Проект "ХРОНО" За гранью реальности

передать человеку в тибетском монастыре Ньягронг, в провинции Кхам, на юге Тибета. Запомни хорошенько. Я не могу тебе объяснить дорогу, но знаю, ты ее найдешь…
— Ваше Высокоблагородие, а какому человеку отдать-то, как звать его? — спросил барона я, поняв, что деваться мне некуда и судьба мне в этот путь отправиться.
Унгерн помолчал. Так и сидел, смотря куда-то в сторону. А я по старой своей солдатской привычке стоял, вытянувшись перед ним, сверток со шкатулкой к груди прижимал.
— Я не знаю, как его зовут. — тихо молвил Унгерн, — когда я там был, его звали одним именем, сейчас скорее всего уже другим, да и не человек он вовсе…
У меня, скажу честно, мороз по спине пробрал, от слов этих и от того как барон их произнес. Да и знал я за Романом Федоровичем кое-что такое, что заставляло к этим странным словам серьезно относиться.
— Когда-то, пятнадцать или шестнадцать тысяч лет назад его звали Шенраб Миво из царства Тазиг, с тех пор он сменил бесчисленное множество имен и тел… Просто скажи, когда будешь в монастыре, что тебя прислал Белый Джамсаран, и этот человек найдет тебя сам. Ты не ошибешься, в нем нельзя усомниться. Ты поймешь, что это тот, кто нужен. Скажи ему… скажи, что он был прав, я не смог победить, действительно время не пришло, но я должен был попробовать, иначе я не был бы собой.
Он резко встал со стула, прошел в угол шатра, где стояли составленные друг на друга деревянные ящики. Открыв верхний, он стал без счета ссыпать в седельную сумку золотые монеты. Потом протянул ее мне.
— Этого хватит, но поляк о этих деньгах знать не должен. Иначе я не дам за твою жизнь и старой, железной, китайской монеты. И вот еще возьми, — он достал откуда-то из складок халата небольшой холщовый мешочек с завязками, — тут изумруды и несколько бриллиантов. Как неприкосновенный запас. И моя благодарность за твою услугу. А теперь иди. Уезжаете на рассвете. С вами, до Пекина поедет хорунжий Яковлев, дороги не спокойны.
Больше я барона не видел. Высшие силы нас хранили, не иначе, а вокруг было все… как во сне, но кошмарном. Но добрались живыми и то ладно. Уже в Пекине узнал о его смерти. Поляк то еще раньше уехал. Он все баронское добро принцессе передал, как велено было. Напились мы в тот день с Яковлевым страшно. Потом приходили в себя, а третьего дня, по утру, я в сторону Тибета, а он в Харбин. Больше свидеться не пришлось. Как я туда добирался, целая история. Полгода не меньше прошло, прежде чем оказался я в горах. Как искал монастырь тоже долгая песня, оказалось, что многие о нем и не слыхивали, а те, что знали, как только я спрашивал, глаза отводили или же бежали как от прокаженного. Пока добрался, успел и язык выучить, да и сам больше на азиата стал походить. Высох, да почернел. И вот вам скажу, верьте или нет. Всю дорогу чувствовал, что ведет меня что-то или кто-то через невзгоды. А и бандиты на дороге ловили, да повесить хотели, власти китайские в тюрьму сажали, а потом и казнить, как шпиона грозились, а их властей то, почитай в каждой провинции свои, да еще чуть ли не каждый генерал сам себе правитель. Смута там была, как и у нас в России. А будто кто им глаза отводил, они даже деньги, не отобрали, а каменья, которые барон давал и не нашли вовсе, хотя я их просто за пазухой носил.
Рассказывал старик все неспешно, голос негромкий чуть дрожал, Андреич с милиционером слушали его заворожено, чуть не рты открывши. Обершарфюрер, положил ладонь сверху сухой стариковской ладони лежавшей рядом. Архип и не заметил, а в голове Кудашева, будто пламенем полыхнуло, ушла земля куда-то вниз, заволокло туманов внутренний взор, а потом он уже следовал незримо за старым рассказчиком. И не только что старик говорил, он видел, а и все что тогда было. Черные скалы, ущелья, засыпанные снегом вершины, незнакомых смуглых людей будто в который раз смотрел снятый Шеффером фильм про ту экспедицию. Никакое кино и телевидение не могло сравниться с тем, что сейчас проходило рваной чередой перед ним. Он чувствовал запахи. А холодный ветер с гор холодил грудь и трепал волосы, осыпались под ногами гравием склоны. Величественный Тибет горными вершинами окружал Юрия, будто это он, а не сидящий рядом старик, многие годы назад проходил тот путь.
…и когда отыскал я тот монастырь, уже и в чем душа только держалась не пойму, — продолжал рассказ Головкин, — упал у ворот и сколько лежал не помню, только сами монахи меня внутрь и занесли, только и успел я им про Белого Джамсарана прошептать и забылся. А в себя пришел потом, уже лежу в тепле, очаг горит рядом, а молодой монах в оранжевом, меня каким-то чаем травяным поит. Вдруг чувствую, кто-то в комнату ту вошел… монах, как увидал, там согнулся и там, не поднимая лица, задом, задом, только я его и видел. А у меня и сил нет голову повернуть. Слышу сел рядом и говорит, вроде поперву по-тибетски, ан нет, понимаю я все, будто в голове моей русский, наш голос звучит, этак мужчина средних лет говорит.
— Давно я жду тебя… С того дня как почувствовал, что барон умер. Боги ему судьи за все, что сделал и… не сделал. Но он нужного человека нашел, чтобы дар мой обратно вернуть, другой бы не смог.
Я силы свои немощные напряг, еле-еле сдюжил голову повернуть, глянул на говорившего. Мужчина росту среднего, лицом смуглый, и не поймешь, что ли старик, то ли середович, а может и молодой совсем. Но нет, морщины на лице. Да волосы короткие седые все, одет по-тибетски, как все в монастыре в одежду желтую да красную. По лицу вроде как не азиат. Я даже обрадовался, что может наш, русский.
— Нет, я не с северных земель. — отвечает, будто мысли мои прочитал, —Моего народа больше нет. Когда-то давно, мы жили тут. Там, где сейчас пустыня Такла-Макан, а в мои времена текли в окружении труднодоступных горных цепей, полноводные реки. Но не об этом речь. Ты поправишься, я благодарен тебе за то, что ты вернул мне, что я некогда отдал барону. А сейчас спи.
И я взаправду с той поры выздоровел, прожил в том монастыре, не много не мало, а два с половиной года. Думал, вовсе там остаться, я не могу вам, соколики мои, пересказать всего, слов не хватает тамошнюю благость описать. Видел я священную гору Кайлас, на тибетском языке ее называют Канг Ринпоче. Сказывают, и не гора это природная вовсе, а руками человеческими сделана. Все тамошние люди не сомневаются, что это обитель Бога! На закате игра теней создает на поверхности южной стороны Кайласа изображение знака свастики — солнцеворота. Этот древнейший символ Духовной Силы виден за десятки километров! Точно такая же свастика находится на вершине горы.
Я там с монахами был, мы подошли близко к горе, начали совершать Кору. Это священный обход вокруг всей горы, после которого человек, сказывают, полностью отчищается от плохой кармы, накопленной им за несколько жизней. За 12 часов можно ту гору обойти, а еще говорили, что если совершить Кору 108 раз, то станешь равным Богам. Но верите или нет, я один раз обошел Кайлас часов за двенадцать и четверо монахов со мной и постарели все мы за эти полдня на целые две недели. У всех нас выросла двух недельная борода и ногти, хотя они шли лишь 12 наших часов! А ежели сто восемь раз… И два озера окрест этого Кайласа, одно с живой водой, если испить ее, то уже и смерть не страшна и всегда на этом озере гладь и тишь. А рядом, озеро с мертвой водой, местные говорят — демонами созданное, его воду не то что пить нельзя, касаться запрещено и всегда в любую погоду на этом озере бурление и волны, будто ураган… Много чего я там за эти годы повидал. Тот самый человек, к которому меня барон прислал — все в монастыре его называли просветленным, — ко мне был добр и предлагал вовсе там остаться, но чем дольше, тем сильнее тоска меня глодала по родным местам, хотелось помереть в доме своем.
Дед Архип замолчал и смахнул сухой ладошкой набежавшую вдруг слезу. Слушатели его сидели как зачарованные. Сергей, положив подбородок на руки, а Андреич — привалившись в стене, приоткрыв рот. Кудашев, давно убравший руку от старика, боялся коснуться его вновь, пораженный рассказом, а более всего, страшась отчего то, увидеть глазами старика, через пространство и время этого — просветленного.
— Он сам со мной, разговор тот завел. Позвал с собой, куда-то в горы. Пришли мы уже в сумерки к каким-то пещерам. Знаю, говорит, что задумал ты уйти от нас, хотя и лучше было тебе тут остаться. Но неволить тебя не стану, каждый сам свою судьбу выбирает. Но, обожди меня тут, судьбу твою не мне решать. И ушел в пещеру ту, я было за ним, да чую не пускает меня что-то и чем сильней войти хочу, тем голова болит шибче. Так и сидел на камнях всю ночь до первых рассветных лучей, тогда и энтот просветленный вышел. Иди, говорит, но знай. Тут твой век закончится в определенный день, и нужды знать не будешь ни в чем до той поры, а ежели уйдешь, долог путь твой будет, извилист и не прост. Я и спросил тогда, ты ведаешь все, так скажи, когда смерть я свою встречу? А он и отвечает, ежели останешься в монастыре, то ровно пятнадцать лет тебе осталось и из жизни уйдешь на третий день Вайли, нового года по-ихнему. А если уйду, нешто не так же, спрашиваю? Он молчал долго. Казалось, будто тут человек сидит и в то же время далеко он сознанием где-то. Я такое в Тибете часто видел. Наконец, ответил мне. Ты Архип жить будешь до той поры пока не встретишь подобного мне, который в мире этом не рожден и солнце — священная свастика будет на лице его и скажет об этом дитя в час, когда солнце поднимется в зенит. А до той поры твой путь закончен не будет. Прости…
Я-то, дурак был, удивился, за что простить просит? Вроде, как и думать нечего, мне в ту пору уже пять десятков минуло, и через пятнадцать лет помирать как-то не хотелось, а запали мне в душу его слова что — не помру. Я чудес всяких насмотрелся, так что поверил сразу. А про солнце вместо лика, да не рожденного, туману много было напущено, я и не думал, мне дураку одно голову забило — «до той поры путь твой не закончится». Через неделю ушел я. Остатки денег и каменьев баронских, все мне монахи отдали. И опять меня хранило что-то, добрался я путем не легким до России, в ту пору ставшей уже СССР. Долго сказывать, как и что. В Самару я вернулся, думал, что Глафиру найду. Да в доме ее уже иные люди жили. Сказывали, от тифа многие умерли, да и она тоже. На последние деньги до дома добрался. Меня уж и не чаяли живым давно видеть, как на с того света выходца, смотрели.
И потом только я понял, за что человек тот, святой, прощения просил. Не дар это был, а проклятье сущее. Это молодым и здоровым жить хорошо, а старость болезни приносит и немощи, да такие, что люди смерти ждут, как избавления. Меня же старость эти всем наделила в полной мере, только разум ясным оставила, а смерти не было и не было. Теперь вот знаю, чего ждал!
Старик замолчал. В опустившейся, как покрывало на пол, тишине тикали старые ходики размахивая маятником слишком громко, слышно было как всхлипнул вдруг Лопатин и скрипнул стул под хозяином дома. Все молчали, переваривая услышанное, а сам дед Архип, вдруг почувствовал, как тяжесть прожитых лет перестала нестерпимо давить на согнутую стариковскую спину.
— Сколько же тебе лет, дедушка? — негромко спросил Кудашев.
— Да, почитай, по весне будет 125 годков… — ответил Головкин и, поднявшись с