жить не позволили. Он поселился в заброшенном сарае на окраине села. Удивительно, но ему выделили небольшой участок земли. Это был редкий случай. Коршунов стал обустраиваться на новом месте. Не жалея сил и времени, растил пшеницу. Читал книги по агрономии. Использовал, по возможности, современные методы. И вырастил урожай на зависть всем! Крестьяне были неприятно удивлены и уязвлены. И в хлебопашестве барин их превзошел! Этого они ему простить не могли. Из села Коршунова выгнали. Он пробрался на юг. И вступил в Добровольческую армию.
Князь встал. Они обнялись. Коршунов пригляделся.
– Да у тебя, кажется, жар! Что же мы тут стоим!
– Пойдем ко мне, Борис. Я недалеко живу.
Ясногорский снимал крошечную мансарду с убогой обстановкой.
– Лежать, только лежать! – сказал Коршунов, когда они вошли.
Князь лег. Коршунов накрыл его старым дырявым одеялом. Затем сходил в аптеку за лекарствами.
Он дал Ясногорскому таблетку и сел на ветхий стул возле кровати.
Князь чуть снова не заплакал. Так отвык он от человеческого внимания, от заботы.
– Опять работу искать… – сказал он и вздохнул. – Как это надоело!
Коршунов, гладя рыжую бороду, немного подумал.
– Попробую устроить тебя, Кирилл, в журнал «Наш Союз». Может быть, даже на мое место. Я сейчас там работаю. Журнал сменовеховский.
– О сменовеховстве я слышал. Оно ратует за возвращение в СССР.
– Совершенно верно. Большевики переродились. Теперь они делают все для укрепления России. И мы должны их в этом поддержать. Советская власть прощает и принимает тех, кто признал свои прежние ошибки и готов с ней сотрудничать.
Кирилл Аркадьевич слушал с интересом. Спросил:
– Многие вернулись?
– Думаю, да. – Коршунов вдруг улыбнулся. – Вот и я возвращаюсь. На этой неделе уезжаю на родину. И ты можешь вернуться. Настоятельно советую.
– Я воевал в Добровольческой армии. Меня родные давно зовут, но из-за этого я не еду.
– Так и я сражался на стороне белых. Однако, как видишь, прощен. Я объяснил, что бороться с большевиками не собирался, хотел мирно заниматься сельским хозяйством. В белую армию вступил вынуждено.
– А я – по убеждению.
– Ничего, и тебя простят. Я в этом не сомневаюсь. Советская власть великодушна. Обратись в советское посольство. Чем раньше, тем лучше.
Лицо Ясногорского прояснилось, даже глаза засияли. Возвратиться в Россию, соединиться с родными – это была самая большая его мечта.
– Я так и сделаю, – тихо, как будто самому себе, сказал он.
2
Полина с оживленным, румяным от мороза лицом шла по скверу. Снег скрипел под ногами.
Она превратилась в очень красивую стройную девушку. Близкие называли ее точной копией средней сестры. Если Полина чем-то и отличалась, то только более гордым, иногда даже высокомерным, выражением лица. В облике Насти чувствовалось больше мягкости. На Полине были дорогие шубка и шапка – подарки сестры и Матвея Доброхоткина к ее двадцатилетию. Она жила с ними, в одной комнате с десятилетней дочкой Доброхоткиных Клавой. Матвей занимал важный партийный пост. Семья жила в достатке.
Полина училась в институте. Ее приняли, несмотря на дворянское происхождение. Авторитет Матвея Доброхоткина помог. Она поступила на факультет иностранных языков. Учеба давалась легко. Французский и немецкий она знала с детства. Но Полина мечтала стать художницей.
Поклонников у нее было множество, однако она отвергала все ухаживания. Не встретился еще человек, достойный ее, человек, которого она могла бы полюбить. Взаимная любовь, замужество, счастливая дружная семья до конца дней – только так представляла она себе личную жизнь.
Полина остановилась перед живописно изогнувшимся деревом. Осенью они с Мирославлевым приходили сюда его рисовать. Тогда оно было под роскошной багрово-желтой листвой. Уже полгода он занимался с ней рисованием. Владимир сам перед мировой войной непродолжительное время брал уроки рисования. В их с Клавой комнате Полина устроила настоящую художественную мастерскую. Заставила ее мольбертами. Она рисовала все свободное время. Мирославлев приходил почти каждый день, указывал на ошибки, поправлял. Иногда рисовал вместе с ней. Они говорили на разные темы, шутили. Это были ее лучшие часы. И сегодня, через полчаса, он должен был к ней прийти.
Полина вышла из сквера. Неприязненно взглянула на огромное полотнище с изображением Сталина. Быстрыми шагами дошла до дома. Подавив в себе желание вбежать вверх по лестнице, как это она делала маленькой девочкой, быстро поднялась на второй этаж. Ей навстречу шел по коридору невысокий худощавый человек с некрасивым и недобрым лицом. Это был ее сосед Степан Зюзьков. Он продолжил семейную традицию: служил в ОГПУ. Так теперь называлась ЧК. Они с Полиной давно не были детьми, но взаимная неприязнь сохранилась. Они даже не здоровались. Как всегда, он бросил на нее злой взгляд. Однако теперь во взгляде была и похотливость. Полина почувствовала отвращение. Она поспешно вошла к себе.
Марина уже вернулась с работы. Она была библиотекарем. Хотя Матвей не хотел, чтобы она работала; шутливо говорил: «Не положено княжне трудиться».
Она посмотрела на Полину со счастливой улыбкой. Помахала телеграммой.
– Папа́ приезжает!
3
– Это удивительно! – воскликнул Кирилл Аркадьевич, оглядывая сидевших за богатым праздничным столом родных и старых знакомых. Праздновали его возвращение. Стол накрыли в квартире Доброхоткиных. Глаза князя сияли. Если бы не постоянная мысль о сыне и средней дочери, он был бы сейчас счастлив. – Я нахожусь среди близких людей, в родном особняке. Как я об этом мечтал!
Не все приглашенные пришли. По каким-то причинам не было Матрены Доброхоткиной, Мирославлевых.
Отсутствовал Матвей. Его неожиданно вызвали на совещание в Москву. И он был этому даже рад. Бывшие белогвардейцы оставались для него врагами, и он не хотел кривить душой, разыгрывая роль радушного хозяина. Пожалуй, и Марина была этим довольна. В присутствии мужа неизбежно ощущалась бы скованность.
Всех интересовало, как Кирилл Аркадьевич жил за рубежом. Он отвечал на вопросы немногословно. Не хотелось ему вспоминать эти годы. Хотелось думать о наступившей новой жизни.
– Многие хотят вернуться, Кирюша? – ласково спросил старый князь. Он сидел во главе стола.
– Почти все. Тоска по России – главное чувство среди эмигрантов. Однако у многих столько грехов перед Советами, что они не надеются на прощение. Некоторые по-прежнему относятся к советской власти непримиримо враждебно. Они готовы возвратиться, но только в прежнюю Россию, без большевиков.
– Прежней России уже не будет, – своим скрипучим голосом произнес Ауэ.
Он пополнел, полысел. На нем была военная форма. Ауэ по-прежнему исполнял должность комполка. Продвижению по службе мешало то, что он был когда-то титулованным дворянином.
– Да, ко многому придется тебе, Кирилл, привыкать, – сказала Мария Евгеньевна.
– Например, к тому, папа́, что нельзя публично высказывать свое мнение, если оно не совпадает с мнением коммунистической партии, – добавила Марина.
– В СССР лишь один человек может говорить то, что думает, – вступил в разговор профессор Вязмитинов. – Это Иван Павлов, первый русский нобелевский лауреат. На прошлой неделе я был на его выступлении в медицинском институте. Я словно…
Профессор обвел внимательным взглядом присутствующих.
– Здесь все свои, – с улыбкой сказала Марина.
– …словно вдохнул глоток чистого воздуха. До сих пор нахожусь под впечатлением от этой речи. Некоторые фразы помню дословно. Например, он сказал, что теперь вся работа в Академии должна вестись на платформе учения Маркса и Энгельса, и что это – величайшее насилие над научной мыслью, что это ничем не отличается от средневековой инквизиции.
– Смело! – воскликнула Мария Евгеньевна.
– Вот еще его слова: «…мы живём в обществе, где государство – всё, а человек — ничто. У такого общества нет будущего, несмотря на Волховстрои и Днепрогэсы».
– Не будь Павлов великим ученым, которого знает весь мир, его бы за такие высказывания посадили, – заметила Полина.
– Непременно!.. Да, если коммунисты думают, что подавляя личность, они усиливают государство, то глубоко заблуждаются, – продолжил Вязмитинов. – Страна, которую населяют свободные, гордые люди сильнее страны, где живут духовные рабы. Не может быть процветающего общества без независимо мыслящих личностей. – Он поправил пенсне. – Вспоминаю свои студенческие годы, горячие споры об истине, Льве Толстом, Ницше, Штирнере. Насколько ограниченнее и приземленнее разговоры нынешних студентов!
– Большевики лишили людей права искать истину. Ведь они ее уже нашли. И сомневаться в этой их истине запрещено, – сказала Марина с невеселой улыбкой.
В начале их брака Матвей старался обратить жену в свою веру. Но быстро понял, что ничего из этого не выйдет, и оставил попытки.
Кирилл Аркадьевич слушал с удивлением.
Иногда согласно кивал головой Ауэ. Несколько раз он порывался что-то сказать, но сдерживался. Такие понятия, как «воинский долг», «честь мундира» были для него святы, и он считал, что не имеет права ругать коммунистов, когда на нем форма Красной армии.
Его жена Екатерина Евгеньевна тоже молчала. Была занята едой. Судя по всему, разговор ее не интересовал. После того обыска в ЧК в восемнадцатом году какой-то стержень сломался в ней.
– Еще Павлов сказал в той речи, что прежняя интеллигенция частично истребляется, частично развращается...
Вдруг профессор замолчал.
«А разве я не начал развращаться? – подумал он. – Разве я с кафедры не хвалю Сталина, хотя ненавижу его? А Наташа Бартенева?»
Он вспомнил со стыдом случай двухмесячной давности. Его студенты Бартенева и Антюфеев полюбили друг друга. Она – красавица и умница. Он – комсомольский активист и спортсмен, напористый и амбициозный. Студенткам Антюфеев нравился. Когда их любовь зашла так далеко, что, казалось, между ними уже не может быть никаких тайн, Бартенева призналась, что ее родители не служащие, как она всем говорила, как писала в анкетах, а потомственные дворяне. К ее изумлению и ужасу, Антюфеев заявил, что у него не может быть никаких отношений с классово чуждыми элементами. Он ее бросил. Может, действительно настолько ненавидел «бывших». А может, она ему уже надоела, и он ухватился за этот предлог, чтобы порвать с ней. Более того, то ли нечаянно, то ли умышленно, он выдал ее секрет. Бартеневу решили исключить из института. С грозной формулировкой: «За обман советской власти». Хотя, строго говоря, она говорила правду: до революции отец служил в департаменте. Дочь Вязмитинова Нина, подруга и сокурсница Бартеневой, попросила отца вмешаться. Он отказался. В институте у него были недоброжелатели. Кто-то зарился на его место. Заступничество за Бартеневу могло стать поводом начать на него гонения. Вспомнили бы и его дворянское происхождение. Все это профессор попытался объяснить дочери. Сын-старшеклассник его поддерживал. Она их не поняла. Бартеневу исключили, и дочь до сих пор Вязмитинову этого не простила.
Неожиданно раздался громкий требовательный стук.
Марина подошла к двери:
– Кто это?
– ОГПУ!
Она побледнела. Помедлила.
