Проект "ХРОНО" За гранью реальности

черти каким проблемам этих людей. Лопатина с дочкой, Сергея… Но тогда я теряю пусть, призрачный, но шанс вернуться домой. Связь с горем пополам наладил, глядишь, смогут вытащить…
Тем временем, семейный совет похоже, завершился. Юрий, хотел было переговорить с неупокоенными, но вдруг навалилась усталость, все же хоть и проще стало, но сил на это уходило очень много. Он чувствовал, что более всего хочет лечь вот прямо на этой лавке и уснуть. Кудашев убрал руку от Василия и тут только заметил, что от дома к ним идет Маша. Лопатин вздохнул, глянул на приближающуюся дочь и негромко сказал:
— Ну, будь по-вашему, сделаем.
— Доброе утро! Я проснулась, а они пропали! Даже чайник был холодный, вовсе не завтракали! И что я вижу? Сидите тут, на пасеке, двое за столом друг напротив друга и молча за руки держитесь… Пап, я что-то не пойму… — Маша улыбаясь, поздоровавшись.
Отец завозился, пытаясь что-то сказать, но не находил слов и чувствовал себя неудобно.
— Машенька, папа про Николая вспомнил, рассказывал мне про то, как он учился на пасеке с пчелами ладить. Взгрустнулось вот. — Юра попытался снять возникшую неловкость.
— Хм… в что с ними ладить-то? Мы, Лопатины, всегда с пчелами рядом жили. Вот папа, дедушка наш и прадедушка эту пасеку держали, так? А до них?
— Все так, дочка, все так! Сколько помним род наш, тут жили. Дед мой, мне еще мальцу до войны рассказывал, он летом 1941 года умер, аккурат перед войной. Как сейчас помню, девять дней отмечали, воскресенье было. И тут узнали, что война. Так вот дед говаривал, что при царе наш мед медаль серебряную на выставке в Москве получал, а уж в Смоленске на ярмарке лучше нашего меда и вовсе не было. Я ту медаль помню, большая такая с головой царя…
— Папа, а почему ты мне об этом никогда не рассказывал? Я вот только сейчас поняла, что почти ничего не знаю о нашей семье, кроме деда и бабушки. Их фото я видела в альбоме, а ты мне ничего про медаль не рассказывал? — удивилась дочка.
Кудашев подвинулся на лавке, похлопал рукой, приглашая девушку присесть рядом. Она устроилась рядышком, плечи их почти касались друг друга и обершарфюрер почувствовав запах ее волос, вновь испытал, что-то невероятное, чего не было никогда раньше. Вдруг слегка закружилась голова, кровь прилила к лицу и не только к лицу… Кроме всего прочего почувствовал он физическое возбуждение, покраснел и потупился.
Маша вопросительно смотрела на отца и, по-видимому, не заметила его состояния, от Лопатина старшего, не скрылось что его собеседник, вдруг коснувшись слегка плечом дочери, покраснел и уставился в потемневший струганный столешницу. «Хм…» — подумал он про себя, но ничего не сказал о увиденном, а ответил на вопрос Маши.
— Вот так вот, доченька, что там было говорить. Маманя моя в войну свезла ту медаль в район, на рынок и выменяла нам кое-что из одежды. Не говорил. Время такое было. Опасное время. Меньше знали, вам же спокойней жилось. Потом попроще стало, но уже вбили в народ страх, мы бояться стали. Да и вы с Колькой, как постарше стали, не спрашивали, что прошлым жить? О будущем молодежь думает! И я сам разговора не заводил. Мы же, Лопатины, почитай самые настоящие кулаки были. Поденщиков не нанимали, семья была большая, сами управлялись, но жили по тамошним временам богато. Мне отец рассказывал. Вот посадил в доме за стол и рассказал. Полночи рассказывал. А на следующий день ему уже на фронт уходить. Как знал, что не вернется. Альбом наш с фотографиями достал и рассказывал… Ничего, Юра, что я этот разговор завел о родне? Тебе-то, наверное, не интересно?
Кудашев с Машей в один голос принялись уверять отца, что им очень интересно. Маша неожиданно почувствовала в груди пустоту, поняв, что даже ближайшее прошлое семьи для нее — полная темнота. Сейчас, сидя рядом с молодым гостем, вдруг удивилась, как странно, что раньше это было совершенно не интересным. Для обершарфюрера возможность узнать что-то из истории этого мира, да еще и из такого источника, была поистине бесценна.
Но тут засомневался сам Василий. Стоит ли ворошить почти забытое прошлое? Много лет прошло, зачем бередить душу и себе, и девчонке. Не знала она всего этого и жила спокойно. Может, и не нужно ничего рассказывать. Пожалуй, если состоялся этот разговор неделю назад, то был бы он другим, но сейчас, Лопатин чувствовал какую-то новую ответственность перед дедом, перед сгинувшем на войне отцом. Кто он такой, Васька Лопатин, чтобы умерла в нем история их рода?
— Ну раз так, слушайте. На утро, отцу в Чернево уже ехать нужно было с котомкой. Мать ему положила хлеба домашнего, сальца, самогону налила. Куда же без этого. И — белья смену. Мне в ту пору было одиннадцать лет. Он и говорит с вечера, садись сынок рядом, разговор у нас будет долгий. Мне, сказал, завтра на войну ехать, всякое может статься. А ты один мужчина в нашем роду остался, должен знать. Достал батюшка Андрей Ильич альбом семейный с фотографиями, снял с красного угла, где образа, узорчатую веревку и платок, рядом положил. Стал рассказывать. Я, ребята, может, и позабыл подробности какие, но постараюсь… Видишь, доченька, фамилии то нашей, Лопатинской, не судьба видно продлиться. Ты, не ровен час, замуж выйдешь. Фамилию мужа, как принято, возьмешь и не станет Лопатиных… — Василий замолчал, обернувшись куда-то за спину, а потом продолжил.
— Семья была у отца большая, и дом был большой с подворьем. Этот, в котором сейчас живем, уже в тридцатые отец рубил, это на моей памяти было. А тогда, в начале века, тут маленькая избушка стояла, без подворья. Изба, да колодец. Сюда на пасеку Лопатины наездами приезжали, да время от времени дед, папа или дядья жили. Два-три дня тут, а потом в село, а на смену другой приезжал. А в Чернево, дом был большой! Богатый! Всем домам дом! Ворота три метра во двор высотой. Конюшня, баня, сараи… Скотины стадо целое, а уж курей и гусей без счета. Но все своим горбом, жили хорошо, но весь год от зари до зари в трудах. Дружно жили. У отца, было еще три брата. Николай, старший брат, Григорий, второй брат после Николая, средний Никита и мой Андрей, младший. Отец, как сейчас помню, открыл альбом, а там, на странице только следы клея и обрывки от бумаги по углам. Вот тут, говорит, была фотография всех нас. Матушка с батюшкой на скамье сидели, а мы братья вчетвером стояли вокруг… В Смоленске снимались, у старшего брата, когда были, в 1915 году.
Николай, на том фото в форме был. Он еще в русско-японскую срочную служил, и крест у него Георгиевский за Мукден был. А как с армии пришел, то пошел служить в полицию, в Смоленск. В ту пору ему было уже 35 лет. Он настоящий красавец был, высокий, крепкий, с усами как у маршала Буденного. Околоточный надзиратель, фельдфебель. Тут, на фото, он в парадном мундире, из черного сукна, двубортном, на крючках. С погонами, револьвером в черной лакированной кобуре и с серебряном шнуром на шее. С шашкой офицерской на серебряной перевязи и темляком на черной ленточке. В фуражке, на околыше — герб, на тулье — кокарда. Дядя Коля набожный был, в хоре церковном по праздникам пел. А как революция случилась в 1917 году, это еще Февральская которая, подняли большевики солдат тыловых в автомобильных мастерских, и они направились к центру города. По пути к ним присоединялись солдаты других частей, и к полудню многотысячная демонстрация солдат и жителей заполнила центр города. Солдаты арестовали командующего, коменданта города и других высших офицеров. Их посадили в открытый грузовик и повезли вместе с демонстрантами. Восставшие освободили из каторжной тюрьмы политических заключенных. Полиция вначале хотела устроить засаду у Молозовских ворот, но, видя такой подъем народа, попряталась. Попрятались, да не все. Дядя Николай и еще двое полицейских встали на дороге толпы и потребовали прекратить разбой и освободить офицеров из машины. Тут агитатор, какой-то политический из большевиков, чернявый, сутулый, еврей, из тех, кого освободили из тюрьмы, стал кричать, что старая власть кончилась и царь отрекся. А дядя и говорит, не верю, что император, помазанник божий, от престола отрекся! Это, говорит, тоже самое, что отец от своих сыновей отрекается, не верю и все! Сказал, что не иначе враги государя императора предали. А еврей этот как завизжит: «Бейте его, солдаты! Бейте кровопийцу царского!» Толпа вперед поперла, а Николай этого большевика из револьвера и застрелил, прямо в лоб. Успел еще выстрелить, за шашку схватиться, да на штыки подняли его, и потом просто разорвали на части, так что и хоронили, гроб не открывая. Это потом уже его жена рассказывала, Евдокия. У Николая две дочки было, они потом с матерью к нам приехали, долю сиротскую мыкать. На селе-то все сытнее жилось. Так и жили с нами до лета 1918 года, а потом решили в Псков добраться. Евдокия оттуда родом была, сказывали, там большевиков больше нет. Так и не знаю, что с ними и как. Потерялись. Ходили слухи, что от тифа умерли.
Второй брат, Григорий, грамотным был, выучился на землемера и при Земстве служил. Когда Империалистическая война началась, в армию его забрали. За отличия, как имевшего образование, прапорщиком сделали. Но том фото он тоже в форме, приезжал повидаться с семьей, как прапорщиком сделался. После того фото в 1915 году, только раз его и видели домашние. Зимой 1918 года он в Чернево приезжал, уже поручик был. Но приехал в солдатской шинели, обтрепанной, в солдатской папахе и без погон. Рассказывал ужасов, как на вокзале Смоленском, у него на глазах, двух офицеров забили солдаты до смерти. Говорит, не могу я дома остаться, пока они с Россией такое делают. Немцам страну продают, если не я, то кто им помешает. Так и уехал, отец, дедушка мой, ему лучшего коня дал и благословил. Подался дядя Григорий на Дон к Каледину. Потом пару раз письма от него приходили. Было время вот, вот, казалось, победят… да не судьба, видно. Последнее письмо от Григория Лопатина, с оказией, из Крыма пришло в 1920 году. А вот, доченька, дальше, совсем уже недавно нашей семейной истории продолжение было. Ты школу заканчивала, а Колю служить забрали, стало быть, это в 1974 году было, да, именно тогда. Приехал я в правление, а там, у здания машина — «Волга» черная. Захожу, а на Степане, председателе нашем, лица нет. Кроме него в конторе еще двое сидят. Сразу видно, что за люди, формы не надо. Степан и говорит: «Тут как раз, Василий Андреевич по твою душу товарищи приехали». Ну «товарищи» ему на дверь указали. Он чуть эту дверь не снес, как выскочил. А мне значит, удостоверение под нос, КГБ СССР, да оно и так ясно было, что не ветеринары с района… Присаживайтесь, говорят, гражданин Лопатин. У нас к вам дело государственной важности. У меня так ноги-то и подкосились, хорошо стул рядом стоял. Один из чекистов мне сует в руки газету, ознакомьтесь, говорит. Смотрю, вроде газета и на русском языке, но не наша. Шрифт то с — ятями. Читаю, «Часовой» ежемесячный журнал Русского национального объединения, город Брюссель, октябрь 1973 года. А второй мне говорит, всю газету читать не нужно, на последней странице в разделе некрологов ручкой обведено, что вам нужно.
Я перевернул и вижу: «Объединение чинов Первого Офицерского, генерала Маркова полка, с прискорбием сообщает, что 29 сентября 1973 года, после тяжелой и продолжительной болезни, в