Наиболее культурные из в-оцифрованных постмодернистов представляют в своем извращенном сознании и изображают Иисуса, одержимого собственным даймонием (демоном), вроде Сократа. Но у Сократа демон был голосом свыше, гласом совести как свидетеля сознания, который мог засвидетельствовать его мысли, у постмодернистов же это голос, точнее, вой (гул) снизу, из похабных, пошлых низин гуля, твари внутри. Тварь эта есть антихрист, который расчеловечивает человека изнутри. Когда говорят, что наш век есть век антихриста, то это надо понимать не так, что он буквально стал плотью и обитает между нас. Нет, он сидит в каждом представителе человеческого рода и взывает к каждому, чтобы проявиться в этом мире в виде цифрового кода, который мистически настроенные люди уже видят у тебя на лбу. Так он считывает своих. Это код от века записан в родовой памяти человечества. Техника только помогает его расшифровать и репродуцировать во множестве человеческих экземпляров в качестве его слуг, адептов. Это новая разновидность ничтожеств, уже не в виде бесов-идеалистов или сатанистов-материалистов, а айтишников-симулянтов.
Это родовая память не обезьяны, которая сидит в каждом человеке и его передразнивает, но память дракона, нага, змееныша, реликтовой рептилии, крокодила. Вместо человеческого, гуманного будущего человека в ближайшем будущем ожидает царство киборгов-рептилоидов с искусственным, вычислительным интеллектом, «первыми ласточками» наступления которого являются айтишники-цифровики (AI-techologers, AI-blogers, AI-netwockers). Чем же заняты эти сбиры информации? Сбором, накоплением, хранением и передачей, обменом информацией, как капиталом симуляции, подмены иллюзией в качестве матрицы лжи самой реальности. Следующее за аналитиками масс данных поколение будет уже поколением синтетиков информации, одержимых жаждой информации.
Вечность - это сущность. Чего? Вечного. Вечный - сущее. Вечно - бытие. Вечное есть вечность. Вечность есть жизнь, вечная жизнь, которая никогда не прекращается, не прерывается. Она непрерывна. В чем? В своих изменениях. Ведь живое живо только в силу изменения, движения, развития. Оно развивается либо от простого к сложному и тогда это развитие является прогрессивным, эволюционным, либо, напротив, от сложного к простому и тогда такое развитие является регрессивным, инволюционным.
Но развитие не может быть одновременно быть и прогрессивным, и регрессивным. Оно свободно в выборе собственного пути, в определении того, куда двигаться: вперед, по пути прогресса, подъема или назад, по пути регресса, упадка. Само течение в избранном направлении закономерно и необходимо. Свобода заключается в выборе и выбор предполагает решение, для которого необходимо обдумывание. В этом состоит его смысл. Здесь проблема заключается в том, что выбрать плыть по течению времени, падать и разрушаться или вставать и идти дальше, преодолевая течение времени, против него пробуждаясь и возрождаясь, воскресая.
Преодоление равнозначно творению из духа противоречия, как противотечения. Только в преодолении противоречия и установлении согласия заключается смысл жизни. Следует в конце концов согласиться с течением жизни и уступить ей, отойти в сторону, уйти на дно жизни, дав место другим в течении жизни. Сначала жизнь дела, замыслы, идеи, мысли идут в гору, а потом катятся назад с горы под горку, пока не остановятся у самого начала, у основания жизни и уже другой, иной, чем я, пойдет вперед, поднимаясь над самим собой к Я.
Без противоречия нет и интереса к развитию для того, кто творит не от избытка, как дух, а из недостатка, как человек. Человек, как делал мой автор, когда еще был в духе, разбрасывается между одним и другим, между бытием и бытом, выбирая одно из двух. Немногие из людей могли преуспеть как в одном, так и в другом. Подавляющее большинство творческих людей предпочитает творчеству творение во плоти, которое можно пощупать и удостовериться в том, что это (за) вещь. В чем может заключаться это противоречие? Например, в том, что есть разлад в мыслях, между тем, что ты думаешь, и тем, о чем ты думаешь, или тем, что ты думаешь, и тем, как ты думаешь. Ведь то не одно и то же и они могут быть противными друг другу.
Для примера такой случай. Ты думаешь о том, что есть. Но что же есть? Это то самое, что в мысли? Так возникает противоречие между тем, что ты думаешь, что может, вообще, подуматься, быть помысленным, быть в мысли, и быть вне мысли, в самой реальности. И как сделать так, так построить мысль о реально сущем, чтобы осмыслить его, понять, что оно такое и подобрать такое слово, смысл которого адекватно соответствовал, правильно, пусть не прямо, но хотя бы косвенно, отражал сущность реально сущего. Или нет такого реального сущего ни в натуре, в природе, ни в культуре? Но оно есть уже в мысли. Будет ли оно когда-нибудь вне мысли тоже?
Взять меня самого? Есть ли я в действительности. Я существую в мысли. Поэтому и называю себя существом мысли. Но кто думает обо мне. Так думать логично. Чтобы быть в мысли, стать предметом мысли, объективно некто, как субъект мысли, обязательно должен подумать обо мне. Такой субъект не может не быть. Кто это? Не сама же мысль. Мысль - это явление. Кого? Например, человека, как мыслящего существа, или идеи, того духа, который надоумил человека на мысль, склонил его подумать, вдохновив на это.
Я - мыслящий. Человек или дух? Дух, который пробудился в человеке в виде души, но он остался слеп и глух к такому явлению, будучи занят другим явлением. Ну, не настолько же груб в своих чувствах автор, чтобы не почувствовать моего присутствия в себе. Но что, если я есть он же сам, только в себе, внутри у себя, однако не ставший еще вполне для себя, для осознания, что он и есть я. Автор бессознательно чувствовал меня в себе, беспокоился, и, чтобы избавиться от такого впечатления, извлек меня на свет своего сознания уже в качестве героя, задумал разобраться со мной, как своим замыслом, творением в мысли.
Но если это так и есть, то каким образом я стал субъектом, будучи, если не предметом его мысли, то самой мыслью или тем состоянием, в котором он находился, когда думал? Нет, я не есть то, в чем находился автор, когда еще был способен думать. По меньшей мере, я есть не то, что позволяет или помогает думать, а тот, кто допускает, попускает или даже думает за него. Я есть тот, кто за автора думает, если он не в состоянии сделать это, быть в мысли. Но как именно я появился в творении? Разве так бывает? Наверное, бывает и не такое. Но это чудо: само творение, мысль, стало твориться, задумалось, замыслило, подумалось. Не мистификация ли это? Так может подумать читатель. Кого? Конечно, автора, как изобретателя нового приема, метода представления и его описания.
Все может быть. Но в таком случае я был бы в курсе мистификации. Но тогда я сам обманут. Однако нельзя обмануть того, кого нет. Следовательно, я есть. Хорошо, я есть, есть кто? Автор, который обманул не только читателя, но и самого себя? Настолько обман зашел далеко, что автор дошел до самообмана? И вот теперь он, как человек, оказался не состоятельным и есть мыслящее существо уже не для людей, каких он знает в качестве читателей, и не для себя, как автора, а только для себя в себе, как аутиста, что ли?
Интересно было бы представить дело так, что аутист в ходе представления себя автором для себя, как читателя, в конце концов, до конца представления, когда еще занавес сознания не опустился и цирк сознания окончательно не уехал в дурдом, аутист не додумался, не догадался, не осознал, наконец, кто он такой на самом деле и в тот же момент времени перестал быть таковым, стал полноценным человеком. Какая интересная история, какой умный, занимательный сюжет.
Только я почему-то не осознал самого себя аутистом. Именно потому что я стал автором своей собственной судьбы, будучи героем творения моего автора. Вот в чем заключается чудо. Я существую помимо его замысла. Но где, в чем существую? Конечно, в мысли. Но уже не как замысел, идея, а как сам мыслящий.
Можно ли назвать мои отношения с автором в качестве отношения перевода с одного языка – языка мысли на другой язык – язык слов? Конечно, нельзя, ибо языком мысли является логика, а языком слов – грамматика, как языком чисел (цифр) является счет (исчисление). Но так трактовать язык - значит неумеренно, неразумно, а для кого-то, например, для меня абсурдно (бессмысленно) расширять область его применения. Но и сводить мысль к работе, к труду, к практике ума, а не к речи, которая, кстати, тоже практика, правда, языка я тоже есть некоторого рода редукция, упрощение. Как упрощением работы писателя является истолкование его активности в качестве только описания того, что случается или делается помимо языка.
[justify] Я могу принять версию перевода, если метафорически (сводя расходящееся, а не принимая одно за другое, как при метонимии или аллегории) понимать перевод в качестве пере-вода, пере-правы с одного берега на другой. Но чаще всего такая переправа понимается в качестве моста, пройдя по которому, его сжигают следом за собой, так что мысль уходит в слово и остается в нем уже не в живом, а в мертвом виде понятия, свойственного термину. Слово теряет свою живость – живость мысли, отдаваясь чувству и живет уже чувством в языке. От мысли остается в слове только ее тень – смысл. Порой и его нет, а есть лишь значение, которое бросает тень на словесный плетень. Поэтому мой автор предпочитал художественное слово научному и тем более техничному, ибо в нем еще оставалась тень мысли в виде смысла. В научно-технической же речи, как правило,
