Проект "ХРОНО" За гранью реальности

Мне так врач и сказал, мол, отвоевался ты, любезный. Гошпиталь энтот аж в Самаре был. Первое время я лежачий был, долго на ноги становилси. Чего в стране делалось, и не ведал, так, слухи, думал, брешут. Еда в госпитале хуже стала, то сразу все приметили. А как стал помалу на костылях выбираться, к осени уже, то просто жуть брала. К октябрю, в чистую меня для службы признали негодным, да и какая служба, никто и не хотел из гошпиталя на фронт возвращаться. Стосковались мужики в шинелях по мирному труду, по земле по бабам своим и ребятишкам. А мне от этих красных флагов, от митингов, от криков и горлопанства тошно было. Ох, тошненько, ребяты! Офицеров на улицах ловили, били и погоны рвали, если живыми отпускали, это считай, повезло. Очереди у лавок за хлебом с вечера занимали и не известно еще, удастся ли купить. Была рассея. И вот тебе не пойми что. Советы какие то, депутаты, какие-то эсеры, большевики, меньшевики…
И вот стою я у театра Олимп в старой своей шинели, в папахе, а самого того и гляди ветер ушатает, и выбегает толпа орет что то, мол, Советскую власть они провозгласили. Улицы заплеваны шелухой от семечек, заблеваны, ветром обрывки бумаг несет. А я голову ломаю, куды, ну куды мне, старому, деваться. Дом далеко, денег нет. Жрать хотется, работать здоровья нет… И тут окликает меня кто-то, санитарка наша, из гошпиталя, Глафира. Здравствуй, говорит, Архип Евстигнеевич, что не весел стоишь? Она лет на пять меня моложе была, вдова-солдатка… ну… эта… остался я у нее.
Творились страшные вещи в ту пору. Я не боюсь этого вам рассказывать, мне уже по возрасту бояться не следует. Мене скоро ответ на небесах держать. Советы Красную гвардию-то организовали, вот уж это отрепье развернулось! Сдали германцам полстраны, я как узнал, не поверил сначала, потом пил три дня. А новая власть, совсем людской облик потеряла. Грабили тех, кто побогаче. Энто у них реквизиция называлось. Чуть что — убивали. Это на фронте к смерти отношение как к неизбежному, а тут-то, посреди своей страны, ох и жутко было! Но народ, у кого жила-то не тонка, стал отпор давать. Со стороны Оренбурга казаки стали подниматься, в деревнях мужики кое-где сельсоветы энти разогнали, да и в самом городе по ночам стали красногвардейцев убивать. Это сейчас вот все про народную власть говорят, а я уж, на что из самого народа из-под сохи вышел, а с души воротило от этакого народного управства.
Дед Архип остановился на пару секунд, облизнул пересохшие губы и продолжил.
— А по весне 1918 г. объявили Советы о введении в стране продовольственной диктатуры. В деревню отправлялись вооруженные отряды рабочих для изъятия излишков хлеба. А какой к бесу излишек по весне? Дурни! Мужик к весне только и имел зерна, что поле засеять, посадку, отбери его, и следующей зимой с голоду сдохнет. В помощь им в июне 1918 года было решено создать волостные и сельские комитеты бедноты. То шалопуты были всякие, которые агитаторов слушали, да спирт и самогон пили, вместо того что бы работать.
Тут уже и чехи стали к Самаре подходить, узнал я, что готовится против Советской власти выступление, поклонился в ноги Глафире: «Не поминай лихом, милая, не могу я дома сидеть, сердце кровью обливается, что эти черти пархатые с Рассеей творят! Живы будем, свидимся!» Она в крик, в слезы, мол, куда тебя, дурака, несет на старости лет…
Долго рассказывать, соколики, как все было. Носила меня по Поволжью и Сибири уже другая война — Гражданская. В конце концов, оказался я в забайкальской Даурии у Романа Федоровича Унгерна. Человек он был, так скажу, не простой человек, но я к нему всей душой прикипел…
Тут уже Юрий удивился безмерно, если Горохов с Лопатиным только недоуменно в который раз переглянулись, им не особо что-то эта фамилия говорила. Ну может помнили, что кино смотрели когда-то давно. Кудашев не мог знать, но в СССР, еще в 1942 году Унгерна играл Николай Черкасов в «Его зовут Сухе-Батор». Потом в совместном советско-монгольском «Исходе» 1968 года, и в «Кочующем фронте» 1971 года, где барона играл актер Афанасий Кочетков.
Для мира же обершарфюрера Кудашева, барон Унгерн фон Штейнберг, был культовой фигурой. Когда началась война и германская армия стала плечом к плечу с русскими против большевизма, доктору Геббельсу понадобились исторические фигуры, на которые можно было опереться в пропаганде.
Выбор был богат. Барон Врангель, последний командующий Русской армией на Юге России, из дома Тольсбург-Эллистфер рода Врангель известного с XII века. Или граф Келлер, «Первая шашка России», из прусско-русского графского рода, убитый в декабре 1918 года петлюровцами. Генерал Евгений Карлович Миллер, глава РОВС, похищенный большевиками в 1937 году в Париже и погибший в застенках чекистов в Москве. Михаил Константинович Дитерихс, практически единственный представитель военных верхов Белого движения, открыто выступивший под знаменами реставрации монархии. Последний на тот момент глава русской государственности на территории России. Из прибалтийских дворян шведского происхождения, появившихся в России в годы правления императрицы Анны Иоанновны и состоявших в родстве с Лермонтовыми и Аксаковыми.
Но барон Унгерн с самого начала отмечен был особо. Он до последнего оставался верен идее, ведя своих всадников в бой под священным символом свастики. В 1943 году, на экраны кинотеатров Рейха и на территории освобожденной России, вышел фильм «Баллада о Даурском бароне». Назвали фильм, снятый совместно «УФА-Фильм ГмбХ» и русской «Новой Зарей», в котором главную роль играл знаменитый Хайнц Рюман, по названию стихотворения Арсения Несмелого. Признаться, поэт не особо жаловал барона, но фильму нужно было название, а Несмелов был признанной фигурой среди литераторов эмиграции, и название стихов стало именем фильма. Стихотворение стали учить в школах наизусть, а Юрий, знавший поэта лично, до сих пор помнил:

Я слышал: в монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне...

И будто бы в дни, когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке, —
Огромный, он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.

И вот, судьба свела его с человеком, знавшим легендарного героя. Было, о чем задуматься. Случайностью это точно не могло быть. Кудашев в случайности такие не верил и весь обратился в слух.
— Ну стало быть… о чем я… а про барона. После взятия Читы атаманом Семеновым, я как раз подвернулся барону, который формировал свою Азиатскую дивизию. Ой и головорезы там были, буряты да монголы и еще не весть кто. Страсть… Но страху не знали и большевиков ненавидели. Роман Федорович, барон то, только он и мог их в узде держать, ничьей власти над собой он не признавал, включая ближайшее окружение самого Семенова. Я было мыкался там, казаки меня своим не считали, да и какой из меня казак, если я третью войну в пехоте, в окопах. Но барон узнал, что я фельдфебелем был, так и сказал мне. Ты старый, мне не на коне с шашкой нужен, а что бы порядок в этом стаде навести. И навели… отладили быт дивизии с мастерскими, швальнями, электростанцией, водокачкой, лазаретом и тюрьмой. Говорят, до этого барон выпить был не дурак, а тут сделался трезвенником и раздражался далеко слышными застольями атамана в Чите, который праздновал победы над красными. В его крепости Даурия, как в замке рыцарском с беспощадным хозяином, было не до пьянства. За дисциплиной следил он крепко! За проступок здесь могли забить насмерть. Приводили наказание в исполнение китайцы с помощью березовых палок, которыми наносили до двухсот ударов. При этом справедливость у него была поистине железная: он мог приказать утопить офицера за то, что тот подмочил при переправе запасы муки и заставить интенданта съесть всю пробу недоброкачественного сена. Рядовые же казаки, сам видел, уважали его за заботу как в бытность еще командиром сотни в Нерчинском полк. За эту заботу, барон, командир Азиатской дивизии получил прозвище «дедушка». А было тому дедушке, чуть больше тридцати годов от роду.
Я ребяты, не стану пересказывать всего, что было. На старости-то лет, давнее помнится много лучше, чем то, что на прошлой неделе было. Разбили нас красные осенью 1920 года. Барон отошел в Монголию, и там было столько всего, что и не расскажешь. Мы против большой китайской армии всего несколькими сотнями дрались. Освободили правителя монголов Богдо-гэгэна, хотя я и сам не пойму, как так вышло. Не простой, нет не простой был человек барон. Не зря его совет местных лам объявил воплощением Махакалы, божества войны и разрушения, которого монголы да тибетцы почитают как защитника учения Будды. Не поверите, а я тому свидетель, его пули не брали. Бывало идет без оружия в атаку только с хлыстом, а по нему из пулеметов и винтовок залпами бьют, а пули все мимо…Однако красные всей массой развернулись против Унгерна, и он был вынужден снова в Монголию уйти. Здесь Роман Федорович понял, что он последний воюющий белый генерал и что уж там, не видать нам победы, обречен он. На военном совете, я там тоже был, в карауле стоял, слышал все, принято решение идти вместе с дивизией в Тибет. Решение само собой пришло, из всех прежних устремлений барона оно и следовало. Если под натиском красного безумия пала Монголия, исполняющая роль внешней стены буддийского мира, то линию обороны следует перенести в цитадель «желтой религии» — Тибет. Однако, далеко не всем его подчиненным, включая самых преданных монголов и, ветеранов дивизии, пришлась по сердцу такая идея. Путь был слишком долог и уже без возврата назад. В дивизии созрел заговор.
Но что было там дальше, я уже только по слухам знаю, а меня вызвали к нему в шатер. И было это еще до того, как он в последний поход против большевиков пошел. Барон сидел в китайском складном кресте, перебирая длинные четки. Как всегда, в своем шелковом халате желтом, с русскими генеральскими погонами и «Георгием» на груди. Вид у него был усталый, последние дни он почти не спал.
— Позвал я тебя к себе, Архип, чтобы простится. — барон был спокоен, но я понял, что он уже готов к неизбежному, — завтра отбывает в Пекин Осендовский, ты видел его у меня последние дни, отвезет моей жене деньги и еще кое-что, что я ей смог собрать. Поедет на моей машине, мне она больше не понадобится. И ты едешь с ним.
Я было стал отнекиваться, куда мне ехать было. Я и языка-то китайского энтова почти не знал, так с пятого на десятое и вообще… Но с Романом Федоровичем, спорить, скажу я, робы, себе дороже было.
— Я понял, что никому не могу уже верить, а вот тебе, почему-то доверяю. Ты уже пожил и многое повидал. Вижу в тебе непростую судьбу, но верю в твой путь. Проследи, чтобы этот хитрый поляк, что б ему пусто было, передал все принцессе. А потом, ваши пути разойдутся. Ты должен будешь добраться до Тибета.
У меня, честно скажу, аж ноги подогнулись, это же надо, куды ж посылает…
— Возьми вот это, — он протянул мне небольшой, но тяжелый предмет, завернутый в красный шелковый платок. Там шкатулка, открывать которую тебе нельзя ни при каких обстоятельствах, если хочешь жить. Да и не сможешь ты ее открыть. Я дам тебе столько денег в золотых червонцах, столько сможешь унести, но эту вещь ты должен