Проект "ХРОНО" За гранью реальности

гитара издавала такие звуки! Инструмент просто рыдал в его руках, стонал и молился. Альфонсо в расстегнутой до пояса синей шелковой рубахе, стоял, уперев согнутую в колене ногу на стул, чуть наклонившись вперед. Его руки мелькали на грифе гитары, то опускаясь, то взлетая вверх. Голова со слипшимися от пота, черными, как смоль волосами, запрокинута назад. Глаза закрыты. Грудь, заросшая посредине волосами, блестела влагой. Красивый, видный мужчина. Сейчас он был прекрасен дьявольски, если бы я был католиком, то именно таким бы представлял Люцифера! А еще он пел! Он пел так, как не может петь человек за деньги и по принуждению. Так можно петь, только вкладывая в это всю суть и всю жизнь, чувства, внутреннюю боль или огромную любовь. Тогда я этого еще не понимал, только сейчас осознал. Он притопывал ногой по стулу и кивал головой в такт словам и аккордам. И окончив одну песню тут же начинал другую не менее страстную или печальную… Отец, сидел рядом, уронив голову на руки, время от времени покачивал головой из стороны в сторону. На столе стояли бутылки, в основном водка, одни пустые, другие еще с содержимым.
Я прислонился к косяку двери, не в силах сделать шаг в комнату или наоборот — назад в коридор. Наверное, выглядел со стороны полным придурком с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Я не знал в чем дело, но меня захлестнуло волной какое-то дурное, ужасное предчувствие.  Не сразу почувствовал, как мне на плечо легла знакомая рука. Оглянулся, позади стоял дед, угрюмый как никогда. Он повернул меня и вывел из зала, не говоря не слова. Взяв за руку, как маленького, повел по лестницы на второй этаж, к себе в комнату.
Он усадил меня в кресло у погашенного камина и сел рядом за столом. Единственная рука с сжатым так что побелели костяшки, кулаком грузно лежала на столешнице, и я почему-то не сводил с этого кулака взгляда. Я любил комнату деда со скрещенными на стене саблями, большим портретом кайзера Вильгельма над столом, гравюрами в аккуратных рамках, изображавших или лошадей, или кавалеристов при всем параде. В этой комнате дед рассказывал мне о боях и походах, а что еще нужно мальчишке? Но сейчас старый Деринг сидел, опустив голову, глаз почти не было видно за седыми бровями.
— Дедушка, что случилось?! Почему… — я не успел договорить, голос дрожал.
— Видишь ведь как бывает, Юрген, — ответил дед, и чуть помолчав, продолжил, — бывает так, что смерть на войне обходит стороной, а потом, годы спустя, все же настигает…
Я смотрел на него ничего не понимающими, наивными детскими глазами, но от этих слов у меня задрожали губы, защекотало в носу, а глаза наполнились слезами.
Тот снаряд, 6 сентября 1937 года, в Кинто, оставил отцу и Альфонсо свои страшные отметины. У папы, с трудом двигалась левая рука, а Альфонсо, у которого осколок так и остался в голове, стал терять зрение. Он писал отцу из Испании, и папа пообещал своему названному брату помощь лучших врачей в Германии. Но профессор в Берлине, сухонький старичок, посмотрев рентгеновские снимки, позвал еще одного коллегу, и они долго шептались, тыча в снимок пальцами и споря на непонятном простым смертным, медицинском языке. Наконец, один из медиков вышел, напоследок окинув сидевших в ожидании мужчин долгим пристальным взглядом.
— Ну вот что! Не буду ходить вокруг да около, солдаты! — начал профессор, —Я оперировал почти на передовой в Великую войну, в Шампани и скажу вам, господин Васкес, что с такой раной у вас был один шанс из десятков тысяч! И вы его получили. Вы получили почти пять лет жизни! Но судьба — известная стерва… Я ничем не могу помочь. И потеря зрения, это только начало. Вы обречены, молодой человек.
Альфонсо сидел молча, опустив голову смотря на узорчатый паркет, черты лица как будто застыли.
— Профессор, но как же… — вскинулся было отец, но побратим, жестом прервал его. Он не торопясь выпрямился на неудобном стуле со спинкой в прямой угол и взглянул в лицо профессора: — Сколько мне осталось, доктор?» спросил Альфонсо глухим голосом.
— Ну… принимая во внимание… ээээ…. Не более полугода!
Они вышли, не оборачиваясь, и всю дорогу на вокзал, а потом домой ехали молча. Так же молча на вокзале, купили несколько бутылок и только дома дали волю чувствам.
Узнав от деда эти новости, я как громом пораженный сидел некоторое время, боясь шевельнуться… Мне было страшно за Альфонсо, за папу. Война явилась мне той стороной, о которой дети, да и многие взрослые и не подозревали. Война — это ужасно! Это дико и противоестественно, когда люди отнимают жизнь у подобных себе, таких как папа и дон Альфонсо! И у папы есть мама, я, Грета, а его могут убить, когда он вернется из отпуска в Россию, на фронт! Его могли убить тогда в Испании, а я и не знал, что так все страшно. А Альфонсо… война и смерть настигла его спустя годы… Каково это знать, что ты умираешь? Какими глазами он теперь смотрит на нас, которые будут жить и завтра и через полгода, и через многие годы? Как он видит деревья, небо в облаках? Кусты и траву, соседского кота на заборе? Как он чувствует жизнь, зная, что неминуемая смерть рядом… какое значение для него теперь имеет каждый день жизни в ожидании скорой и неминуемой смерти? Все это не умещалось в моей детской голове, и я дал волю слезам упав на дедушкину кровать, а старый однорукий солдат молча гладил меня по коротко стриженной голове.
От волнения я заболел, и на следующий день не пошел в школу. Мама хлопотала вокруг меня, а я, сотрясаясь от озноба, крепко, до скрежета сжав зубы лежал, отвернувшись к стене. В голове было пусто, и она гудела как огромный барабан или пустой котел на школьной кухне. Она просто не могла вместить все переживания моей души. Что было потом, я в ту пору так и не узнал, что-то узнал через некоторое время от мамы, отец рассказал уже позже, когда я стал старше.
— Я все для себя решил, дон Карлос! Иисусу было нужно, что бы я не стал священником или музыкантом, я сделался солдатом. Значит в наше время, служение Богу более важно с винтовкой в руке, а не с четками или гитарой. Именно это втолковывал мне падре Себастиан, и только сейчас я понял его слова.
На следующий день, после возвращения из Берлина, уже ближе к вечеру Альфонсо с отцом обсудили дальнейшие планы. Папа пытался уговорить его продолжить лечиться, но его названный брат был не преклонен.
— Ты, брат, оставил жену и маленького сына и приехал лить свою кровь в Испанию, защищая нас от Коминтерна, чуть не сложил голову. Я хочу отдать долг! Теперь ты освобождаешь от заразы большевизма свою Родину, и я хочу быть с тобой!
— Альфонсо, ты ничего мне не должен, что ты! Подумай о Люсии, она же… как она без тебя?
— Она и так останется без меня. Я уехал к тебе, ничего ей не сказав. Она думает, что я в Мадриде. Если бы твой коновал в Берлине сказал, что я выкарабкаюсь, то я бы вернулся «из Мадрида» и женился. Видит бог, лучшей женщины я не знаю… За исключением твоей доньи Эльзы, конечно!
— Вижу, что спорить с тобой, упрямец Пиренейский, бесполезно! Я возвращаюсь на фронт через десять дней. Значит со мной?
— Да, едем вместе! Но извини, брат, я поеду к своим… Я не говорил тебе, когда каудильо и дон Рамон Суньер, решили отправить на восток Синюю дивизию, я пытался записаться добровольцем. Я все же был сержантом в терции, а половина дивизии укомплектовывалось кадровыми военными. Но меня сразу забраковали с этим куском железа в голове. Видел бы ты, с каким энтузиазмом, у нас восприняли формирование дивизии против коммунистов. Не знаю, известно ли вам было, но кадеты из пехотной академии в Сарагосе всем составом записались добровольцами. Я приезжал в Вальядолид, там формировался один из пехотных батальонов, на приемном пункте столько народу было, что не протолкнуться. Встретил много знакомых… Так что я к своим, к испанцам. Жалко, что Франко только одну дивизию отправил, добровольцев хватило бы еще на три.
— Они вроде где-то на Кубани сейчас, а как ты просто приедешь и все тут? Вот так просто в Россию, на фронт, без всяких документов. Это какая-то анархия получается!
Альфонсо кивнул:
— Ну… думаю подполковник русской армии, князь Николай Кудашев, мне поможет. Да и у генерала Муньос Грандеса, слово кавалера ордена «За военные заслуги» будет иметь вес.
— Так и решим, — согласился отец, — поедем на пару дней раньше, сначала к испанцам тебя пристрою, а потом вернусь к своим. Ты слышал, брат, какой анекдот приключился летом в Польше, где дивизия проходила подготовку перед походом?
— Нет. Но, на сколько я знаю наших, скучать местным не пришлось! Наверное, изрядно повысили рождаемость у местных дам? — усмехнулся испанец.
— Ха-ха-ха, не удивлюсь, брат, если это и правда так, но дело в другом. Несколько солдат ушли в гражданке в самоволку и изрядно приняли на грудь в борделе, уж не знаю, что пошло не так, но они устроили там настоящий погром, так что дело дошло до гестапо. Немцы арестовали испанцев, приняв из-за евреев. Ты только представь, это фалангистов… Об этом узнали другие солдаты и со стрельбой отбили арестованных.
— Ого! Нет, не слышал! — удивился Альфонсо.
— Не мудрено, инцидент замяли, чтобы, как у нас русских говорится, не выносить сор из избы! А вообще о твоих земляках слава идет добрая! Я сам слышал, как один из немецких генералов говорил:
— Если вы увидите немецкого солдата с «Железным Крестом» небритого, с расстегнутым мундиром и выпившего, не торопитесь его арестовывать — скорее всего, это испанский герой.
Они уехали вместе через пять дней, за неделю до окончания папиного отпуска. Провожали их мы всей семьей, старательно пытаясь скрыть слезы и не смотреть Альфонсо в глаза. Он подошел накануне вечером ко мне и протянул гитару, которую держал на руках с нежностью как держат любимую женщину.
— Это тебе подарок, Юрген! Я знаю, в твоих руках она будет петь, как живая. Она и есть живая. Ты потом сам это поймешь.
И я научился играть, я не мог делать этого плохо, то было бы предательством этого замечательного человека и настоящего мужчины, но до мастера, которым являлся Альфонсо мне бесконечно далеко.
Прошло более полугода, когда одним осенним днем мы получили письмо на испанском, со штампом полевой почты. Мама, выучившая испанский пока отец там воевал, прочитала нам его вслух:
«Здравствуйте, Ваше Сиятельство! Пишет Вам смиренный слуга Господа нашего Иисуса Христа, капеллан Первого полка 250-й дивизии испанских добровольцев, Мигуэль Асана. Ваш адрес, оставил мне мой духовный сын Альфонсо Васкес-и-Калво, просивший сообщить вам, князь, в случае своей кончины. 15 октября 1942 года сержант пехоты Васкес-и-Калво, погиб в бою у безымянной русской деревни близ города Воронеж. Он жил как добрый католик и принял смерть мужественно, прикрывая своих товарищей из пулемета, при атаке безбожных большевиков.
Его безвременная кончина очень расстроила солдат роты, которыми он был очень любим за добрый нрав и готовность прийти любому солдату на помощь. Я же, смиренный слуга Всевышнего, могу с полной ответственностью сказать, что не знал более набожного испанца и смелого солдата, чем Альфонсо, в котором вера в руку провидения сочеталась с отчаянной смелостью. На исповеди, по прибытии в нашу часть, он открылся мне о своей болезни, что вам, конечно известно,