебе от бабушки. Она ничего тебе не объяснила, как и большинство. Все думают, что молчание и запреты оберегут тех, кого ты любишь больше всего на свете. Не думай, тебя любили, просто страх уродует людей, как уродует и любовь. Ты видишь их, и твое счастье, что они не знают этого.
— Я что-то должна сделать?
— Да — ждать. Ты должна ждать и дождаться. Те, кого ты любишь, будут сильно нуждаться в тебе, поэтому ты должна. Ты и сама знаешь это, не так ли? — Лана усмехнулась, сощурив глаза.
— Знаю, я сама об этом думала. Мне нужен пинок, чтобы меня пинали, когда я опять начну проваливаться.
— А вот и твой пинок, — Лана показала на приближавшегося к ним Сергея. — Если все не испортишь, то, — она загадочно улыбнулась.
— Это я могу, все испортить, — Мэй усмехнулась. — Опыт есть.
— Мне не понять вас, людей. Вы создаете себе столько сложностей там, где все предельно просто. Наверное, так и должно быть.
— Ага, иначе мы поймем слишком много, верно?
Лана ехидно засмеялась и кивнула, нарисовав в воздухе огненный знак. Стало легче дышать, и будто бы они остались одни. Мэй закрыла глаза, а когда открыла, то была дома, на своей кухне, наблюдая за ним, как он варит кофе и строго смотрит на нее.
— Вари-вари, смотри, чтобы не сбежал, — строго, но улыбаясь, сказала Мэй. Сергей облегченно выдохнул и, взяв ее лицо горячими шершавыми ладонями, поцеловал. — Ты не сбежишь?
— И не мечтай.
Аврора сидела за столом и играла с игрушечной тыквой. Ее кабинет, как и все отделение, был украшен летучими мышами, скалящимися черепами, как и положено было на Хэллоуин. Праздновать не разрешалось в открытую, поэтому все украшения делались быстро съемными, охрана заранее предупреждала о контролерах, имевших привычку нагрянуть вечером в воскресенье. Изюминкой среди гирлянд была растяжка из самых страшных рецептов, ужас которых мог прочувствовать только специалист. Аврора побаивалась этих бумажек, не нарочно примеряя на себя назначения. От этой игры моментально немели зубы и кололо в пятках.
Мышей, пауков и черепа вырезали больные, они мастерили себе костюмы, радуясь, как дети. Праздник как праздник, можно и подурачиться, и поиграть, но Аврора и наблюдательные коллеги, не все, конечно же, подмечали и положительный терапевтический эффект от Дня всех святых. В этот день можно было с улыбкой посмотреть на себя, не бояться своего будущего, своей болезни, принимая ее не страшнее жуткой, но вполне дружелюбной летучей мыши или занятого паука.
Она пощелкала тыкву, зажигалка работала легко, жаль в кабинете курить не разрешалось. Мэй она отпустила без вопросов, поймав при выходе. Правда Мэй не заметила ее, как не замечала многое, что происходило вокруг нее. Удивительно, что она потребовала выписку в Хэллоуин. Если бы Аврора была склонна искать тайные смыслы, она бы без труда выстроила логическо-магическую цепь, не требовавшую доказательств, как не требует доказательств любая магия. Костюм она опять не подготовила, в принципе можно было бы раздеться догола и сыграть роль скелета, но что-то человеческое, оставшееся в ней, не позволяло так травмировать коллег и пациентов. Она неплохо смотрелась в халате с огромным шприцем, полным красно-бордовой жидкости. Этот шприц привез бывший пациент специально для нее, помня Хэллоуин в дурдоме. Таким шприцом то ли прививали или кололи скот, то ли впрыскивали сперму, Аврора забыла и не особо хотела вспоминать. Она встала и посмотрелась в зеркало на двери. Да, можно и без грима, бледная, как смерть, смуглая от природы кожа болезненно посветлела, и все же тени не помешают. Занявшись устрашающим мэйкапом, она не сразу услышала вибрацию телефона.
— Алло! — звонко ответила она, не посмотрев, кто звонил. В зеркале хмурилась какая-то нежить со впалыми щеками, скулами, заостренными как у мертвеца, а глаза пропали в черно-серых колодцах. Серая бледность, переходящая в гниющую черноту, Авроре понравилось, мастерство с каждым годом прирастает, самой жутко стало. — Да алло же!
— Кота забери, — прорычали в трубку.
— Кого забрать? Ты кто?
— Забери моего кота, пожалуйста, — вновь прорычали в трубке, но уже тише и, как ей показалось, ласково.
— Черт, Егор? Егор — это ты? Но ты же в коме!
— Это я. Вот такая кома, — он усмехнулся. Как же изменился его голос, и так не особо нежный, но теперь он не говорил, а рычал, как зверь, но не было таких зверей на земле, такие звери могли жить лишь в кошмарах. — Я тебе прислал инструкции. Он хороший, к тебе пойдет.
— Хорошо, заберу. А ты как, ты где? Куда ты идешь?! — она вскрикнула, от понимания, мертвец в зеркале испугался еще сильнее, и она отвернулась, зачем-то спрятавшись в углу небольшой комнаты, словно спасаясь от чужих глаз. — Егор, Егор, пожалуйста, не ходи. Не ходи к ним, я тебя умоляю!
— Не надо, я не стою твоих слез, — со смешком ответил он. В трубку ворвался морозный ветер, она почувствовала, что вокруг него разыгралась метель, и ей стало холодно, хотя батареи жгли беспощадно.
— Нет, стоишь. Я не шучу, пожалуйста, не ходи, — прошептала она и заплакала.
— Прости, но по-другому нельзя. У меня нет другого выхода. Я должен, должен, понимаешь. Я знаю как, поверь, я знаю. Оно, это, не знаю что это, но оно пожирает меня изнутри. Я пока держусь, я им управляю, но я так долго не смогу держаться. Я не хочу, понимаешь, не хочу, не хочу стать как они. Не надо, не надо этого, — он задыхался от быстрой речи. Она слушала, как тяжело он дышит, но это было дыхание не больного, а наоборот очень сильного человека, который с трудом сдерживает эту силу внутри себя.
— Да, я понимаю, — она села на пол, обхватив колени, смотря на телефон сквозь пелену слез. Егор дышал, комната заполнялась им. Она пыталась запомнить его, запомнить настоящим, каким она увидела его впервые, таким, каким он был до. — Я все сделаю, кот будет спасен.
— Спасибо, — он глухо засмеялся. — Мы больше никогда не увидимся. Не подходи ко мне, а то я сломаюсь. А мы
