Проект "ХРОНО" За гранью реальности

но он ни разу не роптал на Божий промысел и принял свою судьбу как добрый католик, ко славе Господа!
С этим письмом направляю Вам, Ваше Сиятельство, золотое кольцо, которое он просил передать некоей девице Люсии Мендес, жительнице города Авила, а также некоторые финансовые документы. В соответствии с его завещанием, коим можете считать данное письмо, он распоряжается указанной суммой следующим образом. Половину передать вышеуказанной сеньоре Мендес. Вторую половину потратить на памятник священнику Себастиану Санчесу Горре, служившему в городе Авила и принявшему мученический венец от рук безбожников в Мадриде в 1936 году, и на восстановление разрушенного храма, в котором служил падре Себастиан. О падре Себастиане, Альфонсо, незадолго до своей кончины, узнал из письма с Родины, что тот являлся его родителем, о чем ранее было неизвестно. Сумма, о которой идет речь в письме принадлежала Себастиану Санчесу Горре, который до принятия сана являлся состоятельным и благородным человеком.
Да будет благословение Господа нашего на Вас и Вашей семье!
Смиренный брат во Христе Мигуэль Асана, капеллан.
17 октября 1942 года
г. Воронеж Россия, полевая почта…»
Глава 34. На грани сумасшествия.
Тот, кто хоть раз слышал, как гремят за спиной тюремные решетки и с каким скрежетом закрывается толстая, металлическая, с серой облезлой краской тюремная дверь, никогда этого не забудет. Микола Ткачук слышал эти звуки не раз. Скольких он отводил в камеру за тридцать лет службы? Да разве ж кто считает?! Но сегодня, когда решетки открывались для него, и дверь захлопнулась за его спиной, звуки были совсем другие, вытягивающие из души все силы, рождающие отчаяние и отнимающие саму жизнь. Почему он раньше никогда о этом не думал? Все было как в липком тумане. Дежурный по Управлению, свой в доску Мишка Тумайкин, в кабинете Кожевникова трясущимися руками, бледный как смерть, шарит по его карманам, обыскивает. Забирает удостоверение, вытаскивает ремень, а он, майор Ткачук, уставившись в одну точку, чуть слышно шепчет:
— Не знаю… все сделали… не помню…
Потом его ведут по коридорам, вниз по лестнице, а все сотрудники, многих из которых он сам стажировал и наставлял в их чекистском деле, шарахаются в стороны, стараются не смотреть или провожают отсутствующим взглядом. Он уже как бы и не он. Майор Ткачук перешел, какую-то незримую черту, за которой никто из вчерашних друзей и коллег не кивнет головой, не спросит: «Как дела?» Он задержан… он уже по другую сторону решетки. Капитан Тумайкин, всего полчаса назад травивший ему в оружейке анекдот, ведет его вниз и, когда им навстречу попадается кто-то из чекистов, чужим, незнакомым голосом говорит: «Стой! Лицом к стене, руки за спину!» В голове пусто. Возникает такое ощущение, будто из глубокого колодца смотришь вверх на маленький кружок голубого, без единого облачка неба, и небо это все дальше и дальше.
В Смоленске есть СИЗО, но у комитетчиков — все свое. В подвалах Управления свои камеры. Старые, еще царской постройки сводчатые стены, залепленные коричневой шубой, не ровной, жесткой, о которую можно ободраться в кровь. Которая глушит все живые звуки. Под потолком забранная в мелкую решетку тусклая лампочка, такая, что вроде светло, а читать нельзя, после страницы-другой начинает ломить в глазах и голова раскалывается. В камерах даже сухо и относительно чисто. Но запах, запах этот никогда не выветрить и ничем не забить. Сначала не очень понятно, чем так пахнет, какой-то противный, кислый запах. Но потом приходит понимание. Так пахнет смерть, и смерть не обычная, благообразная в постели и в окружении близких людей, нет иная смерть. В муках, в отчаянии, когда ждут смерть, как избавительницу от непереносимых страданий. Помнили эти места столько крови и зла, что от самой энергетики места можно утратить рассудок. Майор знал о истории этих подвалов многое. Давно минули времена Ягоды, Ежова, Берии. ЧК начала орудовать с конца 1917 года. Уничтожались бывшие жандармы и полицейские, дворяне, и офицеры, купцы, священники, кадеты, гимназисты, студенты. Расстреливались не только взрослые, но и дети. Чуждые мировой революции классы вычищались семьями. Почти все перед смертью были тут, страдали, молились, проклинали, надеялись, а мрачные кирпичные стены впитывали все это чтобы потом исподволь отравлять этим, других сидельцев. Микола сел на массивный деревянный помост, выкрашенный темно-зеленой краской, исцарапанной прежними заключенными. Зажал ладони между коленями и, втянув голову в плечи, тихонько, но страшно завыл.
Генерал Кожевников, никогда в жизни не был так взбешен. Он, как лев в зоопарке, ходил из угла в угол кабинета, только что не рычал и не бил себя хвостом по бокам за неимением такового. Хотя, пожалуй, рычал, если под этим понимать рубленные короткие фразы самого хлесткого и грубого мата. Полковник Мельгузов, единственный из всего Управления бывший в курсе происходящего, благоразумно помалкивал, желая вовсе оказаться сейчас, где-то в другом месте, подальше. Когда Николай Иванович, выдавал особенно хлесткое выражение, Мельгугов только качал головой.
Бесило генерала абсолютно все! Трое офицеров буквально сошли с ума. Ладно, если бы дурил по какой-то неведомой причине кто-то один, но все три врали так складно, а главное без какой-то видимой причины. На это накладывалось чувство приближающегося цейтнота, прошло несколько дней с получения пакета из Москвы, а все только запуталось. В любой момент, не дожидаясь его доклада, зазвонит прямая линия, и с него потребуют сведений. Что сказать, решительно непонятно! Не рассказывать же о троих спятивших оперативниках, обживающих теперь камеры в подвале и про странную упаковку с нацистским бинтом. А больше всего изводила секретность. Смоленское Управление четыре дня на ушах! Военная опасность, казарменное положение, замененное сейчас просто на усиленный режим, сотрудники уже настроили невероятных домыслов… А после того, как по его приказу, два часа назад арестовали опергруппу в полном составе, взвинченная и тревожная обстановка стала угрожающей. Двадцать минут назад к нему пришли три его зама и практически потребовали объяснений. Демонстрацией коричневого конверта с грифом, как в прошлый раз, разговор с ними уже не ограничился.
— Николай Иванович! Я знаю майора Ткачука больше пятнадцати лет! Он профессионал, не раз отлично зарекомендовал себя в различных операциях! Интересами службы дорожит, он коммунист, раз уж на то пошло, не думаю, что он предатель! — Злился зам по оперативной работе, его аж трясло.
— Товарищ генерал, сотрудники встревожены! Несколько дней аврального режима работы, при не поставленной конкретно задаче, вызывают справедливые вопросы! — Не отставал от оперативника замполит.
Тыловик, трусливый по натуре. Предпочитающий обычно не обострять отношения с начальством. Но тоже, в конце концов, выдал:
— Нам нужна информация!
Эту гнусную ситуацию неожиданно разрядил вставший из-за стола полковник Мельгузов.
— Товарищи, товарищи, сбавьте обороты! Вы офицеры, и знаете, что такое приказ! И меня вы все давно знаете, пиздаболом, надеюсь, никто не считает? — он окинул взглядом офицеров и выдержав приличную паузу продолжил, — генерал Кожевников, несомненно прав, в данной ситуации. Да, я в курсе происходящего, полностью в курсе! И я вам тоже не скажу больше, чем могу. То, что сделано, сделано в интересах дела. Сотрудники группы Ткачука и он сам задержаны для выяснения обстоятельств. Так что прекратите гнать эту волну и погасите все вопросы среди подчиненных.
Кожевников бросил благодарный взгляд на разведчика и закончил его мысль:
— Все свободны, товарищи! Время позднее, все устали, давайте по домам, я останусь в Управлении до утра. Зам по оперативной, тебе задание, к завтрашнему утру подобрать еще одну опергруппу и ждать распоряжений. Более ничего добавить вам не могу в дополнение к тому, что сказал полковник Мельгузов.
Николай Кожевников, оставшись один, крепко задумался. Он сходил сам в подвал, прошелся по мрачным коридорам, заглянув в глазок каждой камеры. Вызвал к себе начальника медпункта Управления, майора Павлова. Тот, уже старик, принадлежал к старой чекистской гвардии и давно бы вышел на пенсию, да заменить его было не кем. Майор и сам не хотел оставлять свою специфическую работу. Кроме прямых медицинских обязанностей, он был мастером, нет, скорее, виртуозом допросов. Допросов с пристрастием. Ходил слух, что у него рано или поздно развязывают язык все. Главное, не забыть, четко указать Михал Михалычу Павлову границы допустимого. Должен ли допрашиваемый остаться в результате допроса в живых? Сделаться инвалидом? Остаться психически здоровым? Нет, майор Павлов, постигавший эту науку еще в середине тридцатых, вовсе не был отъявленным садистом. Не то, что нынешняя молодежь, наивно полагающая, что чем сильнее задержанного бить, тем быстрее дознаешься правды. Нет, Мих Мих, как за глаза его величали чекисты, мог и пальцем не тронуть иного бедолагу. Шепнет, бывало, ему на ухо что-то и покажет свой инструментарий, как тот начинал так активно сотрудничать со следствием, что следователи показания не успевали записывать. Хотя иной раз приходилось и потрудиться. Годы начинали сказываться. Майор последнее время откровенно сдавал, хотя рассудок имел по-прежнему здравый и волю железную.
— Проходи, садись! — Кожевников, давно был со стариком на ты. Да и тот запросто тыкал генералу без посторонних. — Чаю? Или покрепче?
— Чайку, Коля, чайку. Спасибо, хороший мой. — Павлов, сгорбившись на стуле, блестя лысиной на тонкой шее, был похож на старого грифа.
— Уже ночь. Секретаршу я отпустил, сейчас сам заварю.
Генерал, не торопясь, занялся электрическим самоваром, стоявшем на столике в углу кабинета. Оба пока молчали, старик внимательно следил за движениями хозяина кабинета, отмечая про себя как тот напряжен.
Кожевников поставил перед Павловым стакан с подстаканником, в котором парил крепкий, на грани чифира чай и сахарницу с колотым желтоватым сахаром. Оба не любили новомодный растворимый рафинад.
Себе Кожевников достал из сейфа початую бутылку коньяка и налил полстакана. Бросил взгляд исподлобья на собеседника и извиняясь произнес: — Денек был, не приведи…
Старый чекист хрустнул куском сахара и звучно отхлебнул из стакана, а генерал сразу махнул весь налитый в свой стакан коньяк.
— Ну что скажешь, Мих Мих? — сразу в лоб спросил Кожевников.
Майор, давно привыкший к этому прозвищу, не торопился отвечать, хлебнул горяченный чай еще раз, зажмурился, на мгновение задержав напиток во рту.
Он знал ровно то, что хотел знать. Давным-давно, он понял, что пытаться узнать у допрашиваемого что-то большее, чем ему положено, смертельно опасно. Кожевников поставил его в известность, что опергруппа отработала на задании, и что-то пошло не так. Все трое гонят какую-то чушь, не имеющую ничего общего с заданием. Все трое надежные сотрудники, у всех троих за плечами различные операции. А самое странное, что никакого смысла в их поведении, на первый взгляд, нет. Павлов имел пару часов назад беседы со всеми троими. Именно беседы. Спокойные, без повышенных тонов и тем более, без