Проект "ХРОНО" За гранью реальности

священническом облачении, что само по себе в то время требовало немалого мужества. Увидев малых ребятишек на улице, голодными глазами провожающих всех, кто проходил мимо, священник остановился и стал угощать их конфетами, бывших у него с собой. Это увидели проходившие мимо милиционеры- социалисты.
— Он раздает детям рабочих отравленный конфеты! Бей попа! — закричали они. Падре схватили, и набежавшая в миг толпа принялась избивать старика. Они сорвали со священника одежды и безжалостно отхлестали его бичом. Затем привязали его спиной к деревянной балке, напоили его уксусом и короновали терновым венцом.
— Хули бога! И освободим тебя! — орал начальник полиции.
— Я прощаю и благословляю вас, — отвечал спокойно падре Себастиан.
Полицейские стали спорить, каким способом убить священника. Хотели его распять, в конце концов, застрелили. Перед смертью, священник успел крикнуть:
— Слава Господу Иисусу Христу!
Тело старого священника несколько дней лежало в сточной канаве, потому что республиканцы запрещали его хоронить, да и не особо много было желающих придать его земле.
Только богу ведомо, что удержало Альфонсо от сумасшествия. Он несколько дней не спал и не ел, но потом собрал немногие свои вещи и ушел из родного города. Когда 18 июля мятежный генерал Гонсало Кейпо де Льяно, имевший ранее репутацию либерала, неожиданно захватил власть в центральном городе южной Испании, Севилье, среди его солдат оказался молодой парень с горящими глазами, Альфонсо Васкес-и-Калво. Вскоре в городе начались жестокие бои между бунтовщиками и республиканцами. Уличные столкновения не стихали более недели, но Кейпо де Льяно в итоге сумел жестоко подавить выступления сторонников Народного фронта и удержал город в своих руках. Началась гражданская война.
Все это отец рассказывал домашним, я сидел в сторонке, забравшись с ногами в кресло и, открыв рот, слушал. Война в рассказах отца была совсем другой. Дед рассказывал о сражениях и героях, и если кто-то погибал в бою, то смертью героя, как-то все это было…как в сказке. А из уст отца все было иным, страшным и ужасным. И я с ужасом понимал, что рассказ отца был ближе к правде, хотя, наверное, то, что мне рассказывал дедушка, было рассчитано на ребенка, которым я и был. А папа говорил не мне, а таким же взрослым, как и он. Я взглянул на маму и увидел, что для нее этот тоже страшно, она смотрела, куда-то в сторону, закусив губу и теребя в руках платок.
Чем больше пустела оплетенная лозой бутыль с испанским вином, тем сильнее темнело за окном. Потом больше рассказывал уже наш гость, а отец задумчиво кивал головой и только вставлял слово — другое.
В августе 1937 года, республиканцы начали наступление в Арагоне. Там были сосредоточены отборные силы красных под руководством полковника Хуано Модесто, этого предателя национальных интересов и коммуниста. Кроме собственно испанских красных, в наступлении участвовали интербригады лучших фронтовых командиров республики: Штерна, Листера, Сверчевского, Кампесино. Националисты, для которых арагонский фронт был второстепенным, уступали красным в живой силе в четыре раза, в технике и артиллерии в два с половиной раза, в авиации в девять раз. 22 августа республиканцы взяли город Хака и продолжили наступление дальше. Отдельные части Республиканской армии в первые дни прошли с боем более тридцати километров. Однако высокие темпы наступления сыграли с ней дурную шутку — передовые части республиканцев оказались оторванными от резервов и снабжения. В их тылу оставался ряд населенных пунктов, превращенных националистами в настоящие маленькие крепости, упорно не желавшие сдаваться неприятелю. В долине реки Эбро, к югу от Сарагосы часть батальона «Донна Мария де Молина» была окружена республиканскими войсками в поселке Кинто. Яростные атаки республиканцев долгое время не давали результатов — почти все население поселков вышло на их оборону.
Окруженные со всех сторон, испанские монархисты со своими русскими товарищами, сражались до последнего. Кончались патроны, выходило из строя оружие, закончилась еда. Тут испанцы узнали, что такое русский штыковой бой! Но они быстро переняли у русских, что штык, это не просто большой нож, которым можно порезать хамон и открыть консервы, но и страшное оружие. Раненых относили в каменную церковь, где лишенные даже элементарных лекарств, они умирали мучимые жаждой. Бывало, после перевязки, раненные возвращались в бой к своим товарищам с молитвой Деве Марии и с несколькими оставшимися патронами. Патроны брали у врага, как и все остальные припасы. Атака республиканцев, потом контратака националистов, и так каждый день. Мы продержались две недели. До шестого сентября. Последним оплотом стала церковь, толстые стены которой сделали ее настоящей крепостью. Но потом, республиканцы выкатили на прямую наводку артиллерию, и стало ясно, что жить защитникам осталось недолго.
Лейтенант испанской армии, Анатолий Владимирович Фок, некогда генерал русской службы, грязный от копоти и сажи, и правда похожий на маленького усатого черта, выглянул быстро в окно и тут же убрал голову.
— Ну вот и все, господа! То-то я смотрю, они притихли… Метрах в шестиста слева пушки ставят. Французские семидесятипятки, — сам артиллерист, он быстро понял, что сопротивление бесполезно. Но даже мысли сдаться, не было. Можно было только выбрать, как умереть.
Он присел у алтаря, вздохнул, осмотрел оставшихся солдат. Все подавленно молчали. Фок откинул барабан своего револьвера, верного спутника еще с Гражданской. Один патрон…
— Атаковать! — сиплым голосом сказал Яков Полухин, когда-то штабс-капитан Марковского артиллерийского дивизиона, по пояс голый, перевязанный грязным бинтом поперек груди, — хотя нет смысла, пока пустырь пробежим, всех из пулемета положат. Всех — это восемь оставшихся солдат. Трое русских и пятеро испанцев. Каждый на пределе сил, почти все раненные и оглушенные.
Лейтенант Фок встал, он вдруг почувствовал весь груз прожитых лет. — Да поможет нам Господь! Я горд за то, что у меня такие солдаты! Я рад, что этот час встречаю с такими братьями, как вы! Его плохой испанский давно стал привычен всем, переводчика не требовалось. Так же покряхтывая, поднялся седой сержант испанец, с заросшими седой щетиной щеками. Вчера он закрыл глаза своему внуку, умиравшему тяжело и долго от раны в живот, в этой самой крепости-церкви, а неделю назад схоронил сына, погибшего мгновенно в одной из контратак, от пули, ударившей прямо в «детенте» — нашивку с изображением сердца Иисуса, вокруг которой его жена вышила фразу: «Стой! Сердце Иисуса со мной!»
Сержант выпрямился, и, устремив взгляд в узкое окно вверху, через которое в разбитый витраж, врывался яркий луч яркого Кастильского солнца стал читать молитву глухим, срывающимся голосом:
— Господи Иисусе, боже доброты, отче милосердия, обращаюсь к тебе с сердцем смиренным! Тебе поручаю последний час моей жизни и все, что тогда меня ожидает….
Испанцы опустились на колени и стали вторить старику. Русские рядом с ними размашисто по православному крестились и шептали свое. За стенами глухо ударили пушки и почти сразу одна из стен церкви вспухла взрывом, разбрасывая внутрь битый кирпич и известковую пыль. Отбросило, как тряпичную куклу в противоположную стену Полухина, и тут же засыпало обломками. Николай увидел, как рука Фока с револьвером поднялась к виску, выстрела он уже за грохотом не слышал. Кудашев метнулся к Альфонсо и закричал ему прямо в ухо, стараясь перекричать канонаду:
— Бежим отсюда, лучше там умереть от пули, чем тут завалит! Давай, брат! Альфонсо кивнул, и подхватив винтовку с примкнутым штыком кинулся за Николаем из церкви. Солнечный свет, после полутьмы внутри старой церкви на мгновение ослепил обоих, а потом где-то рядом разорвался снаряд. И свет для обоих надолго померк.
— Ну а потом, донья Эльза, ваш муж, спас мне жизнь, ночью вытащил меня из города. Красные сочли меня мертвым, да и не мудрено, я не многим от покойника отличался, вся голова в крови. Чертов осколок, остался на память о том дне у меня в голове, до сих пор. От того же снаряда, который чуть не оставил князя без руки!
— Я сам сейчас не могу понять, брат, как я тебя волок, — добавил отец, — у самого рука не действовала, а уж крови то потерял… Мы спрятались в каком-то свинарнике, два полутрупа. Не стану рассказывать, что мы ели и пили, чтобы не шокировать тебя Эльза, вас, герр Дюринг и сына. А через день нас спрятали крестьяне, передавшие потом разведке франкистов.
— Ну все! Поздно уже! — мать резко встала, — пора спать, хотя не уверена смогу ли уснуть в эту ночь! Сеньор Альфонсо, вам постелили в библиотеке, там хороший диван.
Альфонсо, чуть пошатываясь от выпитого, подскочил к ней и элегантно поцеловал обе руки, одну за другой: — Спасибо, княгиня, за заботу, но мы с сеньором Карлосом еще немного посидим!
Дед тоже тяжело поднялся, шевеля густыми седыми усами, попрощался с гостем и тоже, нетвердо держась на ногах, ушел к себе.
— Я скоро приду, милая! Сейчас уложу нашего гостя и приду, — отец обернулся ко мне, — и тебе сынок пора спать, надеюсь, наши рассказы не сильно испугали моего храброго пимпфа.
Я разочарованно вылез из кресла, до самого последнего момента я боялся шевельнуться и почти не дышал, думая, что меня не заметят, но спорить было бесполезно, и я вышел из залы. Но спать сразу не пошел, долго умывался, чистил зубы, а потом еще сходил на кухню. Возвращаясь, увидел, что папа сидит рядом с Альфонсо, почти касаясь его головы своей и держа за руку.
Я остановился у приоткрытой двери и, затая дыхание, прислушался.
— …да, так они говорят… чертов осколок, он не убил меня тогда в Кинто, но полон решимости все же прикончить. Я слепну, брат… — Альфонсо качнул головой и потянулся к бутыли — пустая… мы выпили за вечер почти пять литров Кастильского.
— А как же Лаура? Она знает? — голос отца был встревожен и полон участия.
— Что ты, дон Карлос?! Зачем ей это знать. Чтобы она изводила меня своей заботой и слезами?! На все воля Господа!
— Выше голову, брат! Мы с тобой и не через такое вместе прошли! Когда ты написал, я обещал помочь. Провидению было угодно, что ты застал меня дома! Завтра же поедем в Берлин, я знаю пару людей, которые помогут попасть на прием к тамошним медицинским светилам. Все образуется, Альфонсо!
Я тихонько, на цыпочках, стараясь не шуметь отошел от двери и поднялся в спальню. Уснуть я не мог долго…
Папа и Альфонсо уехали в Берлин утром на следующий день. Два дня я занимался, чем занимаются все дети в 11 лет, учился, шкодил, бегал на улице, маршировал и пел песни. На третий день, когда вернулся после обеда из школы, первое, что мне бросилось в глаза, заплаканное лицо матери. Бросился к ней с расспросами, но она только махнула рукой в сторону зала, и закрыв руками лицо отвернулась.
Я поспешил внутрь дома. Навстречу мне неслась музыка и сильный красивый мужской голос. Папа с Альфонсо сидели в зале, но от прежней атмосферы радости и веселья не осталось и следа. Наверное, впервые в жизни в тот день я увидел отца пьяным вдрызг. Альфонсо играл на гитаре и пел. О, боги! Как он играл! Никогда до того и никогда после, я не слышал, что бы