Проект "ХРОНО" За гранью реальности

вами поеду, — сказал Юрий. Он посторонился, пропуская вошедших в комнату женщин.
Хозяйка хмуро глянула на мужа и, повернувшись, ушла на кухню, где нарочито громко загремела посудой, выражая свое недовольство. Маша решительно направилась к своему гостю, собираясь расспросить, о чем думала еще с утра, но он опередил ее.
— Маша, у меня к тебе разговор, серьезный разговор. — Юрий неожиданно взял девушку за руку, и отчего-то все слова, все вопросы, готовые сорваться с ее языка, разбежались как мыши.
Они отошли к дальнему окну, на его губах играла легкая улыбка, Маша неожиданно почувствовала, что ей абсолютно все равно, что он сказал бы на ее расспросы. Ей вдруг захотелось прильнуть к нему и почувствовать, как эти губы закроют ей рот долгим поцелуем.
— У меня к тебе просьба! Я хочу съездить в Смоленск. Я знаю, ты совсем недавно приехала из города к отцу, но может, ты составишь мне компанию на пару дней. Я никогда там не был, будешь моим экскурсоводом! Да и подскажешь, где можно будет переночевать?
Девушка ждала разного, но, пожалуй, такой просьбы, в последнюю очередь. В настоящее время Смоленск был последним местом, где бы она хотела оказаться, но вдвоем с ним… Это совсем меняло дело!
— С огромным удовольствием, Юра! Завтра поедем?
— Нет, у меня на пасеке дела, кое-что нужно взять. Давай, я с Василием Андреевичем съезжу, там переночую, все сделаю. А на следующий день Сергей меня заберет и послезавтра утром отправимся в город. — Юрий оглянулся на Горохова, тот с кислым лицом кивнул, заберу мол, куда деваться.
— Вот еще! Вместе и поедем! — девушка глянула на гостя, потом на отца.
— А смысл, Маша? Трястись сейчас два часа по лесу, приедем уже затемно, а завтра снова сюда ехать. Оставайся у Сергея с Леной! — ответил ей Кудашев.
Да, тратить столько времени на поездки в телеге и на мотоцикле по лесам точно не хотелось, к тому же с подругой скучать не будешь.
— Договорились! Только возьми сумочку мою, она на столе в спальне осталась. И помни! Не задерживайся, жду с нетерпением!
На том и порешили. Ужинать не остались, его и не приготовил никто, а ждать, уже не было времени. По дороге завезли к дому старика Головкина. Договорились, что завтра утром, он покажет то место за коровником Сергею. Тепло простились со стариком, поехали селом к околице в сторону леса. По дороге то и дело попадался кто-то из местных жителей. Лопатин, не торопясь правивший лошадью, здоровался со встречными, они же с любопытством смотрели на сидящего рядом Кудашева. Наконец, последний забор из жердей остался позади.
— Ну как тебе у нас? — спросил Василий гостя, без особого интереса, просто чтобы не молчать по дороге.
Кудашев ответил не сразу. Он задумчиво молчал, потом обернулся в сторону Чернево, посмотрел на крыши домов, заборы, удаляющиеся от них деревья и огороды.
— Знаете, Василий Андреевич, трудно сказать сразу… Живете вы бедно, мусор везде, некоторые дома еще ничего, а другие халупы какие-то будто из прошлого века. Да и не ожидал я увидеть чего-то другого. Мне больше люди интересны.
— Ну это так, люди — завсегда главное! — согласился пасечник.
— А вот с людьми для меня самое непонятное. — продолжал его гость, — очень разные вы. Взять, к примеру, вас с дочкой, Сергея с Леной, чувствуется добрая кровь. А вчера в клубе посмотрел на других, сегодня по улице прошелся, какое-то шоу уродов… Не пойму, как так? Тупость какая-то в лицах. И заметил я что мало молодежи, мало детей.
— Ну что тебе сказать, мил человек, жизнь на деревне тяжелая, работы много и работа та, не для чистоплюев. Молодежь она ведь какая сейчас, все норовит в город податься, куда-то на завод. Там и почище, работа строго по графику, и выходные по закону. А на селе… посевная и уборочная, как солнце всходит и до заката, все в поле и без отдыха, не разгибая спины — Василий, немного покачиваясь в такт неспешного движения, кивал головой.
— Но за такой труд и оплата должна быть хорошая. Земля не только землепашца кормит, но и тех, кто в городе. А у вас богатств никаких и не видел я. Клуб и тот, наверное, еще при царе построен, да и домам многим лет по пятьдесят, а то и больше.
Лопатин некоторое время ехал молча, все голову ломал что ответить.
— Ну не стану спорить с тобой. Я много что передумал за последние дни. Раньше была у людей своя земля, мужик, сколько заработает, почти все ему и доставалась, если семья большая, дружная, работящая, то живет в прибытке и довольстве. Ну а лодыри, да выпивохи, ясное дело, как жили, бедно. Но то винить акромя себя некого! А потом, колхозы как организовали… эх… и говорить не хочу. Сейчас ужо полегче стало, а раньше беда была совсем. У мужика ничего своего не было, все колхозное, вроде как общее, но себе из этого общего ничего взять не смей! Работали за трудодни. Один отработанный в колхозе день, председатель мог засчитать как два или как полдня, мол, тяжесть работы и важность разная. Больше всего трудодней зарабатывали кузнецы, трактористы, да и председатель с правлением колхоза. Простой колхозник, меньше всего зарабатывал.
А чтобы пойти на механизатора и кузнеца учиться, надо постараться, не всех отправляли. Если из семьи зажиточной, то говорили «не ваше кулацкое дело». Но даже если из бедняков, от председателя справку нужно было получить, приходилось идти кланяться денежкой или товаром каким. А откуда у бедняка? Последнее отдавали! А председателем, вовсе партийных только ставили. Первым-то председателем нормальный мужик был. Наш, местный. Я его хорошо помню. Дядя Митяй, звали. Он пытался еще по-человечески с людьми… Потом отчего-то падеж в стаде колхозном начался, ну его значит, как вредителя и арестовали. А в те времена, если уж взяли, так обратно не возвращались. А на смену ему из города другого прислали. Максим Горемыкин звали. В крестьянских делах ни черта не понимал, зато идейный был, только держись! Любил митинги устраивать, черт плешивый. Бывало, речь начнет про мировую революцию, происки врагов, дорогого, любимого вождя Иосифа Виссарионовича, так себя разъярит, что под конец аж визжит, слюной брызжет, ну чисто припадочный. Помню, когда его так первый раз проняло на митинге, по весне это было, как раз в Страстную седмицу, бабки кто постарше разбегаться стали, кричали, что в председателя бес вселился! И смех, и грех.
Как война началась, и немец уже близко был, он первый свалил, телегу добром колхозным набил так, что его баба наверху сидела как на копне сена. Быстро свалил, и, что интересно, уже без митинга и речей, про светлое будущее. Больше его в наших краях не видел никто. Да… о чем я рассказывал-то? А… Перед войной установили у нас обязательный минимум трудодней. От шестидесяти до ста на каждого трудоспособного колхозника. А трудоспособный это считай, если не при смерти лежишь. Вроде как колхоз — дело добровольное, а не вышел на работу, не выработал трудодни, из колхоза выгоняли. А то, что в этом колхозе была твоя земля, скотина, инвентарь какой, не вспоминали даже. А кого из колхоза выгнали, прямая была судьба от голода с семьей сдохнуть. Отбирали даже участок приусадебный. Вишь ли, колхоз хоть и добровольным делом считался, а на работу выходи. Если кто вместо этого на своем участке ковырялся, так это быстро делалось. Собрание соберут и порешат, отобрать у Ивана или Петра его приусадебный участок в пользу колхоза.
За этим разговором они не заметили, как дорога уже потянулась лесом. Вечерело, стало прохладнее, явно стало, что жара, державшаяся почти три недели, уверенно пошла на спад.
Юрий слушал пасечника внимательно, не поднимая глаз, думая о чем-то своем.
— И что, от такой жизни народ не поднялся против большевиков? — наконец, спросил он негромко. Одно дело было читать о жизни при большевиках дома в книгах, а другое узнать, услышать от очевидца.
— Как не быть? Особенно поперву, всякое было. Сам-то я этого не застал еще, но в 1930 году у нас спалили, прям в избе комсомольцев, что из Смоленска приехали у нас колхоз организовывать. Того же деда Архипа, тогда забрали и вкатили десять лет, и то, считай, повезло, что доказательств никаких не было. Какой там со старика «контра», ему в ту пору то уже за шестьдесят с лишним, поди было. Накануне в клубе он спорил с ними, отговаривал мужиков в колхоз идти. Вот и зацепились за него. А каких сильных выступлений, то не было. Некому, Юра, уже было. Многих до того еще, кого забрали по навету, кого сослали как кулака или подкулачника… Бояться стал народ, ой сильно бояться. Хоть под ярмом этим, но живой. А чуть что против Советской власти сказал, так самого НКВД увезут, а семья по миру идет. Ну и доколхозничали… Я-то не помню, а маманя рассказывала, в зиму 1932 года голод начался. А особенно потом весной. Жуткий голод. Весь хлеб, который был у мужиков, силой в город отбирали. Что творилось, жуть! Не отдает кто хлеб, мол, нету, уполномоченный из города, до гола раздевал, а на дворе ноябрь, в поля вывозил на телеге километра за три от села и выпускал, заставлял домой бежать. Или поставит к стенке сарая у дома, перед ним комсомольцев городских с винтовками и вроде как расстреливать хотели. Комиссар или как там его, командовал: «По контрреволюционному элементу. Огонь!», а стреляли мимо. А рядом жена в обмороке валяется, дети малые визжат от ужаса… Скотина у кого оставалась, пала, все, что к посевной готовили, сожрали за зиму. Кору с деревьев как зайцы глодали. В соседней Бульбашии, людоедствовали, а может, и у нас. Да кто ж в таком признается. Мать это в войну мне рассказывала, при немцах. В ту пору, народ посвободней себя почувствовал, языки подразвязались. Я признаться не верил ей тогда. А теперь вот… — Лопатин замолчал и тяжело вздохнул.
— А потом что? — спросил Юрий.
— Ну… в войну то полегче было. Немец к нам особо не лез. Имущество, которое колхозное было, поделили и землю распахали по весне. Работников мало было. Дети старики, да бабы. Мужики на войне почти все. Но даже при всем этом, осенью урожай собрали добрый. Потом и прибыток, какой-то стал образовываться. Можно было на рынке в районе что-то продать и купить. А то и в Смоленске. Потом, как от немца освободили, народ думал, послабления будут от колхозов. Но нет. Опять всех в колхоз загнали. А работников-то война выкосила. Кроме моего бати, во всех домах Черневских кого-то из мужиков не досчитались, а у некоторых и вовсе никто с фронта не вернулся. А тут еще засуха в 1946 году страшная началась. Вот как эти дни сушь стояла, только несколько месяцев кряду, а не пару недель, как ноне. Опять голодали. Карточки продовольственные отменили, выживай, как хочешь. Только и спаслись что огородом. Пасека нам помогла хорошо, да и мне уже 16 лет было, лес кормил. Отцову тулку брал, и — на охоту. Хлеба не было, а с мясом завсегда были. В селе же людям очень тяжело пришлось. Народ после войны ожесточился, за краюху хлеба и убивали бывало. Кто почуял вольную от колхоза жизнь в войну и опять в колхоз не хотел, тех без всяких разговоров, как «врагов народа» и «фашистских прихвостней» высылали. По указу Президиума Верховного совета СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни». Это уже в 1948 году было, меня в ту пору в армию забрали.
Да