Тьма принимает зримые очертания того, что нас пугает, то, что она скрывает в себе. Страх привлекает, манит, соблазняет жертву. Жертва всегда виновата в глазах того, кто внушает страх. Тому, кто или что внушает страх, люди и поклоняются, чтобы таким навязчивым действием укротит в себе страх. Такой является методология спасительной веры. В спасении от страха заключается терапевтический, лечебный смысл веры. Это же смысл имеет и художественный вкус, чувство прекрасного и возвышенного, которое обостряет страх перед безобразным и низменным.
Этот же страх тьмы (тут мы имеем дело с парадоксом: тьма нагоняет страх в той мере, в какой сама вызывается страхом, ведь темно в глазах у того, кто боится) вызывает влечение у ученого к познанию непознанного. Непознанное, темное пятно познания, вроде темной материи, темной энергии или скрытой (скрытной, тайной) информации мотивирует ученого заниматься познанием из чувства страха перед ним, как неведомым, представлять его зримым, наблюдать в качестве явления, в качестве факта налицо ("на рыло", которое его нарыло, нашло), наличного свидетельства.
Я упаковываю себя, как мысль в слова и строю из них сюжет текста. Так я становлюсь автором.
Порой интеллигент бывает невыносим. Не буду называть имен, но есть такие интеллигенты, которые могут говорить одними цитатами. Удивительно, я сначала предполагал, что они только тем и заняты, что все учат. Но потом, наконец, догадался, что у них дармовая память. Интеллигенты от природы памятливые. Конечно, они много читают. Но тут другое: интеллигенты много болтают. Они настоящие болтуны, всезнайки (эрудиты), софисты.
Они любят заниматься интеллектуальными играми. Жизнь для них игра. Это о них Николай Бердяев сказал, что они обязательно будут говорить не от себя лично, не о том, что они, например, любят, а о том, как принято говорить о любви, как об этом сказал тот или иной известный человек или специалист в таких делах, вроде Шекспира, Шопенгауэра, Пушкина или какого-нибудь Волошина, которого никто знать не знает. Если же знает, то не для того, чтобы вставлять его стихи в обойму своей речи и убивать ими наповал собеседника, но для того, чтобы пережить чувство прекрасного слова.
В этом переживании мне нравится мой автор, у которого была обычная память, которая хранила в себе только то, что с ним случилось или было сказано ему лично в коротком разговоре. Он много раз читал одно и то же и переживал это, как в первый раз. Ему не надо было, - просто не было в том нужды и интереса, - доказывать себе и другим, что он первый, что он все и всех знает лично, по имени и фамилии, и они его знают, имеют ввиду и на него ссылаются.
Иногда такие интеллигенты проговариваются, оговариваются ("бог метит шельму") и признаются в том, что они знали и те важные персоны, которые успели умереть еще до их рождения. Или говорят, что именно им по большому секрету что-то сообщили сильные мира сего или властители дум. Примером всем этим интеллигентам был Монтень, который жаловался на свою память, но к месту и не к месту сыпал цитатами так, что нельзя было без заметного усилия продраться сквозь их строй в его "Опытах". Невольно его хотелось спросить при чтении о том, где он сам в его цитатнике?
Мне это не интересно. Мне интересно, что думаешь именно ты, читатель. Главное: что ты думаешь, когда читаешь, а не повторяешь точь-в-точь, что прочитал, пусть даже обдуманно. Мой автор не любил, когда его ученики повторяли его. Ему не нужны были подражатели, ибо они подражали не из любви, а из голого или плохо прикрытого корыстного интереса. Еще хуже было то, что они могли повторять его, как учителя, не для хорошей оценки, а по привычке правильного ученика.
Я понимаю, что отвлекся от темы размышления. Но я сделал это специально, ввиду ее сложности для понимания. С наскока ее не одолеть. Напомню, это тема вечности. Ну, куда от нее можно деться!
Вот именно: никуда. Она везде дает о себе знать. Поэтому вечность есть и есть вечный. Он дух. Человек его представляет в качестве любви. Да, я забыл сказать еще про интеллигента то, что он, вроде Умберто Эко, любит говорить, ссылаясь обязательно на кого-то, кого необходимо знать, чтобы быть комильфо, добрым малым, душой кампании, какими были "шестидесятники". Кого-кого, но их особенно не любил мой автор. Есть классные дамы. Еще хуже: классные кавалеры. Они, вроде качков, внушают ужас своим безобразием.
Однако вернусь к вечности. Она есть. И почему тебе не быть вечно? Не есть ли ты, как Я, вечный. Только не в этом материальном измерении. Не это ли может послужить для тебя утешением в размышлении, в философском разговоре автора с читателем, которое может на время беседы освободить твое сознание от цепких лап смерти. Она не так страшна, как ее малюют в виде старухи с косой до сырой земли. Она страшна в той мере, в какой ее следует опасаться живому. Но у страха глаза велики, и боязливый пингвин прячет свое тело в утесах, прячется, как премудрый пескарь в своем углу. Из него, из угла, из точки зрения лучше видно, что творится снаружи. Если тебя интересует, что делается вовне, выйди из себя и прими участие.
Но если вам интересно, как мне, что с вами случается внутри, задумайтесь и сотворите чудо, займитесь творчеством. Оно и есть вечное. То же самое, но не такое. Кто занят творением, тот не умрет. Нет, не умрет не в жизни, но в мысли, в замысле.
Возвращаюсь к жизни и смерти. Фоном для них служит вечность. Они фонят вечностью, дышат ей. Вечность духовна. Только что это за дух?
Сегодня я думал о том, кто такой актер. Актер - это такой человек, который умеет играть роль другого. Каждый человек в некотором роде актер. Этот род есть род Я. Многие люди играют роль Я. И многие переигрывают. В этом качестве они плохие актеры. Но есть настоящие актеры. Они так хорошо умеют играть роль другого, что поклонники такого таланта начинают вольно или невольно отождествлять их с теми образами, которые они играют на сцене. Это хорошо, что они умеют убеждать, обладают даром, харизмой влиять и управлять людьми, сравнится им. Недаром дело актера сравнивают с делом политика и некоторые известные политики пришли в политику из актерской среды. Эти политики хорошо играют роль кукол, которых дергает за нитки кукловод, находящийся в тени, "за кадром".
Кукловод является теперь капиталом, как символом жадности в образе Мидаса, который к чему не прикоснулся, превращает в золото, и от этого гибнет сам, как живой человек, превращаясь, обращаясь, согласно сути капитала, как средства обращения, в мертвеца, в мертвый труд, в котором труд, как творчество, умирает, ибо сущность труда заключается не в добре от добра, а в самом себе, в том, что бессмысленно искать добро от добра. Так и с Я. Будь Я, но не отказывай другим в нем.
Особенно виноватыми перед людьми, как зрителями, являются те актеры, которые играют роль героев. В их случае действует такое парадоксальное правило: чем лучше они играют, тем больше обманывают людей, активно участвуют в оболванивании, в дураках массы людей, чтобы держать их в положении жертвы эксплуатации, ибо иллюзия, обман для того и существует, чтобы эксплуатируемый был доволен своей ролью дурака, шута, на котором наживаются сильные мира сего, расчеловечивая людей, будучи сами уже расчеловеченными.
Недалеко ушли от "героических актеров" те, кто удачно играет роль злодеев. Они представляют зло благодаря своему таланту нравиться публике в очаровательном и лживом свете того, что может понравиться и быть приятным в действии. Люди в силу подражательного инстинкта, свойственного им, как социальным животным, могут быть увлечены этим ложным образом зла, ведь зло питается ложью.
Еще наносят публике ущерб наиболее успешные из актеров, которых называют "звездами". Размышление о звездах кино и театра навело меня на воспоминание моего автора о том, как он беседовал во сне с Брюсом Уиллисом.
Надеюсь, современному читателю не надо представлять этого поп-актера, не в пример, например, Владимира Соловьева, нет, не популярному пиар-пропагандисту российского чиновничества и олигархата, а российско-еврейскому мыслителю позапрошлого века, идеями которого (софиологией, богочеловечеством) прежде были увлечены, нет, не здравомыслящие дворяне и буржуи, а русские и евреи отвлеченного, чистого ума. Ныне таких уже не встретишь в толпе стертых лиц - жертв набравшей силу робототехники.
Лицом этой робототехники и был вышеназванный артист, который действовал точно по алгоритмам Голливуда - фабрики грез машинноподобных людей.
Но сейчас появилась иная, не натуральная, силиконовая разновидность искусственных людей, еще более техничных, чем модерновые. Это существа постмодерна, как постгендера. Всевозможные трансвеститы, квир-персоны - не живые люди, а их копии, маски (интересно, Илон Маска - это тоже маска?), как машины чистого желания - желания ради желания. Это полный пипец, абсурд, нонсенс. Они сродни актеру, который переиграл самого себя. Ну, не верю я, что ты, актер, - человек.
Для человека в качестве Я мало быть способным к переживанию собственной экзистенции, а тем более быть субъективным носителем информации о Я или его объяснения и толкования, как знания. Как минимум, следует быть его творящим творением.
[justify] В один из первых дней моего творения меня взял за ум один французский фильм, который смотрел мой автор. Он любил смотреть киноклассику. То был фильм Марселя Карне “Les Visiteurs du soir” из далекого 1942 года, вышедший в прокат под немецкой оккупацией Парижа. Влияние немецкой экзальтации перед средневековьем передалось и французам. Фильм был мистически поэтическим мадригалом любви
