Проект "ХРОНО" За гранью реальности

состоял». По всем связям Барченко «Большой террор» прошелся. Чисто метла выметала. Оперативников толковых набрать удалось, а вот с мозгами проблема была, второго Барченко, и Бокия, уже не было. Так что разрыв с немцами только увеличивался…
День клонился к вечеру, после двух недель жары в Смоленске, подмосковный вечер казался прохладным. Кувшин с квасом давно опустел, Кожевников внимательно слушал хозяина дома, качал головой, вспоминал молодость, особенно то, что вспоминать не хотелось. А ведь он ничего не знает о полковнике Дубровине, но убеждение что тот далеко не прост, подтвердилось. Но все эти рассказы о сверхъестественном и воспоминания времен культа личности Сталина, нисколько не приближали генерала к решению, что делать ему в столь необычной ситуации. Деду поболтать просто не с кем, вот он и напускает туману, про працивилизации. Ученик мага, еби его мать!
— Павел Петрович, не обижайся за откровенность. Интересно было сказки твои слушать про Гиперборею, камень с Ориона, летающие столы и працивилизации. Но я к тебе приехал, как к человеку, от которого жду чего-то реального. Больше с таким делом обратиться не к кому, а ты… — перебил Дубровина гость.
Тот помолчал, как-то странно улыбаясь и глядя генералу в глаза.
— Сказки, говоришь… — старый чекист поднял руку, не разгибая ее полностью, растопырил ладонь в сторону стоявшего посреди стола пустого кувшина. Кожевников не поверил своим глазам. Вдруг этот кувшин рывками заскользил по скобленой столешнице к краю. Еще немного, еще… Николай Иванович закрыл глаза в ожидании удара бьющегося о бетонный пол кувшина. Но никакого звука не последовало. Он открыл глаза, кувшин висел в воздухе, слегка вращаясь вокруг своей оси сантиметрах в десяти от края стола. Дубровин, не отводя взгляда серых глаз от Николая слегка тряхнул ладонью, и висящий в воздухе кувшин резко метнулся к нему и как влитой пристал к ладони. Неспешно старик поставил кувшин на прежнее место и сказал ошалевшему гостю:
— Не все сказки — сказки, Коля!
Глава 42. Нереальная реальность
Старик на слова милиционера не отреагировал абсолютно, будто и не слышал. Он пристально из-под кустистых бровей смотрел, не отрываясь, на лопатинского гостя, смешно по-птичьи, наклоняя голову, то в одну, то в другую сторону. Наконец, он, покряхтывая и опираясь на палку, поднялся со стула и двинулся в обход стола к стоящему в простенке Кудашеву.
— Да, вот оно как ведь. Довелось мне все же тебя увидать! А я ведь уже и перестал верить, что доживу. Хотя… куда мне деваться, жил бы. Столько лет прошло… уже и не верилось, что все это взаправду было…
Странный этот сгорбленный старик, опираясь на клюку обошел Кудашева кругом, смотрел на него пронзительно.
— Ну, дай я тебя рассмотрю получше, голуба ты моя! Экий красавец! У Васькиной дочки губа не дура, да…да… не дура!
Юрий покраснел, а Лопатин что-то буркнул типа — вот еще, да с чего ты старый…
— А вот тебя-то я и не спрашивал, у самого еще глаза видят! Как она на него зыркнула, когда уходила! Ты отец, а не замечаешь! Да, наверное, все отцы такие, что уж там.
Василий завозился на табурете, не зная, что ответить. Он-то уже давно заметил, что между его гостем и Машей явно проскочила искра. Но даже себе старался об этом не признаваться, предвидя только проблемы.
— Ну что стоишь, соляным столпом, пошли вон на лавку присядем. Ты то молодой еще, а у меня ноги уже покоя просят. — старик, цепко ухватил обершарфюрера за рукав потащил за собой к стоявшей у стены напротив окна кушетке.
Сказать, что Кудашев был удивлен и заинтригован, было мало. Он было принял этого дряхлого, щуплого деда с белой бородой до груди, морщинистым как печеное яблоко лицом и редкими уже белыми со старческой желтизной волосами, сквозь которые проглядывала розовая кожа обтягивающая череп, за деревенского сумасшедшего. Но только до той поры, пока не взглянул ему в глаза. Глаза были такими глубокими и пронзительными, что в них можно было утонуть как в омуте, синие как летнее небо. У душевнобольных и блаженных таких глаз не бывает. Неожиданно больно кольнуло сердце, ноги подкосились, и сбилось дыхание. Он вспомнил такие же пронзительно синие глаза. Это было осенью 1942 года, — Бергхоф в долине Берхтесгадена в Баварских Альпах. Нереальность происходящего и в то же время поразительная схожесть этих глаз просто выбили все мысли из головы.
Фюрер устраивал прием в резиденции, для офицеров союзников, награжденных орденами Рейха, по неведомой тогда причине, подполковник Николай Всеволодович Кудашев, взял с собой сына. Юрий, в своей форме юнгфолька, помнил, как ослабли в коленях ноги и на глаза навернулись слезы восторга, когда в зал вошел Гитлер. Глаза… пронзительные синие глаза. Совсем как у этого старика из Смоленской деревни.
Они уселись на лавку сопровождаемые удивленными взорами хозяина дома и Лопатина. Те были сильно озадачены такой реакцией деда Архипа, который для них и всех окружающих, давно жил в неком своем, замкнутом мирке. Ходил по улицам села, опираясь на клюку, бормоча, или сидел часами на лавке у разрушенной церкви глядя, куда-то в одну точку. Не мудрено. Старику было, о чем вспомнить и что подумать. При этом ненормальным его никто из сельчан не считал. Дед мог так загнуть заумное про всякое разное, люди дивились, качали головами и… считали верным посоветоваться с дедом по своим, часто серьезным, житейским делам.
— Ты малой, — обратился он к Горохову, — погоди со своими делами то! Успеитьси… Не всякому дано, как мне ныне, со своей смертью увидеться, да на одной скамейке посидеть!
Мужчины недоуменно переглянулись, Кудашев пожал плечами, Сергей устало опустился на стул, закрыл ладонями лицо, постанывая и качая головой.
— Ты что говоришь то дед Архип? — вмешался Лопатин, — ты сто лет жил и помирать не собирался, а тут про смерть вспомнил. Это Юрий, смерть твоя что ли? Ну ты и болтаешь!
— Васька, ша! Сам болтаешь! Да и худо, что болтаешь о том, что не ведаешь вовсе! — старый Головкин гулко пристукнул по деревянному полу клюкой, — предсказано мне было, что не умру я, покуда не встречу на пути чужака с солнцем вместо лица!
Кудашев встрепенулся, вспомнив крик парнишки на улице, а Горохов с Василием, не знавшие, как встретились дед Архип и обершарфюрер, вновь переглянулись. У обоих мелькнула мысль, что, пожалуй, дед все же стал заговариваться под грузом прожитого.
— Это кто же тебе предсказал? Бабка-гадалка на районном рынке, что ли? — усмехнулся милиционер.
Старик повернул голову и долго смотрел на Сергея, от чего тому стало стыдно. Сколько он себя помнил, дед Архип Головкин, был местной знаменитостью. Мужчины и женщины вокруг старели, становились стариками и старухами, умирали, а дед Архип был в его памяти всегда. С самого раннего детства, он помнил его, таким как сейчас. В картузе, с сгорбленной спиной, седого и длиннобородого, опираясь на клюку куда-то бредущего по сельской улице. Вдруг стало стыдно за свои опрометчиво вылетевшие глупые слова. Что он знает об этом человеке? Давно нет в живых его сверстников и, наверняка, детей товарищей его молодости тоже давно снесли на погост, да и внуков, пожалуй.
— Нет, не бабка-гадалка, — наконец негромко и устало произнес старик, — святой человек мне это сказал, в Тибете. Да вас всех еще и на свете божием не было!
— Где?! В Тибете? — недоверчиво переспросил Василий Лопатин, — а ты хоть знаешь, где энтот Тибет?
Кудашев заинтересованно посмотрел на старика, сидевшего рядом. Для него Тибет был местом сакральным, да и не для него одного. После первой экспедиции Шеффера установившей отношение Тибета и Рейха, последовавших за ней других, именно полученные с Тибета знания, сделали возможным воплотить в жизнь теорию о параллельных мирах. Стало быть, и его тут появление было следствием этой связи.
— Еб вашу…. Мало нам одного из другого мира! Еще дед Головкин с Тибета вернулся! — у Горохова явно сдали нервы.
— Погодите! Что вы так сразу… Расскажите, дедушка, что и когда это было? — вступил в разговор до поры помалкивавший Кудашев.
— Рассказать? Можно рассказать…Отчего же не рассказать. Только давно это было, да и поверите ли, не знаю. — старик покачал головой, но потом все же стал рассказывать.
— Стало быть, на службу меня призвали аккурат еще при батюшке последнего царя, при государе Александре Александровиче, я потом как строевой унтер-офицер на сверхсрочную и остался. Сделался подпрапорщиком, на фельдфебельской должности. И уже срок мой заканчивался, и домой стал собираться, как тут война началась. С японцами война, значит. Остался я на службе. И чего этим желтым чертям не сиделось дома, неведомо мне, но воевали они справно. Да… а полк мой знатный, стало быть, был! Девятый пехотный Ингерманландский, Императора Петра Великого полк! С 1703 года полк… Вот ты, мильцанер головой киваешь, а разве можешь ты понимать, какой это полк был?! Нееет, теперича этого никто понять не в способности. Знамя наше полковое было Георгиевское с Александровской юбилейной лентой, а на фуражках — знаки с надписью: «За Варшаву 25 и 26 Августа 1831 г.» Вот какой полк геройский был… В Калуге полк мой стоял, пока война не началась. Отправили нас на войну, долго рассказывать, но в октябре 1904 года, стало быть, пытались мы к Порт-Артуру пробиться. Ан не вышло, японцы нам у реки Шахе навстречу вышли, и сражение было, не дай бог, какое! Командира моего, как щас помню, капитана Дружневского Константина Куприяныча, снаряд японский на части разорвал, на моих глазах. Вот он стоял в бинокль смотрел от меня в саженях десяти, а как дало, одни клочья раскидало. А сам я и не поцарапанный остался вовсе. Только в воздух подбросило, да спиной потом на колесо тележное упал. И командира полка убило, да и многих еще. Но потом на третий день и я в грудь, вот сюда, — старик положил сухую свою руку на грудь справа, — пулю поймал. И на этом война для меня закончилась.
Мужчины сидели и заворожено слушали рассказ старика. Не верилось, что Архип Головкин, который для всех просто дед Архип, когда-то был еще молод, крепок, здоров, не ходил тяжело опираясь на клюку, а воевал в давнюю пору Русско-японской войны. Не совсем было понятно, какое это имеет отношение к теме разговора, но слушать было интересно.
— А когда Империалистическая-то война началась, меня уже и не призывали. По возрасту уже в Государственное ополчение только и годился. Ты Васька, сидишь, зеваешь во весь рот, думаешь, Архип Естигнеич Головкин на старости лет из ума выжил и сказками вас кормит? А не знаешь, что это сейчас у вас, та война Империалистической зовется, а в нашу пору ее Отечественной звали. Ну… не усидел я дома. Баба моя, Февронья, уже в ту пору померла, земля ей пухом, сын взрослый, да женатый уже. Он как единственный сын призыву не подлежал, а я прошение написал и к весне 1915 опять в свой полк уехал. В ту пору бои в Карпатах шли… Но, я на старости лет, все это помню лучше, чем вчерашний день, долго могу рассказывать, да только не о том сейчас речь. Чем та война закончилась, вы и без меня, все знаете.
Всевышний хранил меня до самого семнадцатого года. А по весне, уже когда государь-император от престола отрекся, ранило мине. Сильно ранило. Я в себя пришел только в поезде, когда в гошпиталь везли.