одно и то же.
— Да, у нас таких красавиц не рождается, — вздохнула Angi и посмотрела на фото Юли. — О, какая строгая. Очень похожа на тебя, Максим.
— Это его сестра, она тоже здесь застряла, — сказал Леха, млея от ее небрежных, как бы случайных касаний.
— Бедная, попала, — искренне вздохнула она и улыбнулась, увидев, как в столовую вошли Альфира с Айной. — А вот и наши красотки!
— Привет, — Альфира села рядом с Максимом, поерзав на лавке. Ей не нравилась Angi, особенно то, как на нее реагирует Максим. Она боялась себе признаться, но каждый раз после их встречи чувствовала, что ревнует.
— Расслабься, я твоего не трону, — Angi едва коснулась уха Лехи, что-то прошептав, — Как дела в питомнике?
— Хорошо, дети просто чудо, — устало, но радостно улыбнулась Альфира, посмотрев на Айну, колдовавшую у желтого автомата, решив сделать им по кружке эрзац-какао. — Скоро выставку подготовим. Я договорилась с Кристиной, она привезет их к нам, мне кажется, так будет веселее.
— Веселее? — Angi нахмурилась. — Не знаю, может и веселее. Это опасно, за такое не похвалят, но Кристине виднее. В любом случае это стоит отложить до весны.
— Почему? — спросила Айна, ставя кружки себе и Альфире. — А мы уже начали подготовку, ребята доделывают картины. Им будет обидно, если все отменится.
— Не отменится, а будет позже. Поверьте, так будет всем лучше, — Angi задумалась, стоит ли говорить. — А ты закончила свою картину, а, Айна?
— Закончила, хочешь посмотреть?
— Конечно, ты же знаешь, что я главный поклонник твоего таланта, — Angi улыбнулась, открывшись на мгновение. Перед ними сидела неумелая обольстительница, а добрая и слегка грустная умная женщина. Это не старило ее, и Альфире она показалась похожей на Мэй, от воспоминаний защемило сердце, но оберег подавил этот приступ, успокаивая, заставляя замереть, застыть на время. Альфира понимала, что потом все вырвется из нее, и боялась, что сойдет с ума. Ей даже этого хотелось, чтобы не переживать заново, не получить этот отложенный удар, а забыть, как страшный сон, навсегда, но это невозможно.
— Что ты скрываешь? — Айна строго посмотрела на нее невидящим взором и погрозила пальцем для убедительности.
— Деду только не говори, а то он будет опять со мной ругаться, что я на тебя плохо влияю, — она усмехнулась, изобразив лицо встревоженного деда, все засмеялись, даже Айна, почувствовав незлобную насмешку над дедом. Она сама пыталась пародировать его, иногда точно угадывая. — Альфира, Максим, за вами скоро приедут. К нам зачастили низшие инспектора, девочки жалуются, они не платят выше соцвзноса, слишком жадные. У этих слишком много льгот, и мы работаем бесплатно. Они как приезжают, так первые две недели у нас торчат, пока всех не перепробуют. Не слушай меня, Айна, я уже бурчу, как старуха.
— Да ладно, я все понимаю, — самоуверенно ответила девочка.
— Слава духам, что ничего не понимаешь. Я желаю тебе никогда этого не знать, — Angi совсем загрустила. — Меня никто не спрашивал, так рассчитала система, так развился имплант. Я не жалуюсь, но сейчас понимаю, что выбрала бы другой путь, если бы имела на это право, хотя раньше мне моя работа даже нравилась. Сейчас наскучила, видимо, я это уже переросла.
— А чем займешься, когда отработаешь соцнорму? Тебе назначат пенсию? — спросил Максим.
— Нет, пенсии у нас нет. Есть безусловный доход, чтобы с голоду не помер. Мне нравятся ваши птицы, я стала учиться шить, хочу сшить игрушки для детей и взрослых, а рыжий мой сделает их живыми.
— Да-да, я уже начал разрабатывать робоскелет. Они будут летать, — закивал Леха, он всегда оживал, когда речь шла о работе. — Angi не договаривает, она же степень по философии уже получила. После отработки сможет преподавать.
— Но не захочу. Я училась для себя. Вот Максим, Альфа, на что похож наш мир?
— Не знаю, на западню, — честно ответила Альфира.
— Это если ты не родилась здесь и не знаешь ничего другого. Есть один древний миф о девочке Оныль, которая искала своих родителей.
— Что-то знакомое, — Альфа поморщилась, сильно напрягая память. — Юлька читала книжку об этом, помнишь?
— Помню, Илья присылал мне ее, — кивнул Максим. — Это корейский миф о девочке, которая не знала своих родителей и жила одним днем. Там было странствие, ну, как обычно.
— Да, ее странствие имеет смысл для вас, но не для нас. Оныль стремилась в государство, где все времена существовали одновременно. Так вот наш мир — это прошлое, настоящее и будущее существующие одновременно. Подумайте об этом.
47. Выхода нет
Она решилась и сделала, никому не сказав, Мэй боялась, что ей не позволят, запретят, будто бы она не взрослая женщина, не личность со своим мнением и пониманием ответственности, а детдомовец, неспособный ни к чему, кроме выполнения чужих приказов и следования за «правильным» мнением. Так казалось учредителям и чиновникам, возомнившими себя методистами, знатоками детской психологии, опуская ребенка до уровня нелюбимого питомца, которого держишь из-за лицемерного ощущения долга и прочего общественного мусора, скрывающего за понимающими грустными улыбками и тихой благодарностью в публичном поле дикую жажду власти и славы. Конечно же, она не была питомцем, тем более не имела ничего общего с положением ребенка в детдоме или посаженного в ПНИ. Воспитанники и «выздоравливающие» подобных заведений не имели и доли процента той свободы, что держала в трясущихся руках Мэй, обдумывая и проговаривая про себя свое добровольное заточение. Особенно ее смешила тень той состоявшейся личности со своим мнением и бэкграундом, видимая партнерами и сотрудниками, которые без раздумий принимали ее тень за нее. С ней было удобно работать, она была надежным партнером и честным работодателем, но никто не хотел сближаться с ней. В больнице было много времени для детального и мучительного разбора своей жизни, и Мэй поняла, что все, с кем она сумела подружиться, сблизиться, все те, кто видел ее, а не ту тень, что вела дела и работала за нее в обществе — все они исчезли, почти все, а она осталась одна. Она всегда была одна.
Мысль совсем не новая, Мэй переживала это дома и в школе, к старшим классам привыкла, наверное, даже смирилась. Поэтому все ее партнеры были не больше, чем партнер для секса на квартал, максимум на полгода, пока ей и это не надоело. А когда она законсервировалась, когда сжалась до одного отрезка «работа — дом»? Она не помнила, как не помнила многое, что с ней происходило после тридцати пяти, а происходило ли что-то? И вот произошло, она нашла друзей, пускай это было только ее ощущением, а может не только ее? Она нашла любовь, человека, с которым хочется не только лечь в постель, там они еще не были. Мэй шла по переходу «Библиотеки», думая о Сергее. Ноги шли сами, ведя в Александровский сад. Но нет, она шла не в то место, где могла найти немного спокойствия или ответы на вопросы — здесь она примирялась с жизнью, ловя в группах молодежи, туристах, пропагандистских плакатах, в малых оттенках на лицах сотрудников в штатском понимание будущего. Кто-то делает прогнозы по новостям и котировкам пустых биржевых индексов, ибо нет ничего ничтожнее, чем акции и облигации «родных» голубых фишек и подсвеченных компаний. Вся эта возня напоминала ей кипучую деятельность жуков и мух в навозной куче, которая, безусловно, продукт, но не ее. Она знала тех, кто на этом зарабатывал, а потом теряя, на полгода зарекаясь вкладываться в отечественную экономику, не понимая до сих пор, что больше было не во что. Мэй старалась держаться далеко от этого мира, контролируя индексы цен, чтобы понимать, куда катится ее бизнес. А в саду, под стенами власти, пускай она сидела по дачам и бункерам, можно было заглянуть немного в будущее. Раньше она видела здесь туристов, слышала много языков, а школьники были свободнее, мальчишки внимательнее, а девчонки, становившиеся девушками, раскованнее дразня молодых жеребцов и коней постарше, не переходя грань до пошлости, потому что у молодости не может быть границ, пошлость удел взрослых. Глупые, еще не знающие многого, пытающиеся быть кем-то другим, не понимая, что они сами гораздо интереснее и ценнее, девушки и юноши соревновались друг с другом, но это было раньше, Мэй казалось, что много-много лет назад. А было ли это с ней, делала ли она что-то недозволенное, наперекор мнению матери и бабушки? Мэй никак не могла вспомнить себя, как не могла собраться, начать думать о будущем, иначе ее дело, ее ресторан пропадут.
По дороге к ее лавке, стоявшей немного в стороне, далеко от клумб и главных аллей, но с которой было видно все, она останавливалась у плакатов с героями войны, которой не было по документам, но которая была в сердцах, то разжигая, то уничтожая внутренний огонь, но неизменно оставляя мертвую ткань, не способную к воскрешению, не способную удержать жизнь. Ее не пугали плакаты офицеров и солдат, погибших далеко отсюда, но достаточно близко, чтобы услышать эхо их последнего стона. Большинство были простыми и улыбчивыми ребятами, будущими отцами, дедами, но только не в этом мире. Она шла по аллее «Славы», так стоило назвать эту выставку плакатов, шаг за шагом, плакат за плакатом, оплакивая в сердце не рожденные жизни, оплакивая не случившееся будущее целой страны, терявшей каждый день активный генофонд, а что оставалось взамен, кто оставался вместо них, потомков завоевателей и коренных жителей огромной страны, смешавшей и объединившей бывших врагов, перемешавшей кровь навсегда. Нельзя было об этом думать, а то она побежит обратно в больницу, сама запрет себя в карцере и будет ждать смерти, не видя и не желая видеть другого избавления, другого успокоения. Мэй старалась не вбирать в себя это горе, не пускать в сердце боль матерей, жен и сестер по погибшим с двух сторон, видя в этих мертвых лицах легион мертвых, не разделенных политикой и правдой, перемешанной с ложью, а легион мертвых, павших в боях, погибших при бомбардировках или случайных пуль, а за ними проявлялся легион не родившихся, те, кто так и не увидит свет, не продолжит род, не сохранит ту землю, за которую проливают кровь, зарабатывают капиталы, перекраивают общество, не готовя, а жестко и безжалостно воплощают свою волю.
Когда Мэй дошла до
