угодно, только не о нас самих. Но каждый знал — мы близкие, мы родные, мы имеем право друг на друга, — глупое сюсюканье явно неуместно в подобной ситуации.
Димке пора... Как само собой разумеющееся, без лишних слов мы столковались о месте встречи в столице.
Димка уехал... Я осталась, но мне не одиноко одной, я счастлива, словно маленькая девочка, у которой завтра день рождения. Я еще не ведаю, какие подарки мне подарят, но знаю наверняка — завтра мой праздник!
По приезду в Москву я больше всего боялась, что по не зависящим от нас причинам мы разминемся с Димкой. Но он ждал меня, как и условлено. Димка взял мой саквояж, в его манере была твердость, она импонировала мне, рождала чувство «как за каменной стеной». Я ощущала себя совершенно взрослой, полноценной, у которой есть «вторая половина», самодостаточной женщиной. Такое самоощущение редкий гость в моем сердце, где и сейчас слишком много детских страхов, глупой инфантильности, нерешительности — они мешают мне, сковывают, не дают развернуться в полную силу. Тогда же я была свободна и уверенна в себе как никогда!
Переход с вокзала на вокзал занял совсем мало времени. Наконец наши руки освободились от клади, впереди целых два часа. Димка поинтересовался — не голодна ли я, и хотя у мне с вечера во рту не было ни крошки, я отрицательно замотала головой — согласитесь, ведь, право, бездарно начинать новую жизнь с еды.
— Знаешь что, — предложил Димка, — у меня есть план. Сгоняем в одно место в самом центре. Там сохранилась церквушка допетровских времен. Она мой талисман, я часто наведываюсь туда. И еще вокруг живет старая Москва... Давай окунемся в старину, поедем...
Еле протиснулись в переполненный с утра вагон метро, полупьяные, с недосыпу, пошатываясь от толчков, мы глядели друг другу в глаза и нежно улыбались.
Но вот мы на месте. Димка распахивает здоровенную дверь станции подземки, и меня ослепляет яркое солнце. Как много света, какое прекрасное утро, какой свежий и чистый воздух — блестит позолота кремлевских соборов, искрится свежевымытый асфальт проспекта, какие красивые дома вокруг. Я плохо знаю Москву. Димка, как заправский гид, рассказывает о встреченных достопримечательностях. Я радуюсь голубым соснам в парке пушкинского музея.
— Если хочешь, можем сходить?
Мне, безусловно, хочется, но я говорю:
— В следующий раз... — и смеюсь шутке.
— Вот здесь стоял храм Христа Спасителя, помнишь, я рассказывал?.. — я, разумеется, помню.
Белесый пар лениво стелется по зеркальной глади плавательного бассейна. Но скоро дымное зеркало будет разбито. Уже появились первые купальщики, спешат из кассы в раздевалки. Потом мы идем тенистой липовой аллеей сбоку бассейна.
— Смотри! — Димка указывает на невысокую колоколенку, сворачиваем к ней.
Проходим старорежимным переулком и замедляем шаг у кованой оградки. Нас немного тревожит, вдруг церковь закрыта? Но повезло.
Димка первый, я за ним, осторожно ступаем в собор. Нам еще не видно помещение храма, но уже со всех сторон пронизывает чарующая музыка церковного хора. Продвигаемся вперед. Сообразив, наконец, трогаю Димку за локоть, прошу обождать, достаю из сумочки легкую косынку, повязываю ее. Димка одобрительно кивает. Мне не доводилось видеть столь прелестных церквушек, просто глаза разбегались. Людей на литургии очень много, нам не удается пробраться к алтарю. Пристроившись у колонны, наблюдаем за храмовым действом. Самозабвенно служил безбородый, коротко остриженный священник, похожий на ксендза. Посмотрев на Димку, на его задумчиво одухотворенное лицо — я поняла, что он вопрошает к Богу. О чем? Так и не спросила никогда. И вдруг опомнившись: «Да я же в церкви...» — стала молить Господа о милости ко мне. Не хочу рассказывать в деталях... но я желала, чтобы Бог дал мне Димку в мужья.
Мы так и не поставили свечек к иконам, к церковной лавке не пробиться. Да и время неумолимо. Димка берет меня за руку, идем к выходу. Я почему-то устала. Запах ладана, перемешанный с людским тяжелым духом, кружит голову. Скорей на свежий воздух. По молодости я была не суеверной, а уж воцерковленной и подавно, потому поначалу не придала большого значения нашему посещению храма. Как-то по иному должно оно обстоять, вот и не дал Господь...
Мы еще раз оглядели церковку — маленький, окруженный ухоженным садиком островок надежды. Тянет ввысь маковку колоколенка, стараясь превзойти разноликий новострой, и хотя она не выше, но все равно от всюду видней.
Лишь по прошествии лет стала я осознавать свое тогдашнее легкомыслие, соизмерять маловерие с неудавшейся судьбой. Возможно, все повернулось бы иначе, вымоли я свою любовь?.. Это сейчас понимаю, что все от Бога, а тогда думала, что Бог он только для пожилых и больных. И в церковь пошла как на экскурсию, не приготовила себя внутренне, да многое чего делала неправильно.
Возвращались липовой аллеей, мимо бассейна. Димка предложил посидеть на лавочке, закурил — безмолвствуем. Да и о чем говорить, нам и так хорошо. Но, видимо, он счел молчание затянувшимся, завязался разговор о предстоящем отпуске, о моей сестре.
Бедняжка, ей очень одиноко в чужом городе. Она ждет меня, и я не могу отказать ей. По себе знаю, как нужна поддержка близкого человека в трудную минуту, и уж тем более одиночке. Самой становится сиротливо... Димка, уловив в интонациях слезу, взял меня за руку. Он ласково прошептал: «Не бери в голову...» — чмокнул в щечку и перевел разговор в другое русло. Его рука теплая-теплая, и еще согревают его простые, будничные слова. Они соединяют нас невидимой силой — мы вместе!..
Со мной рядом, на одной скамейке, рука в руке — мой любимый... Он не зовет меня — единственной, обожаемой, любимой, да и я не произношу высоких слов, но мы прекрасно знаем, что сейчас мы только одна на земле влюбленная пара. Поиски образа, как и всяческие слова, излишни, ведь нет большей определенности в том, что мы сидим рядышком, и он ласкает мои пальцы.
Улицы заполнены второй волной москвичей, служащих и клерков, растекающихся по конторам и учреждениям. У всех свои заботы. Только меня бездельницу ничто не тревожит — еду отдыхать. Димке сложнее, придется завтра выкручиваться за прогул.
Спускаемся в Александровский сад. Обходим гомонящую группу иностранцев, им нет дела до прочих людей. Димка начинает разглагольствовать:
— Почему мы, русские, пялимся на иностранцев, почитая за полубогов? К примеру, кто эта женщина? — кивает на мадам в сапогах гармошкой, потертых джинсах и грубом свитере. — Лицо не просветлено высоким интеллектом, да и формы тела не свидетельствуют о предках, аристократах. Скорее всего, туристка — обыкновенная работница захудалой фабрики или горничная в дешевом пансионате. Почему обыватели уставились на нее как на диву? Быть может, заграничные шмотки дают им право котироваться выше, впрочем, тряпок и у нас предостаточно. В чем же тогда их преимущество? Видимо, сказывается наша рабская натура, оставшаяся с крепостных времен, когда в заезжих гувернантках и гувернерах русский мужик видел этаких полугоспод и ломал перед ними шапку. Плевался с досады, но все равно кланялся. Интересно, как поведут себя зеваки, покажись на дорожке сада, скажем, князь Трубецкой? Наверное, сочтут таким же иностранцем, а может быть, вообще не обратят внимания?
Димка дуралей, он любит философствовать, порой заносится и не в такие дебри... Но эти фантазии столь чисты и искренни, столь подкупающи, что я всегда прощала ему любую несуразную чушь. Я, конечно, необразованная дура по сравнению с ним, и это не кокетство, но чем хорош Димка — он не воображает, а размышляет вслух, как с ровней.
Могила неизвестного солдата. Еще рано. Нет блистательных свадебных кортежей. Молодожены не преклоняют колено у мемориала.
«Когда я стану невестой, Димкиной невестой... Все-таки он странный? О чем думает, всматриваясь в вечный огонь? Почему не сделает мне предложение?!»
Димка пригласил позавтракать. Я заупрямилась и отказалась — пусть идет один, мне не хочется, да и одета по дорожному. Он осерчал, мол, не в ресторан же мы пойдем, да и закрыты они. Но я была неумолима, хотя понимала — что я голодна. Откуда у меня такое упорство?
Мы забрели в ГУМ. В отделе мехов, прицениваясь к натуральным шубам, глупо пошутила:
— Вот бы богатого мужа — одевал бы как куколку!.. — Димке шутка явно не по нутру, но мне хотелось хоть в чем, но уколоть его — «бесчувственный чурбан!»
На вокзале Димке все же удалось напоить меня кофе. Он стоял рядом, какой-то странный, потерянный, что-то тяготило его. Мы опять говорили ничего не значащие слова, но теперь они были неуместны, пора было объясниться в любви. Пусть на ногах, наспех, пусть даже на ушко — но тщетно...
Подошел мой поезд. Разместившись, я вышла на перрон. Димка (он все же ребенок) не умел скрыть печаль, да и мне хотелось реветь. Я понимала, что не нужно притворяться черствой, но, чтобы не расплакаться, стала отсылать Димку. Мы скомкано поцеловались на дорожку, я вбежала в вагон... С усилием постаралась расслабиться и отвлечься. А когда все-таки взглянула в окно — Димки не было. «Ну и хорошо, — подумала я. — Ну и ладно, ну и Бог с ним...».
И вдруг в купе вбегает Димка с охапкой роскошных цветов.
— Это тебе! — протягивает букет.
Мы опять на перроне. Мы рады друг другу, мы счастливы! У нас все прекрасно! Мы долго, никого не стесняясь, целуемся... Поезд трогается... Заскакиваю в тамбур вагона...
— Димка, Димка! — Кричу я. — Спасибо, спасибо!»
СТАРИК — II
Утро вторглось в дом хлестким шелестом мокрых ветвей, так хлобыщет на сквозняке мокрое белье. Старик тяжело поднял веки — мутная пелена нового дня наполняла комнату. За окном уныло моросит мелкий дождь, скучный и обреченно безысходный. Старику лень вставать с нагретой постели. На душе скребут кошки, осадок толи горечи, толи страха сковывает волю, вжимает тело в ложбину матраса. Болезненное состояние подобает приписать случившемуся дурному сну. Старик вспоминает, как он ошарашено очнулся среди ночи. Путая сон с явью, с запозданием смекнул, что спит на стороне сердца и следует повернуться на правый бок. А тягучая дрема вновь поглотила его, так и не уяснившего сути испытанного кошмара. И вот, придя в рассудок, старик напрягся, и постепенно память с киношной подробностью, кадр за кадром, высветила ночные ужасти:
Якобы движется он в сером безвременье по странной улочке, похожей на театральную декорацию. Не ощущает возраста и болезней тела. На улице ни души, даже странно — люди словно вымерли. Неожиданно навстречу появляется местное хулиганье, отъявленная шпана, впрочем, они знают его (подростка) и никогда не задираются. Однако охватывает чувство грозящей опасности, интуиция подсказывает, что быть сегодня битым. Остается лишь судорожно гадать, к чему те придерутся, что послужит поводом для агрессии. Он не боится боли, бодрится, придает лицу равнодушие и спокойствие, но страх тошнящим холодом все равно стягивает грудь, сердце трепещет, словно осинка на ветру. Шпана приближается. Ближе всех задиристый паскудный
