идут к нам. Так было заведено Александром Семеновичем, причем чинил он совершенно бесплатно и на совесть. Нас по лености это часто раздражало. Но Семеновичу нравилось таким образом общаться с разными людьми. Он и нас приучал помогать людям, причем без магарычей — сталинская школа, одним словом. Был, правда, плюс от такого альтруизма — везде для нас был открытый кредит. И еще одно правило. Деньги, взятые взаймы — всегда отдавались вовремя. Казначеем у нас был Василий Михайлович. Нет, он не держал деньги в кубышке, но он вел наш дебет и кредит и в зарплату извещал — кто кому и сколько должен. Очень удобно и справедливо, не правда ли? Кстати, вот любимая пословица Вострикова: «Дружба дружбой, а табачок врозь!»
Изредка перепадала халтура — где-то на других заводах ломалась вычислительная техника, и нас приглашали помочь. В таких случаях ходил Семеныч и кто-нибудь из молодых в качестве подмастерья. Фактически ремонтировал Александр Семенович, деньги же за работу (сколько дадут — твердой таксы не было) поступали на общий пропой, быть «шкурой» считалось у нас самым последним делом. Потом в жизни попадались мне всякие «сучары» — собьет пятерку в рабочее время, похваляется ею, а чтобы угостить сослуживцев, так ни-ни... Александр Семенович был не таков — артельный мужик!..
Через наставничество Александра Семеновича прошло немало школяров, и, я убежден, для его питомцев оно не осталась бесследным. Встретишь коллегу-соученика, и перво-наперво: «Как там Семеныч поживает?» Случалось, собирались и ехали — проведать... Александр Семенович был неизменно рад таким встречам, он, как отец родной, был участлив к судьбе каждого, с ним делились радостями и невзгодами, он все понимал и сочувствовал.
Что еще мне помнится? Иногда к нам в мастерскую забредали его бывшие сослуживцы, в основном люди пожилые, пенсионеры. Семенович обязательно предоставлял гостю свое кресло, тот, кряхтя, усаживался, и у них завязывалась занятная беседа. Они вспоминали своих начальников, оценивали их достоинства и недостатки. Молодежь не знала тех руководителей, но постепенно память усваивала «кто есть кто», и в дальнейшем я уже не был сторонним слушателем тех разговоров. И мне становилось интересно узнать, к примеру, что некто Генис теперь коммерческий директор, а некий Скурат — начальник промышленного отдела горкома. Часто пенсионеры приносились что-нибудь в починку, Александр Семенович радостно выполнял их заказ.
Особенно мне запомнились визиты совсем ветхого ветерана завода, сей дедок воевал еще в империалистическую. Будучи по жизни страстным общественником, он и в преклонном возрасте вел активный образ жизни. Приказом директора Йонас Казимирович (его имя) был утвержден хранителем создаваемого заводского музея. Старичок по обыкновению приносил объемистую папку с архивными документами и поблекшими фотографиями — результат его розыска по городу. Теперь уже Александр Семенович был вынужден облачаться в шкуру невежды, так как не мог знать членов городской управы или довоенных добровольцев пожарной дружины. Однако Семеныч и тут проявлял искренний интерес. По уходу старого «архивариуса» Семенович неизменно восхищался подвижничеством дедка, его неиссякаемой энергией, подчеркивал кристальную честность того.
Следует особо заметить, что Александр Семенович никогда не отмахивался от людей. Что общего у него с малограмотным заводским плотником, о чем им говорить то? Иногда ходоки были сильно выпивши, но и с такими забулдыгами Семенович находил общий язык, был радушен.
Александр Семенович был наделен талантом, умением разговаривать с людьми. Пожалуй, и по сей день я не встретил лучшего собеседника. Какие могли существовать темы общения между мной, юнцом, и убеленным сединами метром?.. Оказывается, их было предостаточно. Особенно были захватывающи разговоры о современной физике. Мы оба увлекались фантастическим миром сверхскоростей и огромных гравитаций, парадоксами времени-пространства и прочими загадками теории относительности. Сейчас-то я понимаю пустоту того околонаучного трепа, но тогда я, как говорится, ловил кайф. А вот проектировщик Василий Михайлович был реалистом. Он весьма насмешливо относился к нашим «диспутам», конечно, ни черта в том не понимал и удивлялся, как это возможно часами рассуждать о подобной чепухе.
Сейчас я с печалью вспоминаю тогдашнюю жизнь. Сегодня люди прагматичны, не транжирят время попусту, не трепятся по пустякам. Хорошо ли это? А Бог его знает?.. Во всяком случае, тогда на работу мне было ходить комфортней. Сейчас идешь как на каторгу, порой сравниваешь свое существование с рабским... Работа — дом, дом — работа. И сплошная пустота...
Так вот, мне было приятно и комфортно общаться с Александром Семеновичем. Прочтешь, бывало, умную книгу — обязательно поделишься своими соображениями с Семенычем, подискуруешь с ним — «пирдуха!», как говаривал Олег Ефремов. А что сейчас? С кем поделиться прочитанным, день-два поносишь в себе и забыл?.. Книг никто не читает, эрудиция нынче не в почете, «Мамона» все сожрала. Хорошее тогда было время, «совки», подобные мне, жили для души, а не для брюха.
А как умел Александр Семенович работать?! Уверяю вас — в высшей степени добросовестно, а в точной механике педантизм великое дело. Далеко не нужно ходить, достаточно сравнить его с собой тогдашним. Устраняешь неисправность, вроде не халтуришь, а мысль одна: поскорей бы устройство пошло. Чуть получилось, хоп, затягиваешь гайки, кабы не сделать хуже. Вроде отремонтировал, а совесть не чиста, твердо не уверен — будет ли хорошо действовать в дальнейшем.
После Александра Семеновича хоть «знак качества» ставь — гарантия сто процентов. Он никогда не делил: моя или твоя обязанность, если у напарника не получалось, он обязательно помогал. Любому было ясно, что вкалывал Семеныч поболе всех, получал же по тарифному разряду, но он ни разу не возмутился, якобы перерабатывает.
Помню, однажды заглянул в гости, как он нахваливал нас, прежних, перед новыми сотрудниками. «Вот были механики, я при них отдыхал, не давали шагу ступить, все сами...» А может, оно так и было, а я уничижаю себя по скромности?.. Куда там... Мы ему в подметки не годились, да и делал он в основном все сам, а мы так были на подхвате...
К чести Семеныча, он все же научил нас кое-чему... Пришла пора, когда, как грибы, стали расти вычислительные центры, и его ученики котировались там довольно высоко, даже те, которые у нас считались самыми бестолковыми. С возрастом многие стали классными мастерами, хотя я уверен, вернись они на старое место — их участь по-прежнему быть в тени Александра Семеновича.
Как сейчас перед глазами...
Завершается рабочий день, девчонки-операторы столпились у большого зеркала — наводят лоск. Александр Семенович перед окончанием смены обходит машинные залы: где выключит рубильник, где натянет чехол — девки спешат, торопятся... — где погасит свет. Но вот все в порядке. День окончен — по домам! Как быстро пролетел день... Признаться, грустно расставаться с Александром Семеновичем... Но было и отрадно, ведь настанет завтра!..
СВИДЕТЕЛЬ — II
Вычурные литые створки ворот, зловеще клацнув, захлопнулись за спиной, выбросив меня из оранжерейного мирка — транзитного прибежища одиночек, эфемерной грезы, что надсаживает душу неминуемым концом. Хлесткий ветер ударил в лицо, дыхание перехватило, колючие хлопья воздуха, подобно комкам ваты, запечатали нос и рот. С минуту я простоял в недоумении, не в силах осознать, что необходимо идти домой. Все иллюзии рано или поздно заканчиваются. Я зашагал вон от собора.
Сгущались сумерки. Потоки густой тьмы поспешно заструились вдоль стен стародавних домов, отпугивая черными ямами в оконных нишах, бездонными омутами в провалах подворотен. С неотвратимым упорством мги становится больше и больше, потемки прибывают в геометрической прогрессии. Вот их бесшумные воды залили проезжую часть улиц, следом заплескались у нависших балконов, наконец подступили к чердачным оконцам. Ночь накрыла землю! Город, словно былинный град Китеж, погрузился в зыбкую трясину. Но небо еще противится, поджимает хмурые облака, боясь замочиться в растекшейся мгле. Безбрежное черное море с утопшим городом и рваное лоскутное небо над ним — еще две разные стихии. Подспудно теплится надежда, что налетит свежий ветерок, разгонит тучи, мглистые оковы спадут — ночь отступит. Но тщетно, средь черных вод прорезался свет фонарей — призрачных маяков (как на картинах Чюрлениса). Их мерцающее гало влечет к себе, колдовски подманивает: «Эй, заблудший странник, иди к нам, спеши скорей, иначе пропадешь...» Путник поддается на их зов и, погибает... Небо начинает сдаваться. Порой всполохи зарниц бросаются в атаку на темное марево, даже теснят его, но мгла неодолима и ненасытна, она сжирает самоотверженный свет. Мрак торжествует! Светлый клочок неба темнеет, съеживается, пятится на запад. Он уже бессилен и ничтожен. Кто его запомнит, кому он нужен? Все царствует ночь! Кто знает, не навсегда ли?..
От соборной площади до маленькой гостиницы, где я живу, не так далеко — ходу минут десять. Десять минут ничто, были и нет, хотя это отсрочка, ничтожная отсрочка, но она принадлежит мне. Я могу оставаться самим собой, я вправе побыть с самим собой, подышать свежим ночным воздухом, ощутить колкие капли заморосившего дождя. Я волен делать, что хочу... Я могу повернуться и пойти на вокзал. Купить билет и пройти в разбуженный посадочной кутерьмой вагон. Найти свое место и отдернуть маленькую занавесочку на никелированном стерженьке. Смотреть через толстое стекло на уплывающий перрон, на исчезающие фигурки провожающих, на мерцающие огни городка. Радоваться обретению независимости.
Но я не сворачиваю в направлении вокзала, продолжаю топать к себе в гостиницу...
Я с усилием растворю неповоротливую стеклянную дверь и окажусь в ярко освещенном вестибюле, окаймленном кожаными креслами. Он полон ночных гостей, осаждающих администратора, молящих о даровании приюта. Я проследую на второй этаж, чувствуя спиной завистливые взгляды страждущих постояльцев. Им, беднякам, невдомек, что я с удовольствием отказался бы от своего преимущества в их пользу, но, увы, мое время еще не вышло. Я пройдусь по коверной дорожке, словно по сырому речному песку, прошествую неспешно. Остановлюсь у огромного (от пола до потолка) окна в небольшом холле, разделяющем этажные секции. Осмотрюсь в ночи: по правую руку высится подсвеченный латинский крест, слева горят неоном буквы «VISBUTIS» на крыше высотки другого отеля, мерцают огни фонарей, ползут светлячки автомашин. Погожу секунд пять и открою дверь своего номера.
Мои уши резанет надсадный вой кассетного магнитофона — нечленораздельные вопли иноземных бардов, скребущий по нервам лязг электрогитар. В сигаретном дыму плавают красные распаренные лица моих «однокамерников», обязательно раздастся смех глупых девиц с тощими попками, обтянутых линялыми джинсами. Меня представят девкам, пригласят к столу... Я уставлюсь на объедки и опивки:
