Проект "ХРОНО" За гранью реальности

г. Канзас (США), скончался капитан Первого Офицерского генерала Маркова полка, Григорий Никифорович Лопатин.
Капитан Лопатин родился в Смоленской губернии в 1889 году в семье земледельцев. Став в Великую войну прапорщиком военного времени, в 1915 году, в последствии поручик, награжден солдатским Георгиевским крестом четвертой степени и Орденом Святого Станислава второй степени с мечами. Г. Н. Лопатин, присоединился к Белой Борьбе весной 1918 года и прошел с нашей армией в рядах частей Сводно-Офицерского полка всю войну, с честью воевал во время Второго Кубанского похода, и вплоть до исхода частей Русской Армии на чужбину. Проживал в Королевстве сербов, хорватов и словенцев, до Второй Мировой войны. При организации Русского Корпуса в Югославии одним из первых вступил в его ряды. После войны с 1956 года проживал в США. Григорий Никифорович, все время поддерживал связь с сослуживцами, и всегда любой марковец мог рассчитывать на его помощь и сердечное отношение.
Отпевание и погребение состоялось по воле покойного, в местечке Нануэт, в расположенном там Новодивеевском женском православном монастыре, на русском православном кладбище».
Вот оказывается, где дядя Григорий свой путь окончил. Прочитал я и смотрю на них, что, мол, дальше? Ну явно они не для этого приехали, чтобы мне о кончине дяди рассказать. Тогда мне чекист, который постарше и говорит: «Гражданин Лопатин, у нас сообщение из инюрколлегии, у дяди вашего других родственников известных нет, и он объявил вас наследником. Дал мне еще листочек. На машинке отпечатанный. Инюрколлегии поручено связаться с Лопатиным Василием Андреевичем, там-то и там-то проживающем, и ввести его в права наследования имуществом скончавшегося в 1973 году в г. Канзас, Соединенных Штатов Америки, Лопатина Григория Никифоровича». Имущество — дом, счет в банке и еще что-то. Я дочитать не успел, чекист этот листок, прям, из рук вырвал.
— Что, — говорит, — гражданин Лопатин, оказывается беглый белогвардеец и фашистский прихвостень, ваш родственник, вам наследство оставил? Ваше счастье, времена сейчас иные, иначе поехали бы лес пилить или уран добывать для Социалистической Родины, которую вы предали! Но подумайте, у вас дочь школьница, сына призвали недавно, почетный долг Родине отдать, а оказывается у вас родственники в США. Знаете, чем это грозит вам и вашим детям? Не на работу нормальную устроиться, ни в институт не поступить. Будут коровам хвосты до старости в колхозе крутить. Ну что, этого хотите?
— Что я ему мог ответить… О вас думал с Колькой. В общем, написал я под их диктовку отказ от этого наследства в пользу СССР и что отказываюсь от общения с кем-либо, по данному поводу и прошу больше меня не беспокоить. Маме твоей, Маша, так и не стал рассказывать ничего. Взял водки бутылку в сельпо, там удивились еще, мол ты Васька всегда свое пил… Пошел на кладбище, где дед с бабушкой похоронены, сел у могилы и помянул дядю Григория, выплакал душу. Водку, как воду, из горла выпил, даже не захмелел. А домой приехал, тогда только накрыло, еще самогона добавил. Вера тогда очень сильно на меня осерчала. Пьяницей называла.
— Я помню, папа, помню тот случай, мама кричала на тебя, а ты молча сидел, а лицо у тебя было страшное, я даже испугалась! Вот оно что оказывается… — Маша быстро встала, пересела на скамью к отцу и обняла его за плечи.
Кудашев словно окаменел, от услышанного. Только на лихорадочно горящих скулах играли желваки, да побелели сжатые до боли кулаки. Его переполняла ненависть к этой красной заразе, столь глубоко пустившей корни в этой несчастной стране, некогда бывшей Россией. Лопатину, видевшему, что происходит с ним, состояние гостя немного было понятно, но рассказ свой он еще не окончил.
— Третий мой дядя, Никита Никифорович, на фронт Мировой войны попасть не успел, ему только к 1917 году двадцать исполнилось. Они с батей моим все хозяйство тащили. Моему-то, 15 лет было в ту пору. Не успел уехать на Дон дядя Григорий, как к лету 1918 года, объявили большевики мобилизацию и стали брать в Красную армию мужиков. Дядя Никита не хотел к ним идти, по сути, он один взрослый, не считая стариков на хозяйстве-то оставался. Жениться в ту пору собирался. Знаешь, на ком? Бабу Анисью помнишь, Ленкину?
— Помню, конечно! — дочь встрепенулась, — да неужто, правда? На ней? Она пару лет назад померла, ходила скрюченная, с палочкой.
— То, то и оно, это сдала она последние лет пять, а до этого видная была баба, даже в старости. По молодости и вовсе, первая красавица на селе. Да ты и сама представить можешь, Лена-то на нее, как две капли воды похожа, на молодую. Я помню ее еще до войны, знаю, что говорю.
— И что же, папа, они не поженились?
— Да в ту пору, священника в церкви не стало. Не смогли обвенчаться. Отец рассказывал, жуткое дело было. Красноармейцы в селе стояли перед этим, что-то им наперекор батюшка сказал, они его и убили. Да не просто убили… Ну да не о том сейчас речь. Силком забрали Никиту в Красную армию. Если бы не пошел, и его бы, и отца со стариками порешить могли. Деваться не куда было. Хотели они с Анисьей обвенчаться в Рославле или еще куда съездить, да не успели. А отец говорил, что хоть и не венчанные, а жили они. Дядя Никита хорош собой был, в нашу Лопатинскую породу. А ее потом замуж выдали, тоже не добром. Батюшка потом еще говорил, что так никто точно и не знал, от кого Анисья родила, от постылого мужа ли или от Никиты Лопатина. Так что, может вы с подругой твоей и родня…Отец, сколько помню, всегда к Анисье, как к родной относился. Всем, чем мог, помогал. По хозяйству, дровами с лесу.
Пораженная словами отца Маша приоткрыла рот, прикрыв по-бабьи ладошкой.
— Отец рассказывал, как бабушка молилась по ночам, просила боженьку не допустить, чтобы дядья Никита да Григорий на войне, в бою, встретились. Хуже, говорил, нет греха, чем, когда брат брата изничтожит, как Каин Авеля. Но судьба их была иной. Сложил дядя Никита голову в августе двадцатого года в Замостье, воюя против поляков. — Василий задумчиво помолчал немного и потом вновь стал вспоминать.
— Рассказал мне это отец, и вот, говорит, все что он нашей семьи осталось. Выложил он на стол темляк черный, это от брата Николая с шашки темляк, а это, достал платок, пожелтевший уже, от брата Григория осталось, как уходил к Белым, оставил этот платок дома. Тут в углу вышивка «Г. Л.» — Григорий Лопатин. А это, отец показал мне крестик нательный, старый, потемневший на простой тесьме, он брата Никиты. Как в Красную Армию его брали, комиссар увидал у него этот крестик, сорвал и под ноги кинул, да сапогом топтал. Мол ты, боец революционной армии, не гоже с крестом как поп ходить. Дядя Никита, крестик матери отдал, они с мужем и отцом моим его провожали. Эти три вещицы, дочка, до сих пор под иконой в доме лежат, в тряпице завернуты, вернешься, посмотри. А от твоего дедушки вещей в доме много осталось, ну да их, ты все видела. Теперь ты понимаешь, почему в нашем альбоме так много пустых страниц… — он погладил по плечу притихшую дочь.
— Потом, когда создавались колхозы, семью нашу раскулачили и только чудом Лопатины выжили. За это пчелам спасибо сказать нужно. Голытьба-то колхозная думала, будто мед сам собой в ульях родится и собирать его просто. Отца со стариками выгнали было оттуда, дом на селе отобрали. Но оказалось, что наши лопатинские пчелы, никого окромя нас, Лопатиных признавать не желают, жалили до смерти и сами мерли. Вот и объявили пасеку колхозной, а деда с бабкой и отцом вернули сюда. Дом отец срубил тут, женился, меня родили… а старый наш дом, у чужих людей сгорел потом, сейчас на его месте правление колхозное стоит.
Кудашев порывисто встал и ушел из-за стола. Облокотился на плетень лицом в сторону леса и мучительно старался сдержать крик. Как же это похоже на то, что было дома! Но там Россия смогла очиститься, в мучениях, в крови, но смогла. Тут же историю семьи люди скрывают до последнего даже спустя шестьдесят лет, боятся… Ненавижу! Ненавижу их! Тех, кто превратил Россию в это…
Маша Лопатина недоуменно смотрела в спину Юрия, переводя взгляд с него на отца. Хотела было вскочить и к нему подойти, да Василий удержал. Молча покачал головой, не надо, мол, пусть… Находясь под впечатлением от услышанного, девушка сама никак не могла прийти в себя.
Вернулся к столу Кудашев бледный, потирая лоб:
— Извините, перенервничал, после контузии бывает со мной такое…
Маша вдруг как-то жалобно улыбнулась им и проговорила тихо:
— Чайник-то, остыл давно. Я ведь вас пришла завтракать звать…
Они вернулись в дом, после скорого завтрака, все втроем занялись домашними делами. Все трое были не многословны, каждый переживал по-своему то, что рассказал Лопатин старший. А после обеда проводили Василия, который верхами поехал в Чернево. Когда всадник скрылся за поворотом, Юрий обернулся, но Маши позади не было. Не было ее и во дворе дома. Кудашев поднялся на крыльцо, вошел в дом и тихо прошел через сени. Дочка хозяина стояла в углу перед почерневшими от времени образами и держала что-то в руках. Он подошел к ней со спины, почти коснувшись, девушка вздрогнула и обернулась. Она держала в ладонях холщовую тряпочку. Поверх нее виднелись черная полоска сабельного темляка с кистью, пожелтевший от времени платок с вышивкой в углу, между пальцев, свешивался небольшой потемневший бронзовый крестик на черной тесемке. Девушка подняла на Юрия глаза, показавшиеся ему огромными и полными влагой, губы ее дрожали. Маша выронила семейные реликвии, прижалась к его груди и разрыдалась.
Глава 32. Вдвоем
Юрий, ничего не говоря, крепко прижимал девушку к груди, только гладил ее по русой голове, смотря в окно. Нужно было дать ей выплакаться, выпустить скопившуюся негативную энергию, у женщин она чаще всего уходит слезами. Постепенно всхлипывания становились тише. «Ну почему, почему он ничего нам с братом не рассказывал» — прошептала, всхлипывая Маша немного успокаиваясь. Девушка подняла покрасневшие глаза на Кудашева с немым вопросом. Он не сводил взгляда с ее дрожащих алых губ, борясь с огромным желанием накрыть их поцелуем.
— Присядь, Машенька! — он усадил ее на стул у окна, а сам выдвинул такой же из-за стола, сел, напротив. Девушка продолжала шмыгать носом, смахнула ладошками с глаз остатки слез и глубоко, прерывисто вздохнула.
Что ей сказать, мысли в голове неслись бешенным трехкрестовым галопом, любое неосторожное слово обернется против меня. Я не знаю о этом мире, рассказывать что-то о своем нельзя, могу сразу раскрыть себя. Но что-то ей сказать придется.
— Трудно добавить что-то к тому, что твой батюшка рассказал. Большевики в годы после революции и перед Мировой войной очень жестоко преследовали тех, кого относили к бывшим. Оказывается, и твою семью не минула эта судьба.
— Я слышала о культе личности, когда в школе училась и потом университете, — Маша достала откуда-то платок и утерлась, — но одно дело, читать про ХХ съезд и репрессии, а другое дело узнать, что это так реально и страшно было.
Ну вот… Кудашев замолчал, я ничего не знаю о истории последних двадцати лет в этой стране, решено, разыграем карту — контуженного…
— Милая, Маша… ХХ съезд? Извини. Я из-за своей травмы, будь она неладна, совсем не помню, о чем речь.